История четкость

Нужно быстро снять налички
@
Находишь в ближайших от тебя местах банкомат
@
Подходишь к нужному месту
@
Это простая жилая пятиэтажка со сломанным домофоном, никаких вывесок
@
Заходишь в подъезд
@
Там тебя встречает чОтко одетый парень, сидящий на кортах в возвышении на лестничном пролете
@
"Чё тут шаримся?"
@
От неожиданности на тебя будто столбеней наложили
@
"Че, денег снять решил? Ну так давай карточку",- с улыбкой говорит чОткий парень, заметив у тебя карту в руках
@
Послушно даешь карточку и собираешься свалить куда подальше
@
"Сколько снять нужно?",- вопрос от которого ты еще больше впадаешь в ступор
@
"Эмм...1000"
@
Проведя карточкой вдоль полосок на штанах от adidas, у тебя появляется сообщение о снятии средств
@
Возвращает тебе карточку и лезет в карман
@
Вместе с пачкой купюр вываливается пакет семечек
@
"Блять!"
@
Отстегивает тебе косарь и спрашивает, чек надо?
@
Оперевшись на стенку выводит что-то на бумажке и отдает тебе
@
Мямлишь "спасибо" и, охеревая, выходишь из подъезда
@
Смотришь в чек
@
Текст на нем написан четким каллиграфическим текстом

