к Иван Конев

Приобрел сегодня по случаю недорого в макулатурке несколько книжек на китайском языке.

Между страниц обнаружилась вложенная открыточка с Се Фан, китайской мегастар времен Культурной революции.

Фото под калечкой, для лучшей сохранности.

Каждый вечер одно и то же

Пух!

Зимний лес трепещет в отблесках белых шапок. Величавые ели осунулись под весом драгоценного дара небес. Если бы не январь, вся эта красота вокруг была лишь очередным холодным дождем. Если бы не зима.

- Шурик, загоняй его, блядь, загоняй!

Пух!

Солнце изредка пробивается сквозь заиндевевшие стволы гибких берез, даря тепло, кажущиеся таким уютным и невероятным в этот морозный вечер. Будто радуясь желтым лучикам счастья, разминают свои кроны древние дубы-ворчуны.

- Шурик, да?! Кшшш… Фыр… Пизда, блядь… кшшш… я вам не лошадь…!

Пух!

Может показаться, что вечерняя снежная идиллия и тишина вокруг испокон веков идут рука об руку в этом царстве природной красоты, но это лишь кажется. Мираж, навеянный романтикой серой городской души. Лес никогда не бывает тих – скрипят от мороза стволы, щебечут редкие пташки, шуршит ветвями заблудший ветерок…

Я опять промазал, и очередной зимний пейзаж превратился в бумажную заготовку.

А вот то, во что я стрелял – нет. И теперь, пока я судорожно перезаряжался, это огромная, пышущая жаром махина из доброй полтонны мяса и ярости с телом богатырского коня и торсом этого самого богатыря на месте головы мчалась прямо на меня. И измазанная в детской крови морда этого чудовища не предвещала мне ничего хорошего.

Всего секунда – и добротный такой дубовый пенек, за которым я прятался со своим духовым ружьём, превратился не в труху, и даже не в мокрое место, а так, в намеренно отсутствующую деталь окружения. А это, блин, дуб! Даже представлять не хочу, что бы стало с моим мягким и дряхлым тельцем. Благо адреналиновый всплеск скрученной в бараний рог щеточки для туши на пальце и ускорение от кепки-аэродрома (намертво примотанной к макушке скотчем) сделали свое дело – и вот он я, пытаюсь выбраться из сугроба в пяти мерах от своего прошлого укрытия до того, как долбанный кентавр центральной части России не развернулся для повторного маневра за моей скромной персоной.

Кое-как перекувыркнувшись, испачкав в снегу свои любимые детские часы с милыми зелеными лягушонками, я встал наизготовку на одно колено и снова прицелился в чудище. Бумажная пулька из давно нечитаемого и никогда неизданного второго тома «Мертвых душ» идеально подходила калибром под новенький пневматический Ижмех.

Задержать дыхание.

Расслабить указательный палец.

Прицелиться чуть ниже лошадиного плеча.

Ну, добрым словом и пистолетом…

- Вперед, родимая! – раздался клич Александра как на весь лес, так и у меня в наушнике, и из кустов на поляну вырвалась не менее монструозная, громадная и тяжелая, чем кентавр, но, в добавок, еще и мохнатая туша волколака. С Александром на загривке, - Спасем нерадивого стрелка!

Пух!

От неожиданности мой палец дрогнул, и очередная литературная пуля пролетела мимо цели, чуть незадев смертоносную смесь клыков и когтей, обычную отзывающуюся на милое имя Проксима.

Вообще, она достаточно милая, робкая, хрупкая девушка.

Обычно.

Но не сейчас, и слава всем сущностям в Белом Измерении. Ибо, не обращая никакого внимания ни на близкую участь стать лишь абзацем графоманского описания на мятом куске желтой бумаги от шальной пули, ни на орущего во весь голос седока на загривке, она серой стрелой помчалась на ревущего от ярости кентавра.

- Да, давай, бей его, кусай, рви! – орал метающийся во все стороны Александр, одной рукой удерживая себя верхом на антропоморфном волколаке, а второй раздавая по человеческим щам кентавру хоккейной клюшкой. Откуда он ее взял в глухом подмосковном лесу – остается только гадать, на охоту мы выдвигались без нее, - Ату эту нечисть заморскую!

Но гадать я не хотел, не планировал, не собирался, и вообще, мне было далеко не до этого. Надо было в срочном порядке снова перезарядить ружье новой мертвой душой. Хоккейная клюшка – это конечно хорошо, а острые клыки и когти оборотня – тем более. Но первое вряд ли может нанести хоть какой-то вред спятившему и вошедшему в кровавое буйство получеловеу-полуконю, а второе хоть и выглядит грозно и устрашающе, на самом деле наш божий одуванчик за всю свою жизнь максимально скрывающейся в городской черте паранормальной сущности никогда никого не покалечила то, а уж про кровавое убийство целого кентавра можно даже и не мечтать.

Что, в принципе, и было ожидаемо – стоило Проксиме не рассчитать силу удара, войти в раж, и на крупе у пегого непарнокопытного осталась достаточно глубокая, обильно кровоточащая, но ничуть не смертельная рана.

И все.

Капут.

- Проксима! Ну же, девочка…

- Я… - Проксима застыла с занесенной для удара лапой, не силясь прорычать ни слова, с неподдельным страхом в глазах уставившись на обагрившийся сугроб и крупные капли крови, стекающей по ее когтям, - Я…

БУХ!

Правило выживания номер один – никогда не стой столбом позади лошади.

Сотни килограммов не только ценного волчьего меха были подняты в воздух, словно те ничего не весили вовсе. Но нельзя не отметить – полетела Проксма красиво. Сквозь бурелом, заснеженные еловые лапы и не самые тонкие стволы деревьев.

Причем, Проксима в одну сторону, Сашка в другую.

А кентавр в вообще в третью. Рванул, что есть мочи, сквозь зимний лес, сугробы и кусты.

Видя лишь удаляющееся от меня круп, я выстрелил навскидку по кустам. Без особой надежды, больше на автомате. Но, к моему удивлению кусты не обросли сложноподчиненными предложениями и причастными оборотами, описывающими всю красоту этого замечательного, а главное, реального мира.

Рассуждать о состоянии своих товарищей времени не было. К тому же, судя по хоровому пыхтению и чертыханью в наушнике, все с ними в порядке. Одного хрен убьешь, даже если захочешь, а вторая вообще оборотень. Поэтому, закинув ружье за спину, я помчался вслед за кентавром, за своей добычей. Я не мог его упустить. Только не снова.

Уж сегодня ты мы этого гада поймаем!

Трое суток эта тварь ускользает от нас по этим квадратным километрам пересеченной местности, полных чащоб, оврагов, буераков, замерших прудов и бескрайних полей. Долбанный кентавр, невесть откуда взявшийся в Подмосковье, который кошмарит местное население, предпочитая темными скрытными ночами кушать не яблочки, а особо хрустящие пальчики задержавшихся на улице детишек. И не только пальчики. То месиво, что мы находили в лесах после его набегов, трудно было назвать останками. Даже мне, повидавшему на своем веку не одно порождение Белого Измерения, тяжко было видеть следы того зверства и извращения, которые это существо оставляло после себя.

Мразь, да и только.

Вновь почувствовав легкий электрический укол адреналина под перчаткой от щеточки, я побежал по кровавому следу, оставленному убегающим кентавром. Кепарик пока еще не выработал весь свой недельный запас скорости, и несмотря на то, что потом это конкретно ударит по мозгам откатом, я снова воспользовался ускорением. Да, мало какое одомашненное животное может сравниться в выносливости с тренированной лошадью, человек все равно уделывает их всех на коротких дистанциях. Иначе, эти животные никогда не одомашнились, если человек не смог бы их догнать, не так ли? А уж под ускорением от артефакта, я тем более был уверен в том, что в этот раз этот недочеловек от меня не уйдет.