Р.М. Фрагменты вечности

Часть 1. Наследие Гренсфорда.
Глава 1. Белая жемчужина замка.
11.05.2010-27.05.2010.
Вы держите в руках дневник Рэя Мартина Фронсберга. Я ношу это имя с одиннадцатого мая 1993 года. Спустя пару лет мне придется его сменить, равно так же, как множество других предшествующих имен. Во времена английской научной революции XVII века, которая положила начало эпохе Просвещения, я был известен как Рональд Майкл Фронсберг. В Belle Epoque французской истории меня звали Рикард де Фронс. В период колонизации индейских земель Северной Америки я представлялся Робертом Фронстом. Несмотря на многообразие принадлежавших мне имен, внутри каждого из которых скрывались свои истории и свои эпохи, я с особым трепетом относился лишь к одному, дарованному при рождении. Риман Вакернхайм Фронсберг.
До конца первой половины XX столетия я обновлял свою юридическую личность раз в полвека. Подобную махинацию совершить несложно, если у тебя достаточно влияния и денег. Звон золотых монет в буквальном смысле заставлял постаревшего мистера Фронсберга кануть в небытие. Погиб от несчастного случая. Был сражен смертельным заболеванием. Пропал без вести. Движением пера и рисунком чернил на бумаге создавался прямой наследник покойного господина Ф.; Фронсберг мертв, да здравствует Фронсберг! После оформления необходимых документов молодой человек, рожденный несколько часов назад на исписанных тонким почерком страницах, выходил в свет.
Исследовать уже исследованный мир.
Генеалогическое древо моей родословной, богато украшенное именами, существовавшими только на бумаге и в моем воображении, дополнялось очередным отпрыском, на этот раз живым, из плоти и крови. Но линия древа, заполненная мной и моими разноименными личностями, является лишь одной из многих…
* * * * *
В 1703 году Рональд Майкл Фронсберг женился на миловидной лондонской аристократке, Патриции Сорне. Семья Сорне не возражала против будущего союза. Молодой европейский дворянин был богат, прекрасно воспитан, и представлял собой, как любили говорить феодалы, «прекрасную партию» для благородного рода. Через три года у супружеской пары родился сын, новый наследник обеих семей - Бенедикт Фронсберг. К несчастью, в ходе сложных родов горячо любимая жена Рональда умерла, подарив жизнь крепкому и здоровому малышу. Смерть Патриции была ударом. Убитый горем супруг, не желавший видеть окружение, постоянно напоминавшее о погибшей возлюбленной, вместе с младенцем возвратился в родовое гнездо, расположенное на западе Майнца. На протяжении следующих двадцати трех лет, фамилию Фронсберга в Англии вспоминали не часто – до возвращения Бенедикта на свою историческую родину. Приехав с женой, Оливией Рейнсхольд, и фамильными деньгами, он приобрел поместье Гренсфорд и участок земли, площадью сто сорок гектар к югу от Честера. В 1730 году у Бенедикта родился первенец, которого решили назвать в честь деда – Рональд Вильям Фронсберг. В течение пяти последующих лет их семейство увеличилось еще на два чада – Джонатан и Лиза. Жизнь британской ветви рода шла своим чередом, но Бенедикт часто вспоминал о жизни в Майнце с отцом. Рональд М. привил сыну любовь к лошадям и конным прогулкам, которым сам уделял большую часть своего времени. Отец частенько говорил, что любовь к разведению этих замечательных животных в крови у каждого Фронсберга, что эта страсть заложена его далеким предком и берет начало с середины XV века. Как истинный потомок знаменитого имени, в 1736 году Бенедикт начал заниматься разведением лошадей.
Весной 1743 года в поместье Гренсфорд гонец принес мрачные вести, запечатанные в конверт, скрепленный фамильной печатью Фронсбергов. Вдвойне мрачные для Бенедикта – Рональд Майкл Фронсберг мертв. Убит грабителями портового Майнца за новую пару сапог из мягкой кожи. Кроме извещения о гибели, в конверте лежал еще один листок твердой бумаги – завещание, написанное рукой отца.
«Настоящим документом, подписанным моей рукой и скрепленным печатью моей семьи, назначаю прямым наследником богатств, земель и угодий Фронсбергов, находящихся в моем владении, моего второго сына – Раймонда Марка Фронсберга».
Завещание содержало развернутый список тех самых богатств и земель, которые перешли к Раймонду. И не достались Бенедикту. За исключением Гренсфорда, который отец щедро даровал старшему сыну. Бенедикт никогда не жаловался на нехватку денег, их было более чем достаточно, но это письмо повергло его в ярость. Он даже не знал, что у отца был второй сын. Бенедикт чувствовал себя отвергнутым, ущемленным и униженным. Он чем-то разозлил отца, когда решил уехать в Англию с Оливией? Мало вероятно, расставались они тепло, заручившись поддержкой Рональда Майкла и получив его благословение… Непонимание лишь подогревало гнев Бенедикта, он намеревался отправиться в Майнц и найти этого нового наследника. Что делать при встрече, он не знал, совершенно не представлял, как вести диалог с неожиданно появившимся братом, но знал, что не хочет и не может оставлять все так, как есть. Не хотел покоряться воле немого письма. Оливия попробовала успокоить Бенедикта, но оставила тщетные попытки, когда встретила черную и безмолвную злобу, пылающую в карих глаза мужа.
Бенедикт выбежал из Гренсфорда на свежий воздух, чуть не разломав в щепки хлипкую дверь черного хода, располагавшегося ближе всех к конюшне. Если что и могло успокоить его, так это конная прогулка. Или быстрая езда, что превосходно проветривает голову. Зайдя в конюшню, Бенедикт взял седло и направился к стойлам, напрямую к Либере, самой быстрой из его лошадей. Гнедая, с крутым норовом. Лошадь, которую он всегда считал своей гордостью, сокровищем своего табуна. Похлопав Либеру по морде, Бенедикт перебросил седло через спину кобылы… Воспоминание, нахлынувшее столь резко, что заставило Фронсберга зажмуриться, перевело его ярость за границы человеческого самообладания. Он вспомнил, как в детстве, в Майнце, отец учил его седлать лошадь. Рональд показывал сыну, как правильно крепить стремена и уздечку, а маленький мальчик, каким тогда был Бенедикт, смотрел во все глаза и следил за каждым движением сильных мужских рук.
Стиснув зубы в приступе бессильной злобы, он зарычал и в гневе сорвал седло со спины лошади, забросив его в темный угол конюшни. Либера возмущенно заржала, испуганно задергав ушами, но Фронсбергу было не до ее спокойствия. Он подвел кобылу к ограждению просторного стойла и использовал его, как импровизированную лестницу. Забравшись на спину лошади и ухватившись за ее густую гриву, Бенедикт выехал из конюшни и направился в сторону принадлежавших ему пашен, располагавшихся южнее поместья. Прохладный весенний воздух, наполненный ароматами цветущих лугов и свежевспаханной земли, обдувал его разгоряченное лицо, но клокочущая в голове и груди злость неумолимо держала Бенедикта в своих объятьях. Он настойчиво подгонял лошадь, выбивая динамичный ритм ударами жестких каблуков по ребрам Либеры.