На высокой скорости вокруг меня пролетали заснеженные пейзажи. Кажется, совершенно случайно, я раздавил какого-то мелкого грызуна, так не вовремя вылезшего из своей норы в поисках еды. Но это малая цена за поимку кентавра.

И его устранение.

Спустя пару минут спринта я заметил впереди что-то серо-жёлтое, пропоровшее в свежем снегу достаточно большую колею. Подбежав поближе, узнал то, о чем все это время надеялся – все же я тогда не промазал. Снаряд чистого, незамутненного искусства попал ровно в цель – передо мной, наполовину зарывшись в снег, лежал олитературенный труп коня. Его тело полностью превратилось в листы газетной бумаги, пестрящий строками о животной силе, могучих легких, глубокой ране, оставленной свирепым оборотнем, несправедливой предательнице судьбе и жестоких страданиях, которое переносило бедное животное, медленно пожираемое неумолимой силой чрезмерного описания.

Но была только одна проблема - тело мертвого коня венчала лошадиная же голова.

Что было не совсем то, на что я рассчитывал.

Порыскав по округе, я быстро нашел достаточно глубокие и явные человеческие следы. Кто-то достаточно большой и массивный уже на своих двоих прорывался через лес.

Кентавр оказался не таким уж и кентавром.

Взяв винтовку на изготовку, я пошел по следу человека и достаточно быстро вышел на окраину леса, прямо на чью-то, судя по характерным звукам и запаху, конюшню. И цепочки следов вели прямиком в открытые двери этой самой конюшни.

Ну все, тварь, вот ты и попался.

Абсолютно не скрываясь, я вошел в пригласительно приоткрытые двери. По левую сторону от меня располагались стойла с торчащими наружу любопытными лошадиными мордами. Их глаза без страха, скорее с неуемным любопытством, смотрели на нового гостя, то бишь, меня, а из больших ноздрей с фырканьем вырывались облачка горячего пара. На фигуру в центре конюшни они не обращали абсолютно никакого внимания.

А вот я обратил, ибо абсолютно голый волосатый мужик с действительно конских размеров достоинством, с вызовом стоящим рядом с лошадью черной масти – ну, внимание привлекает, однозначно.

- Пизда тебе, охотник сраный, - прохрипел загнанный мною зверь, - Отхуярю, а потом выебу твой блядский труп!

- Еще кто кого, - колко ответил я, только спустя секунду доперев, то же такого я там его теперь пообещал. Но пофиг.

Мужик раскатисто рассмеялся.

Я крепко стиснул в руках гоголевское ружье.

А потом мужик стал поглощать лошадь. Буквально. Он положил руку ей на загривок, и их тела невообразимым образом стали сливаться в единое целое, преобразуюсь во что-то новое, не похоже ни на человека, ни на лошадь. По всему телу существа раззявились зубастые рты, издающие низкочастотный писк. Щупальцеобразные волосатые отростки с остатками копыт со скоростью пули стали впиваться в стены конюшни, поглощая все органические волока, до которых могли дотянуться. Заржали перепуганные кони в стойлах, но скоро и она начали становиться частью этого огромного хтонического существа из сена, дерева и мяса.

Я не успел моргнуть, как что-то похожее на конский хер с клыками ударило мне в грудь, стараясь поглотить, извратить, объять и подарить мне неописуемый покой, спокойствие и наслаждение, одарить, наконец, мою жизнь смыслом… но детские часы с зеленой лягушкой таки сломались окончательно, отдав последние силы на энергетический щит.

По идее, контакт со мной должен был разорвать обидчика на мелкие кусочки целенаправленным взрывом. Но нечто неописуемое было слишком велико, а потому взрывом выкинул меня прямиком в заблаговременно открытые двери конюшни.

Прощайте, часики, мои чувачки, я буду по вам скучать.