*
Темное беспокойство зародилось в сердце Оливии. Она видела, как Бенедикт выезжает из конюшни на неоседланной лошади и направляется на юг. С первого дня знакомства в далеком 1726 году, образ ее мужа был непоколебим, как и сам характер супруга. Спокойный, как тихая поверхность озера в безветренный день, и непоколебимый, как основание альпийских гор. В их союзе Бенедикт был камнем, а она была водой, что так умело и ненавязчиво способна сточить любую острую грань твердой породы. Реакция Бенедикта на завещание отца была для Оливии неожиданной и пугающей. Жуткой. Она успокаивала себя мыслью, что после конной прогулки Бенедикт вернется к ней сдержанным и умиротворенным – таким, каким она знала его на протяжении последних семнадцати лет. Тем вечером, когда к парадному входу Гренсфорда пришла группа из трех крестьян, Оливия сидела у камина в спальне, которую вот уже тринадцать лет делила со своим мужем, читая «Дневник чумного года» Даниеля Дефо. Она прочла строки о сошедшей с ума матери, ополоумевшей после обнаружения признаков смертельной болезни у недомогающей дочери: «Что же касается девушки, то она фактически была уже трупом к тому моменту, так как гнойники, вызвавшие пятна, распространились по всему телу; не прошло и двух часов, как она умерла. А её мать голосила в течение нескольких часов, не зная о смерти своего ребёнка». Оливия любила труды Дефо, но выбрала отнюдь не лучшее время для прочтения «Дневника». Ужасная картина смерти с помесью отчаяния стояла перед ее глазами, когда в комнату тихо вошел Чарльз – старый, но верный своему делу и своему господину глава придворных слуг.
- Госпожа Фронсберг, – слуга почтительно склонил голову. Его скрипучий голос звучал чуждо в просторном, уютном помещении спальни.
- Чарли? Ты меня почти напугал, – вяло промолвила Оливия. – Время ужина? Я жду Бенедикта, он уехал на пару часов, совсем скоро должен вернуться.
- До ужина еще час. Госпожа…
- Знаешь, это завещание отца очень его расстроило. Никогда не видела его таким. Он вернулся?
- Госпожа… – Чарльз чувствовал себя неуютно под мутным взглядом бледных глаз уже овдовевшей, но еще не знающей об этом Оливии Фронсберг. Тогда в ее глазах не было безумия, которое появится и разгорится ярким пламенем сумасшествия через четыре года. Через четыре года наследница европейской фамилии Рейнсхольд будет носиться по британскому особняку, вопя от горя и теряя рассудок. Подобно ополоумевшей матери из «Дневника» Дефо. Чарльз стоял под тяжелым взором женщины, которая через пять лет станет известна как Кровавая Матерь Гренсфорда, и чувствовал, как холодная длань скорби все сильнее стискивает его горло. Последние десять лет он посвятил службе семье Фронсбергов, и любил каждого члена знатного рода: уверенного и решительного господина Бенедикта, доброжелательную госпожу Оливию, любознательного и непоседливого Рональда Вильяма, робкую и нежную Элизабет и молчаливого Джонатана, который в свои одиннадцать лет невероятно сильно походил на отца, как манерами, так и внешностью. Они были его семьей. Они были всем. Чарльз не знал, как сказать этой милой, незаметно стареющей женщине, которая была так добра к нему на протяжении всех этих лет, что труп ее мужа лежит в небольшой часовне в двух километрах к югу от поместья.
- Госпожа, - неуверенно начал он. – Крестьяне нашли господина Бенедикта.
- Н-нашли? – Оливия устало прищурилась, слегка наклонив голову на бок. – Что значит нашли? Где он?
- Крестьяне, Госпожа, они возвращались после работ в полях. Около яблочной рощи, что так нравится милой Элизабет…
- Где Бенедикт, Чарли? – резко прервала его вдова.
Тень понимания пробежала по красивому лицу Оливии Фронсберг. Она видела, что поведение верного слуги разительно отличается от характерного для него стиля. Чарльз всегда смотрел в глаза. И это был не раболепный взгляд прислуги, это был твердый взор ясных светло-серых глаз, взор человека гордого, сильного и преданного. Но тогда, с самого момента появления Чарльза в спальне Фронсбергов, он лишь пару раз украдкой посмотрел в глаза Оливии; большую часть времени он смотрел на лакированный деревянный пол или на догорающие в камине еловые поленья. Оливия встала с кресла. Раскрытая книга с гулким ударом упала на блестящее чистотой дерево. Госпожа Фронсберг быстрыми шагами пересекла комнату – беспокойство, появившееся ранее, переросло в чувство всепоглощающего страха. Она подошла к старому слуге и неровным движением дрожащих рук взяла его за запястья.
- Чарльз, что случилось? Где Бенедикт?! – имя своего мужа Оливия истерично прокричала в лицо старику.
- Господин Бенедикт упал с лошади и разбил голову. Когда его нашли крестьяне… Он был уже мертв. – Чарльз не стал говорить, что тело нашли в огромной луже крови; потому что это была уже не кровь. Бенедикт мог лежать в собственной крови на мраморной дорожке, что огибала Гренсфорд, или на лакированных досках пола этой самой комнаты. Но труп лежал на дороге. Вытекшая из разбитого черепа кровь смешалась с сухой дорожной пылью, превратив последнюю в отвратительную бурую грязь. Быть может, Фронсберг слишком сильно подгонял Либеру, и строптивая лошадь, взбунтовав, сбросила жестокого наездника, или, разогнавшись, он не смог удержаться на спине гнедой, держась исключительно за ее гриву. Вне зависимости от причины, результат неизменен – Бенедикт упал. Упал, налетев головой на небольшой, торчащий из земли камень, и отключился. Спустя несколько минут после падения, старший сын Рональда Майкла Фронсберга погиб, так и не придя в сознание.
*
Люди по разному реагируют на горестные вести, такие как неожиданная смерть близкого человека: кто-то начинает рыдать и рвать на голове волосы, впадая в истерику. Кто-то настойчиво отрицает реальность произошедшего, пока не увидит холодный труп погибшего. Оливия впала в ступор – будто бы все мышцы лица, ответственные за выражение эмоций, были связаны с мозгом невидимыми нитями, и слова Чарльза «Он был уже мертв» безвозвратно перерубили эти нити.
- Мертв? – едва слышно выдохнула она. – Но…
- Мне очень жаль. Госпожа, мне так жаль, - голос дворецкого дрогнул. Оливия все еще держала его за руки слабой, почти незаметной хваткой. Ее отсутствующий взгляд был устремлен на стену с одиноко висящей картиной прямо позади старика, невольно ставшего гонцом ужасных вестей. На картине была изображена красивая молодая девушка с пышной копной густых русых волос, слегка развеваемых ветром, в ее зеленых, пылающих изумрудами глазах, застыли искорки юношеского веселья, она ослепительно улыбалась, немного приоткрыв аккуратные розовые губы. На картине стояла подпись автора – Р. М. Фронсберг.
- Это он во всем виноват, – прошептала Оливия. – Он и его завещание.
- Госпожа, я отдам необходимые распоряжения по подготовке к похоронам, – Оливия отпустила руки Чарльза и уставилась на него, словно увидела впервые. – С вашего позволения, Госпожа…
- Да. Да, правильно, – ее взгляд вернулся к картине.
Чарльз развернулся и направился к выходу из комнаты, оставив вдову Фронсберг стоять посреди пустой спальни, тупо уставившись на рисунок.
- Чарли.
- Госпожа Оливия? – Чарльз остановился в дверях и повернулся.
- Прикажи убить эту лошадь, – холодно произнесла она. – Пусть ее похоронят рядом с тем местом, где погиб мой муж.
Странная просьба звучала вдвойне дико из уст доброй и мягкой Оливии Фронсберг. «У нее шок. Пару минут назад она узнала, что ее супруг, отец ее детей мертв. Боже, как мне жаль. Дай ей сил пережить все это» – думал Чарльз, глядя на вдову. Она продолжала смотреть на картину, написанную отцом Бенедикта. Задумчиво, будто мечтательно. Указ об убийстве Либеры она произнесла, даже не повернув голову. Чарльз знал, что лошадь не виновата, и Оливия это знала. Винить лошадь в произошедшем – все равно, что обвинять нож в хладнокровном убийстве человека. Тем не менее, он был намерен выполнить ее жуткий приказ, но не ради того, чтобы показать свою лояльность и преданность. Чарльз надеялся, что смерть кобылы принесет его госпоже хоть какое-то, надо полагать извращенное, утешение.
«А что на счет детей? Рональду тринадцать, и он, подобно деду, в честь которого был назван, много времени проводит с лошадьми. Джонатану одиннадцать, и они были неразлучны с отцом. Милой Элизабет нет и десяти, и возле ее любимой яблочной рощи появится могила – воплощение гибели Бенедикта. Дети будут сражены горем, и убийство лошади уж точно их не утешит… Боже помоги им всем» – Чарльз покорно кивнул головой и вышел из спальни.
* * * * *
Бенедикта похоронили на кладбище Честера. К тому времени, как первая горсть земли, брошенная горюющей вдовой, коснулась крышки гроба, возле цветущих, весенних яблонь Гренсфорда уже возвышался свежий могильный курган. Семья Фронсбергов не пользовалась популярностью среди английской знати, да и похороны состоялись не в фамильном поместье, как это было традиционно принято у феодалов, поэтому на погребальную церемонию пришли в основном слуги и крестьяне Гренсфорда.
Смерть Бенедикта была тяжелым ударом для всех членов семьи, но наиболее ярко последствия страшной трагедии отразились на Оливии и Рональде. Вдова буквально не отпускала от себя юного Джонатана, она с любовью и горечью смотрела на лицо, так похожее на лицо ее погибшего мужа. Былые доброта и мягкость, ранее присущие каждому слову и действию Оливии, исчезли навсегда. Благополучие остальных детей ее, казалось, не волновало, дети росли под присмотром заботливого старого слуги, у которого не было ни единого шанса заменить сразу двух родителей – погибшего отца и безразличную мать. На протяжении последующих лет характер Рональда В. становился все более жестким и жестоким. После смерти отца он ежедневно давал выход негативным эмоциям, начиная с тихого плача, а заканчивая дикой истерикой – попыткой привлечь внимание равнодушной матери. Но тщетно. В тринадцать лет он орал и брыкался, когда слуги пытались его утешить, нередко избивал наиболее строптивых лошадей во время их кормежки, упитанных скакунов умышленно морил голодом. В четырнадцать лет Рональд пристрастился к более изощренным методам истязания. Он приказывал слугам стреножить выбранную им жертву, а затем с остервенением лупил беззащитную лошадь палкой или кнутом. К тому моменту, как ему исполнилось пятнадцать, четыре лошади умерли от внутреннего кровотечения – мальчик набирал силу. Власть, безнаказанность и вседозволенность осквернили и исказили разум старшего сына Бенедикта Фронсберга; в шестнадцать лет надменный дворянин начал избивать слуг Гренсфорда. Рано или поздно, он наверняка бы убил какую-нибудь служанку или крестьянку, озверев в порыве извращенной, неистовой эйфории… Но Кровавая Матерь не дала ему подобного шанса.
* * * * *
Осенью 1745-го, спустя два года после смерти Бенедикта, здоровье и самочувствие юной Элизабет начали заметно ухудшаться. Девушка страдала бессонницей, потерей аппетита, ее часто рвало. Тяжелый кашель вызывал беспокойство у всех постояльцев Гренсфорда, за исключением матери и старшего брата. 23 октября наступил десятый день рождения Элизабет Фронсберг, и находившаяся в гренсфордской изоляции семья собралась в полном составе на скромный праздничный ужин в обеденной зале поместья. Во главе длинного дубового стола сидели Оливия и Джонатан. Вместе, как и всегда. Вдова сама кормила любимого сына, выбирая ему наиболее аппетитные и лакомые кусочки поданных блюд, а Джонатан не возражал против подобного обращения, в основном потому, что ему было все равно – он уже привык к навязчивой, поначалу отталкивающей, любви матери. Напротив них обыденно поглощал ужин Рональд Вильям Фронсберг, с упоением вспоминая недавнюю сцену избиения очередной лошади. Было очень славно, вороная кобыла, которую он выбрал целью своих издевательств, оказалась крайне мощной и выносливой: он почти два часа скакал возле нее с дубиной в руках, наотмашь направляя мощные удары на шею, ноги и бока лошади. Закончив свое безумное пиршество, удовлетворенный, измотанный и забрызганный густой кровью Рональд приказал слугам отвести жертву обратно в стойло. Умирать, не иначе.
По центру стола сидела бледная Элизабет, толком не притронувшаяся к еде и не выражавшая не малейшего интереса к происходящему. Тишину ужина время от времени нарушали звук столовых приборов, тихие шаги слуг, приносивших и уносивших праздничные блюда, и влажный, раздражающий кашель больной девочки. Чарльз неоднократно просил у Оливии разрешения вызвать доктора из Честера, он переживал за состояние милой Элизабет, и каждый раз, когда мать отмахивалась от старика, утверждая, что у дочери не более чем безобидная простуда, от которой в скором времени не останется и следа, стонал от бессилия и беспомощности.
В тот момент, когда ужин близился к логическому завершению, а Оливия кормила Джонатана бордовыми зернами спелого граната, услужливо подставляя ладонь для сплевывания несъедобных семечек, у Элизабет случился первый приступ.