Кое-как выбравшись из кустов, я окинул взглядом монструозное существо с трехэтажный дом с деревянной кожей, лошадиной мордой, полное как внутри, так и снаружи, горящим безумным синим светом глазами, и торчащими в разные стороны членами человека, лошади, крысы и собаки.

Пошарив вокруг, я не нашел ни наушника, ни винтовки – видно те улетела куда-то в сторону, либо же вообще стали частью того существа, которое когда-то, до роковой случайности, было человеком.

Трое, блин, долбанных суток.

- Я поглощу твое тело, твою душу и твою смерть! – пророкотал хтонь, некогда предпочитающий облик кентавра, заслоняя собой уходящее в розовые облака закатное солнце.

Трое, блин, долбанных охотника на нечисть.

Пошарив за пазухой, я достал старую ржавую садовую пилу для сучков с пластмассовой розовой ручкой. Мое оружие последнего шанса.

Трое, блин, долбанных вечеров погони и сражений на холоде в этих долбанных лесах.

И вот, все свелось к одному единственному факту.

Только он и я.

Один на один.

Монстр, на чьем счету не одна загубленная человеческая жизнь, хтоническое чудовище с горящими жаждой крови глазами, идеальный хищник, наводящий неподдельный ужас на жителей окрестных деревень и поселков, оживший миф и детская страшилка для посиделок у костра.

И какой-то свихнувшийся от приобретенной мощи Белого Измерения долбанный кентавр.

- Теперь ты, громадина, от меня никуда не убежишь! – я облизнулся и полотно пилы загорелось адским Белым огнем.

Ps:

Уставший, с больной головой от разряженной кепки, весь с макушки до пят измазанный кровью и кишками я продрался сквозь кусты, куда в прошлый раз от меткого удара в лоб улетела Проксима.

- А, блядь, твою мать!

- Мама!!!

- Не мамкайте мне тут, - я кинул заранее захваченное пальто перепуганной Проксиме, быстро вернувшей облик обычной девушки с теплой и уютной полупревратившийся антрапоморфной волчище, - Опять в одиночку за вас должен все расхлебывать?

- Артур, это неприлично, стучаться надо! – обижено бросил Саша, не удосужившись даже встать.

- А ты лучше штаны надень, - я кинул напарнику лопату, - и вперед, нам еще последствия прибирать. По следу дойдете.

Оставив голубков собираться, я зашаркал в сторону бывшей конюшни. От этой Проксимы больше препонов, чем помощи. Каждый вечер, блин, одно и то же, одно и то же!

Пока не накрыла ежегодная волна победобесия, многим будет полезно прочитать этот отрывок из воспоминаний: 

"Степан Кашурко — бывший помощник по особым поручениям маршала Ивана Конева, генерал–полковник, Президент Центра розыска и увековечивания без вести пропавших и погибших защитников Отечества: 

В канун 25–летия Победы маршал Конев попросил меня помочь ему написать заказную статью для "Комсомольской правды". Обложившись всевозможной литературой, я быстро набросал "каркас" ожидаемой "Комсомолкой" победной реляции в духе того времени и на следующий день пришел к полководцу. По всему было видно: сегодня он не в духе. 

— Читай, — буркнул Конев, а сам нервно заходил по просторному кабинету. Похоже, его терзала мысль о чем–то наболевшем. 

Горделиво приосанившись, я начал с пафосом, надеясь услышать похвалу: "Победа — это великий праздник. День всенародного торжества и ликования. Это..." 

— Хватит! — сердито оборвал маршал. — Хватит ликовать! Тошно слушать. Ты лучше скажи, в вашем роду все пришли с войны? Все во здравии вернулись? 

— Нет. Мы недосчитались девятерых человек, из них пятеро пропали без вести, — пробормотал я, недоумевая, к чему это он клонит. — И еще трое приковыляли на костылях. 

— А сколько сирот осталось? — не унимался он. 

— Двадцать пять малолетних детей и шестеро немощных стариков. 