Девочка зашлась сильнейшим кашлем, закрыв рот белоснежной обеденной салфеткой. Ее лицо из бледного стало багрово-красным. Оливия и Рональд с недовольством смотрели на нарушителя спокойствия и тишины праздничного ужина. Кашель отвлекал мать от столь увлекательного занятия, как кормежка ее любимого сына, в то время как Рональд размышлял над истязанием следующей лошади, упиваясь предвкушением грядущего эпизода бессмысленного насилия. Когда приступ закончился, и кашель сошел на нет, Элизабет потеряла сознание, упав со стула на мраморный пол ярко освещенной обеденной залы. Джонатан испуганно смотрел на мать, не понимая, что происходит. Вбежавший в залу Чарльз устремился к лежащей возле стола маленькой госпоже, салфетка, на белой ткани которой были отчетливо видны алые следы крови, лежала на ее груди.
- Госпожа, прошу вас, мы должны позвать врача! Разве вы не видите, Элизабет не здорова, – в дрожащих руках он протянул к Оливии запятнанную кровью салфетку.
- Мама, Лизи плохо? Это ее кровь? – широко раскрыв глаза, Джонатан с ужасом смотрел на клочок бело-красной ткани.
- Все хорошо, милый, – Оливия с ненавистью посмотрела на старика, закрыв своему любимчику глаза ладонью, пахнущей гранатовым соком. – Убери это, сейчас же. Ты пугаешь моего сына.
- Она ваша дочь, Госпожа! Позвольте мне привести доктора, умоляю вас.
Чарльз был готов разрыдаться. Он был готов ползать в ногах некогда уважаемой госпожи, лишь бы получить ее согласие. Тогда он любил Элизабет больше, чем прежде, до смерти ее отца. Она была единственной, кого гибель Бенедикта изменила не так сильно, как остальных. Призрачное, но все же живое напоминание того, что некогда счастливая и любимая Чарльзом семья существовала. Увидев лежащую без сознания девочку и шелковую окровавленную салфетку, Чарльз почувствовал тошнотворный приступ страха. Пятна крови кричали о том, что юная леди серьезно больна, возможно, даже серьезней, чем опасался старик. Он не мог ее потерять, боялся, что эта тонкая связующая нить между прекрасным прошлым и абсурдным, отвратительным настоящим исчезнет. «Если она умрет – я сойду с ума», – думал Чарльз. Он не знал, и не мог знать, что ироничная судьба распорядится иначе – смерть Элизабет не лишит его рассудка; Чарльз сохранит ясность разума до самой смерти в 1763 году. С отрезвляющей четкостью он будет помнить страшные события 1747 года. И будет помнить ужас 1748-го.
- Госпожа? – Чарльз умоляюще смотрел на Оливию.
Она же не отрывала взгляда от испуганного лица Джонатана.
- Мама, Лизи плохо?
- Лизи немного заболела, милый. Завтра мы покажем ее доктору, все хорошо, – Оливия перевела взгляд на слугу. – Отнесите ее в спальню. И отправьте за врачом, пусть он приедет завтра, после полудня.
Чарльз аккуратно опустился на колени возле Элизабет и взял ее на руки. Ее нежное, хрупкое тело, казалось, ничего не весит; он направился к выходу из обеденной залы, держа маленькую госпожу, как младенца.
«Им же совсем наплевать. Милая, невинная девочка потеряла сознание, кашляя кровью, а им наплевать. Господи, посмотри на них, почему ты отвернулся от этой несчастной семьи? Почему позволил веселому мальчику с задорным, детским смехом превратиться в кровожадного, жестокого выродка? Зачем убил любящую мать внутри доброй женщины, сделав ее одержимой призраком погибшего мужа? Ради какой цели сдержанный ребенок стал ходячей куклой со стеклянными карими глазами, в которые всем слугам, даже мне, страшно и жутко смотреть? И почему, Боже, почему чистое дитя с ангельским лицом и длинным черными волосами, шелк которых ни на долю не уступает шелку ее праздничного платья, лежит у меня на руках, раздираемая изнутри неизвестной мне, глупому старику, болезнью?»
Думая об этом, Чарльз поднимался по винтовой лестнице на второй этаж поместья, шел по длинному, холодному коридору восточного крыла, заходил в тесную комнату Элизабет, нежно укладывал на кровать свою любимую, маленькую госпожу и аккуратно укрывал ее дорогим одеялом. Выпрямившись, он долго стоял у кровати и смотрел на безмятежное детское лицо, прислушиваясь к тишине спальни, чутко улавливая звук дыхания девочки. И этот звук ему не нравился. В каждом вдохе и выдохе Элизабет Чарльз слышал болезнь, слышал хрипы, которыми сопровождалась циркуляция воздуха в нездоровых легких. Он с трудом заставил себя отвернуться от кровати и выйти из спальни. На ватных ногах старик спустился в мрачный холл Гренсфорда, проследовал к ветхой, как он сам, двери черного хода. Ржавые петли неприветливым скрипом проводили Чарльза в холодный, сгущающийся сумрак осеннего вечера. Он с неудовольствием отметил схожесть звуков – скрежет древнего, гнилого металла и болезненное дыхание маленькой госпожи.
Следуя тем же путем, каким два с лишним года назад бежал сжигаемый горячим гневом ныне покойный Бенедикт Фронсберг, Чарльз дошел до темного здания конюшни. С трудом взяв в руки тяжелое седло, он задумался.
«Остались ли еще здоровые лошади?»
- Он не избивает тощих и слабых. Ему нравится уничтожать природную мощь и красоту, тем самым, возможно, доказывая самому себе собственное превосходство, – Чарльз шептал слова, стоя с седлом наперевес внутри вечернего деревянного сарая, обдуваемый легким прохладным сквозняком, который нес неизменные запахи этого места. Ароматы лошадиного пота, навоза и свежескошенного сена. Но к привычному трезвучию запахов добавился еще один, ранее отсутствовавший тон – едва уловимый запах крови. И смерти. Чарльз знал, что за последний год из этого неприметного здания вынесли четыре лошадиных трупа. И он знал, что это не предел, юноша только вошел во вкус.
«Где-то здесь, внутри этого обширного, темного помещения, за прочной деревянной оградкой стоит будущий пятый труп Рональда. Конра.»
Сильная вороная лошадь, она была одной из самых мощных в табуне Бенедикта Фронсберга; он всегда говорил, что Конра может пронести любого наездника от самой южной точки Англии до самой северной точки Шотландии и обратно, без остановок, не сбивая шага.
«Теперь же она вряд ли покинет свои стойла. Упрямая кобыла все еще жива, но не думаю, что это надолго – молодой садист об этом позаботился. Ей должно быть нестерпимо больно… Интересно, она понимает, что в скором времени умрет? Страшно ли ей?»
Тяжелые мысли копошились в голове, когда Чарльз снаряжал найденную им старую, но незнакомую с палкой и кнутом Рональда, лошадь. Медленно выехав из конюшни, он остановился. Было уже совсем темно, а ему предстояло проехать пару десятков километров.
«Рискованно ехать в такую темень, старик, рискованно. Тем более теперь, когда жизнь девочки зависит от тебя. Но надо как можно скорее привести доктора. Возможно, каждая минута на счету. Соберись, старик! Поехали».
- Н-но, кляча!
Чарльз двинулся в путь. Два года назад Бенедикт Фронсберг в последний раз в своей жизни выехал из этого здания и отправился на юг. Путь старого слуги лежал в противоположном направлении – на север, в Честер.