— Ну и как им жилось? Государство обеспечило их? 

— Не жили, а прозябали, — признался я. — Да и сейчас не лучше. За без вести пропавших кормильцев денег не положено... Их матери и вдовы глаза повыплакали, а все надеются: вдруг хоть кто–нибудь вернется. Совсем извелись…

— Так какого черта ты ликуешь, когда твои родственники горюют! Да и могут ли радоваться семьи тридцати миллионов погибших и сорока миллионов искалеченных и изуродованных солдат? Они мучаются, они страдают вместе с калеками, получающими гроши от государства... 

Я был ошеломлен. Таким я Конева видел впервые. Позже узнал, что его привела в ярость реакция Брежнева и Суслова, отказавших маршалу, попытавшемуся добиться от государства надлежащей заботы о несчастных фронтовиках, хлопотавшему о пособиях неимущим семьям пропавших без вести. 

Иван Степанович достал из письменного стола докладную записку, видимо, ту самую, с которой безуспешно ходил к будущему маршалу, четырежды Герою Советского Союза, кавалеру "Ордена Победы" и трижды идеологу Советского Союза. Протягивая мне этот документ, он проворчал с укоризной: 

— Ознакомься, каково у нас защитникам Родины. И как живется их близким. До ликованья ли ИМ?! 

Бумага с грифом "Совершенно секретно" пестрела цифрами. Чем больше я в них вникал, тем больнее щемило сердце: "...Ранено 46 миллионов 250 тысяч. Вернулись домой с разбитыми черепами 775 тысяч фронтовиков. Одноглазых 155 тысяч, слепых 54 тысячи. С изуродованными лицами 501342. С кривыми шеями 157565. С разорванными животами 444046. С поврежденными позвоночниками 143241. С ранениями в области таза 630259. С оторванными половыми органами 28648. Одноруких 3 миллиона 147. Безруких 1 миллион 10 тысяч. Одноногих 3 миллиона 255 тысяч. Безногих 1 миллион 121 тысяча. С частично оторванными руками и ногами 418905. Так называемых "самоваров", безруких и безногих — 85942". 

— Ну, а теперь взгляни вот на это, — продолжал просвещать меня Иван Степанович. 

"За три дня, к 25 июня, противник продвинулся вглубь страны на 250 километров. 28 июня взял столицу Белоруссии Минск. Обходным маневром стремительно приближается к Смоленску. К середине июля из 170 советских дивизий 28 оказались в полном окружении, а 70 понесли катастрофические потери. В сентябре этого же 41–го под Вязьмой были окружены 37 дивизий, 9 танковых бригад, 31 артполк Резерва Главного командования и полевые Управления четырех армий. В Брянском котле очутились 27 дивизий, 2 танковые бригады, 19 артполков и полевые Управления трех армий. Всего же в 1941–м в окружение попали и не вышли из него 92 из 170 советских дивизий, 50 артиллерийских полков, 11 танковых бригад и полевые Управления 7 армий. В день нападения фашистской Германии на Советский Союз, 22 июня, Президиум Верховного Совета СССР объявил о мобилизации военнообязанных 13 возрастов — 1905–1918 годов. Мгновенно мобилизовано было свыше 10 миллионов человек. Из 2–х с половиной миллионов добровольцев было сформировано 50 ополченческих дивизий и 200 отдельных стрелковых полков, которые были брошены в бой без обмундирования и практически без надлежащего вооружения. Из двух с половиной миллионов ополченцев в живых осталось немногим более 150 тысяч". 

Говорилось там и о военнопленных. В частности, о том, что в 1941 году попали в гитлеровский плен: под Гродно–Минском — 300 тысяч советских воинов, в Витебско–Могилёвско–Гомелъском котле — 580 тысяч, в Киевско–Уманьском — 768 тысяч. Под Черниговом и в районе Мариуполя — еще 250 тысяч. В Брянско–Вяземском котле оказались 663 тысячи, и т.д. Если собраться с духом и все это сложить, выходило, что в итоге за годы Великой Отечественной войны в фашистском плену умирали от голода, холода и безнадежности около четырех миллионов советских бойцов и командиров, объявленных Сталиным врагами и дезертирами. 