Чарльз ехал медленно и аккуратно. В основном потому, что старая лошадь наверняка не смогла бы скакать быстрее той темной осенней ночью. Время выдалось холодным, едва отъехав от Гренсфорда, старик с горечью подумал об опущенной возможности прихватить с собой теплое шерстяное пальто и пару мягких кожаных перчаток. Он не мог знать, что его суждения о важности и срочности визита врача неоправданны. Часы жизни не отсчитывали минуты и вздохи Элизабет, тогда они считали годы, месяцы, недели и дни. Ей оставалось жить два года и семнадцать дней, а Чарльз мог бы выехать в Честер на следующее утро и вернуться вместе с доктором после полудня, как и повелела Оливия. Он мог бы не подвергать себя риску заболеть, мог бы не переживать о том, что старая, подслеповатая лошадь оступится в темноте, сломает ногу и сбросит своего наездника в грязную канаву. Но Чарльз все еще слышал звук болезни милой Элизабет и видел перед глазами яркие красные пятна на белой ткани. Он ехал в Честер за врачом. Ехал, полный решимости и бессмысленной надежды.
*
Когда Чарльз добрался до города, было уже заполночь. Он потратил не меньше часа на поиски служителя медицины. Вечно бодрствующие кабаки ночного Честера не самый надежный и безопасный источник информации, но выбор у старика был невелик. К тому же он знал, что не представляет особого интереса для темных личностей: денег у него с собой не было, одет он был как обычный дворянский слуга и единственной ценностью, что была при нем, можно было назвать вспотевшую и уставшую лошадь. И сам он устал, Чарльз чувствовал, как пульсирует боль в пояснице, плечах и ногах, чувствовал, как на хребет давит старость тяжестью прожитых лет.
Первая из его остановок располагалась сразу у южных городских ворот. Трактир назывался «Соловей». Возможно, когда-то здесь выступала юная и прекрасная особа с исключительно чистым и высоким голосом, или же владелец заведения был орнитологом-любителем. Войдя в ветхое, видавшее лучшие дни здание, Чарльз не увидел ни красивых молодых дам, способных отличить Ля от До, ни певчих птичек, сидящих по клеткам. Если бы название соответствовало содержанию, кабак наверняка назвали бы «Вонь и сумрак»; запахи кислого пота и не менее кислого эля, дешевой браги и пьяной рвоты буквально забивали легкие, выталкивая из них свежесть прохладной осенней ночи. Народу в трактире практически не было. В двух противоположных углах квадратного помещения сидело несколько жалкого вида посетителей, которые, удостоив вновь прибывшего бродягу скорым, мутным взглядом, продолжили угрюмо хлебать местную кислятину.
Уверенным, насколько позволяло его состояние, шагом Чарльз направился к высокой, заляпанной жиром барной стойке, за которой стоял тучного вида мужчина с ярко-рыжими кудрявыми волосами и практически красными бакенбардами. Грязным фартуком мужчина вытирал не менее грязный пинтовый стакан.
- Приятной вам ночи, сэр! – еще не дойдя до стойки, начал Чарльз.
- Еда, выпивка, ночлег. Есть свободные комнаты, – трактирщик поднял пухлый указательный палец, направив его в потолок. – Чего вам?
Голос толстяка никак не соответствовал его внешнему виду. Чарльз ожидал услышать мощный, возможно хрипловатый бас, но вместо этого голосовые связки трактирщика порождали высокие и тонкие звуки. Если бы старик не видел собеседника, у него бы возникло впечатление, что он разговаривает с ребенком.
«А вот и Соловей», – подумал Чарльз.
- Нет, сэр, благодарю. У меня неотложное дело – я ищу местного врача. Вы не знаете, где мне его искать?
Трактирщик неодобрительно фыркнул и отрицательно покачал головой.
«От него так и веет гостеприимством. Свободные комнаты, хм? Любопытно, есть ли там занятые?»
Чарльз развернулся и направился к выходу, стремясь как можно скорее покинуть это место – октябрьские холод и свежесть казались ему желанными после обволакивающего смрада «Соловья».
«Эта ночь будет долгой, а я, к сожалению, уже не молод», - размышлял Чарльз. «Именем Господа нашего, не раскисай, старик! Ты нужен ей, как никогда раньше, сейчас даже больше, чем после смерти отца. Не важно, сколько злачных мест придется обойти, не останавливайся. Ради Элизабет».
Следующие три остановки – «Георг VI», «Острова» и просто «Нора» - ничем не отличались от «Соловья». Та же удушающая вонь, те же затуманенные дешевым пойлом глаза под набухшими веками, то же недовольное ворчание трактирщиков в качестве ответов на вопросы Чарльза. Пятое на его пути заведение старик решил объехать стороной – еще издалека он услышал дикие агрессивные вопли, доносящиеся из двухэтажного треугольного здания, по центру каждой стороны которого находилась двойная деревянная дверь. «Данджей» – гласили надписи на трех вывесках, расположенных над дверьми. Судя по всему, за закрытыми ставнями было довольно людно, и аудитория была на порядок выше увиденного ранее сброда – Чарльз ясно видел не менее дюжины лошадей, стоявших на уличной привязи. Но эти крики…
«Орут так, будто внутри проходит жестокий кулачный бой, и ставки крайне высоки. Того и гляди крыша рухнет. Я туда не пойду, Господи, уж прости трусливого старика».
Чарльз объехал все трактиры южной части города, расположенные между Честерским собором и рекой Ди. По крайней мере те из них, которые были видны с центральной Бридж-стрит; старик не хотел съезжать с главной улицы, углубляться в западную – богатую – или восточную – бедную – части города. Срединная часть Честера была и в правду серединой, в дневное время именно она бурлила жизнью наиболее ярко – здесь располагалось несчетное количество всевозможных торговых лавок, кабаков, ремесленных мастерских и пекарен, сладко пахнущих свежим хлебом. Именно здесь проживала пусть и не самая многочисленная, но наиболее значимая составляющая городского общества. Здесь можно было встретить священнослужителей, размеренно шествующих на утреннюю или вечернюю мессу, задумчивых писателей и возбужденных художников, чьи глаза жадно и быстро исследовали окружающий мир в поисках долгожданного прилива вдохновения. Философы и молодые изобретатели отрешенно бродили по этой улице, попыхивая время от времени густым, сизым трубочным дымом. В общей массе так же присутствовали суетливо бегающие по своим поручениям дворянские слуги из западной части города, разорившиеся аристократы, торговцы всех цветов и мастей, резчики по дереву, швеи, кузнецы, повара и кухарки, куртизанки, профессионально виляющие задом, и, конечно же, карманники. Но главное, что среди этой колоритной толпы, обитающей на улицах днем, были и те, кого так настойчиво искал Чарльз – врачи. Ему нужно было найти хотя бы одного, найти и привести в Гренсфорд, пока еще не слишком поздно.

В системе постоянных IERS 2003 а. е. полагалась равной 149 597 870,691 км.*

Эх, анон. Тяжело, когда тебя посещают такие размышление.
Сидел я на лавочке и думал, долго думал. А зачем я живу?
Во мне нет никаких особенных талантов, будущее поколение я ничему научить не смогу, никакого опыта/знаний/предостережений дать не смогу, так как в моей жизни ничего интересного не происходит, чем я бы мог поделиться.
Не пью, не курю, почти не матерюсь, не употребляю наркотики всякие, не потому что это неправильно или что-то вроде того, а потому что не тянет. Получается, что ошибок по молодости у меня не было, мне нечего рассказать сыну/внуку, потому что они скажут "Дед/Папа, как же ты скучно жил", но я уверен, что и этого не будет, потому что общение с противоположным полом никогда не выходило. Скорее всего, это потому что я неинтересный человек.
Профессию я выбрал такую, что она никакой пользы обществу практически не приносит и после смерти обо мне никто кроме родственников не вспомнит. После своей жизни я, скорее всего, ничего после себя не оставлю и останусь в память только тех самых родственников.
Дискотеки, клубы и прочее подобное не люблю, потому что не тянет.
В сухом остатке получаем зауряднейшего человека, которому нечего рассказать друзьям (другу, он один у меня), который ничего после себя не оставит и он это осознал в юношеском возрасте.
Возможно у меня "вся жизнь впереди", но за несколько прошедших лет мне уже "мучительно больно за бесцельно прожитые годы".
При всём при этом я абсолютно не понимаю, что значит "изменить свою жизнь", вернее не понимаю, как это сделать.
От полнейшего кризиса меня спасает только мечта стать автогонщиком. Но чем ближе к 20 годам, тем больше я понимаю, что и этому не суждено было сбыться как по объективным, так и по субъективным причинам.

Эх, анон. Тяжко, когда в голову лезут такие мысли.

Перегон (прошу критику в коменты)

Когда привыкаешь ездить по одному и тому же маршруту – неважно куда – на работу, или на учебу – то организм приспосабливается, и подстраивается под монотонный график. Я просыпаюсь за минуту до звонка будильника, еду в одном и том же автобусе, сажусь в один и тот же вагон метро. Даже если я засыпаю, то всегда открываю глаза на нужной станции. Кроме того, разумеется, за несколько лет езды по одному и тому же маршруту, я уже знаю каждую деталь. Фонари, киоски, выбоины в асфальте, где стоят урны, под каким деревом можно укрыться от дождя.

И всегда глаз привлекают детали новые. Новая разметка на дороге, снесенный ларек, новый рекламный стенд в метро. Именно мельком замеченная деталь и привлекла мой взгляд, когда я, в который раз, ехал с работы домой. Отмечая взглядом едва заметные на проносящихся мимо стенах детали, я мысленно вел обратный отсчет. Вот мелькнул зеленый кафель внутреннего помещения станции. Такой грязно-зеленый цвет – только на одной станции в моей ветке. Значит, еще пять минут, и моя остановка. Вот мелькнула резиновая лиана кабеля, выскочившего из своего крепления. Еще две минуты.

И именно тут я заметил то, чего раньше не было – небольшой, плохо освещенный коридор. Мелькнул, и унесся дальше. Но память успела сделать мгновенный снимок – голые серые бетонные стены, забраные в грязные стеклянные плафоны лампы, коричневый кафель на полу. В общем-то я не придал особого значения этому коридору. Мало ли служебных переходов в метро? Видимо, сейчас там велись какие-то работы, вот и включили свет. А до этого коридор пустовал, будучи невостребованным. Выходя из вагона, я уже едва ли помнил про мелькнувшую картинку.

Следующий раз произошел где-то через неделю. Я, как всегда, ехал домой, привычно отмечая ориентиры. Зеленый кафель, выбившийся кабель. И снова мелькнул тот же коридор. Быть может, я бы и не обратил внимания, но что-то не дало мне просто выкинуть его из головы, и внести в список привычных ориентиров. С коридором что-то было не так. Я был уверен в этом. Самое обидное – я не мог вспомнить что именно меня насторожило, однако неприятный холодок пробежал по спине при одной мысли о том проходе.