Подобает вспомнить и тех, кто, отдав жизнь за неблагодарное отечество, не дождался даже достойного погребения. Ведь по вине того же Сталина похоронных команд в полках и дивизиях не было — вождь с апломбом записного хвастуна утверждал, что нам они ни к чему: доблестная Красная Армия врага разобьет на его территории, сокрушит могучим ударом, сама же обойдется малой кровью. Расплата за эту самодовольную чушь оказалась жестокой, но не для генералиссимуса, а для бойцов и командиров, чья участь так мало его заботила. По лесам, полям и оврагам страны остались истлевать без погребения кости более двух миллионов героев. В официальных документах они числились пропавшими без вести — недурная экономия для государственной казны, если вспомнить, сколько вдов и сирот остались без пособия. 

В том давнем разговоре маршал коснулся и причин катастрофы, в начале войны постигшей нашу "непобедимую и легендарную" Красную армию. На позорное отступление и чудовищные потери ее обрекла предвоенная сталинская чистка рядов командного состава армии. В наши дни это знает каждый, кроме неизлечимых почитателей генералиссимуса (да и те, пожалуй, в курсе, только прикидываются простачками), а ту эпоху подобное заявление потрясало. И разом на многое открывало глаза. Чего было ожидать от обезглавленной армии, где опытные кадровые военачальники вплоть до командиров батальона отправлены в лагеря или под расстрел, а вместо них назначены молодые, не нюхавшие пороху лейтенанты и политруки..." 

— Хватит! — вздохнул маршал, отбирая у меня страшный документ, цифры которого не укладывались в голове. — Теперь понятно, что к чему? Ну, и как ликовать будем? О чем писать в газету, о какой Победе? Сталинской? А может, Пирровой? Ведь нет разницы! 

— Товарищ маршал, я в полной растерянности. Но, думаю, писать надо по–советски.., — запнувшись, я уточнил: — по совести. Только теперь вы сами пишите, вернее, диктуйте, а я буду записывать. 

— Пиши, записывай на магнитофон, в другой раз такого уж от меня не услышишь! 

И я трясущейся от волнения рукой принялся торопливо строчить: 

"Что такое победа? — говорил Конев. — Наша, сталинская победа? Прежде всего, это всенародная беда. День скорби советского народа по великому множеству погибших. Это реки слез и море крови. Миллионы искалеченных. Миллионы осиротевших детей и беспомощных стариков. Это миллионы исковерканных судеб, не состоявшихся семей, не родившихся детей. Миллионы замученных в фашистских, а затем и в советских лагерях патриотов Отечества". Тут ручка–самописка, как живая, выскользнула из моих дрожащих пальцев. 

— Товарищ маршал, этого же никто не напечатает! — взмолился я. 

— Ты знай, пиши, сейчас–то нет, зато наши потомки напечатают. Они должны знать правду, а не сладкую ложь об этой Победе! Об этой кровавой бойне! Чтобы в будущем быть бдительными, не позволять прорываться к вершинам власти дьяволам в человеческом обличье, мастерам разжигать войны. 

— И вот еще чего не забудь, — продолжал Конев. — Какими хамскими кличками в послевоенном обиходе наградили всех инвалидов! Особенно в соцобесах и медицинских учреждениях. Калек с надорванными нервами и нарушенной психикой там не жаловали. С трибун ораторы кричали, что народ не забудет подвига своих сынов, а в этих учреждениях бывших воинов с изуродованными лицами прозвали "квазимодами" ("Эй, Нина, пришел твой квазимода!" — без стеснения перекликались тетки из персонала), одноглазых — "камбалами", инвалидов с поврежденным позвоночником — "паралитиками", с ранениями в область таза — "кривобокими". Одноногих на костылях именовали "кенгуру". Безруких величали "бескрылыми", а безногих на роликовых самодельных тележках — "самокатами". Тем же, у кого были частично оторваны конечности, досталось прозвище "черепахи". В голове не укладывается! — с каждым словом Иван Степанович распалялся все сильнее. 

— Что за тупой цинизм? До этих людей, похоже, не доходило, кого они обижают! Проклятая война выплеснула в народ гигантскую волну изуродованных фронтовиков, государство обязано было создать им хотя бы сносные условия жизни, окружить вниманием и заботой, обеспечить медицинским обслуживанием и денежным содержанием. Вместо этого послевоенное правительство, возглавляемое Сталиным, назначив несчастным грошовые пособия, обрекло их на самое жалкое прозябание. Да еще с целью экономии бюджетных средств подвергало калек систематическим унизительным переосвидетельствованиям во ВТЭКах (врачебно–трудовых экспертных комиссиях): мол, проверим, не отросли ли у бедолаги оторванные руки или ноги?! Все норовили перевести пострадавшего защитника родины, и без того нищего, на новую группу инвалидности, лишь бы урезать пенсионное пособие... 

О многом говорил в тот день маршал. И о том, что бедность и основательно подорванное здоровье, сопряженные с убогими жилищными условиями, порождали безысходность, пьянство, упреки измученных жен, скандалы и нестерпимую обстановку в семьях. В конечном счете, это приводило к исходу физически ущербных фронтовиков из дома на улицы, площади, вокзалы и рынки, где они зачастую докатывались до попрошайничества и разнузданного поведения. Доведенные до отчаяния герои мало–помалу оказывались на дне, но не их надо за это винить. 

К концу сороковых годов в поисках лучшей жизни в Москву хлынул поток обездоленных военных инвалидов с периферии. Столица переполнилась этими теперь уже никому не нужными людьми. В напрасном чаянии защиты и справедливости они стали митинговать, досаждать властям напоминаниями о своих заслугах, требовать, беспокоить. Это, разумеется, не пришлось по душе чиновникам столичных и правительственных учреждений. Государственные мужи принялись ломать голову, как бы избавиться от докучной обузы. 

И вот летом 49–го Москва стала готовиться к празднованию юбилея обожаемого вождя. Столица ждала гостей из зарубежья: чистилась, мылась. А тут эти фронтовики — костыльники, колясочники, ползуны, всякие там "черепахи" — до того "обнаглели", что перед самым Кремлем устроили демонстрацию. Страшно не понравилось это вождю народов. И он изрек: "Очистить Москву от "мусора"!" 

Власть предержащие только того и ждали. Началась массовая облава на надоедливых, "портящих вид столицы" инвалидов. Охотясь, как за бездомными собаками, правоохранительные органы, конвойные войска, партийные и беспартийные активисты в считанные дни выловили на улицах, рынках, вокзалах и даже на кладбищах и вывезли из Москвы перед юбилеем "дорогого и любимого Сталина" выброшенных на свалку истории искалеченных защитников этой самой праздничной Москвы. 

И ссыльные солдаты победоносной армии стали умирать. То была скоротечная гибель: не от ран — от обиды, кровью закипавшей в сердцах, с вопросом, рвущимся сквозь стиснутые зубы: "За что, товарищ Сталин?" 

Так вот мудро и запросто решили, казалось бы, неразрешимую проблему с воинами–победителями, пролившими свою кровь "За Родину! За Сталина!". 

— Да уж, что–что, а эти дела наш вождь мастерски проделывал. Тут ему было не занимать решимости — даже целые народы выселял, — с горечью заключил прославленный полководец Иван Конев." 

Из книги Игоря Гарина "Другая правда о Второй мировой ч. 1. Документы"

Путине не либерал и строит СССР 3.14.

Сиамская шляпа

Картина из ковбойского цикла

Интерпретация герба «Погоня»