Последующий месяц я ездил, напряженно всматриваясь в проносящиеся стены туннеля, но коридор словно замуровали. Кабели тянулись ровными линиями – и ни на одно мгновение не уходили куда-то в сторону. Коридора быть тут просто не могло!

В очередной раз я возвращался домой с посиделок с коллегами. Голова была забита всякой ерундой и хмельными мыслями про одну симпатичную девушку, работающую в одном со мной здании. Я уже пару раз с ней пересекался, но знакомство пока не завел – частично из лени, частично потому, что подозревал у нее наличие ухажера, а то и не одного.

Поезд шел неспешно, и потому промелькнувшая в окне картина встала передо мною во всей четкости. Коридор был залит резким белым светом, словно под грязными плафонами скрывались мощные галогенные лампы. А в дальнем конце стояла едва различимая из-за света ламп фигура. Если бы не алкоголь в крови, то быть может, я бы сумел рассмотреть стоявшего там человека повнимательнее, но, как мне показалось, его пропорции были слегка искажены. Чуть более длинные руки и ноги. Короткий, но мощный торс. Лица я не разглядел из-за бившего в глаза света. А еще – я готов был поспорить – изменился коридор. Стены были покрыты каким-то узорным кафелем. Деталей я не разглядел, но я был уверен: там была какая-то мозаика.

Может быть из-за раздумий мне показалось, или поезд в самом деле шел намного тише чем обычно, но перегон между станциями мы проехали медленнее обычного. Я такой мелочи значения не придал, и спокойно проследовал домой – отсыпаться после пьянки.
Прошел еще почти месяц, прежде чем я снова столкнулся с загадочным коридором. В тот вечер я ехал предельно измотанный работой, и мечтал только об одном: добраться до кровати, и, наконец, уснуть. Усевшись поудобнее, я задремал, краем сознания отмечая происходящее вокруг. Я ехал последним поездом. В вагоне я остался один, да и вообще, кажется, во всем составе остались только я и машинист.

Поезд в очередной раз сбавил ход, стараясь подобрать всех оставшийся на платформах. И тут меня словно вытолкнули из сладкой дремы. Я оглянулся, пытаясь понять что меня разбудило, и тут опять на глаза попался этот проклятый коридор. Он плавно проплыл за окном вагона.

На этот раз освещение, скорее, подошло бы терпящему бедствие кораблю. Лампы горели тускло, не столько разгоняя темноту, сколько делая ее гуще. Пол влажно и маслянисто отсвечивал, словно его только что залили нефтью. И еще на стене появился рисунок. Пожалуй, он изображал скелет не то птицы, не то летучей мыши. Однако изображение было, скорее, схематическим, походящим на те, что я видел в передачах про доисторических людей. Черты рисунка были грубые, примитивные, но при том очень четкие. Вокруг скелета был нарисован круг с заключенной в него семиконечной неправильной звездой, на вершины которой опирались отдельные части скелета. Честно говоря, ничего более жуткого я в жизни не видел.

Пока я пытался осмыслить увиденное, поезд резко затормозил. Меня бросило на сиденье, и, застаный врасплох, я чуть было не свалился на пол. Я удивленно озирался по сторонам – мы стояли посреди перегона. По обе стороны вагона вились черные змеи кабелей. Слабо пищали динамики в вагоне.

Мне стало не по себе. Я физически ощущал нарастающую угрозу. В этот момент ожили динамики: «приносим извинения за техническую остановку». От неожиданности я чуть не подпрыгнул, однако поезд тут же тронулся, и я ощутил как схлынул наводнивший мою душу страх.

Когда я выходил из вагона, меня била мелкая дрожь. Ощущение было такое, словно я избежал чего-то... неприятного. Я даже головой тряхнул – но все равно – у меня просто не было слов что бы описать это чувство беспричинной тревоги, нахлынувшее на меня при виде того рисунка.

Дома, едва перекусив, я засел за компьютер, пытаясь найти похожие изображения. Увы, но среди всевозможной кабалистической символики ничего похожего я не нашел. Было ли увиденное мною какой-то галлюцинацией? Едва ли. По крайней мере, я испытывал серьезные сомнения на счет подобного варианта. В конце-концов, просидев за компьютером до утра, я сдался, и лег спать. Однако сон не принес облегчения. Меня преследовали кошмары, в которых я бежал по злополучному коридору, в тщетной попытке спастись от ужаса, наступающего мне на пятки. Проснулся я через несколько часов – измотанный и весь в холодном поту.

После того дня я старался ездить только в оживленное время. По началу я всматривался в темноту туннеля, опасаясь увидеть проклятый коридор, но судьба была милостива ко мне, и он на глаза не попадался. Постепенно я пришел к выводу, что каждый раз когда я его видел я его не искал. Потому я старался внимательно вглядываться в проносящиеся мимо кабели, надеясь, что мне не придется опять пережить тот ужас.

Так прошло почти три месяца. Я по прежнему всматривался в кабели до рези в глазах, коридор старательно избегал моего внимания. Однако я рано праздновал победу. В который раз мне пришлось задержаться на работе, и я опять ехал последним поездом. Памятуя про необходимость всматриваться в стену туннеля. Я сосредоточенно глядел перед собой, опасаясь даже моргнуть случайно.
И снова мелькнул грязно-зеленый кафель, пронесся мимо знакомый выбившийся кабель. Я внутренне сжался, требовательно глядя на стены туннеля. Мелькали провода и боковые ответвления. Я продолжал усердно смотреть перед собой.

Не знаю как быстро до меня дошло, что мы поезд едет слишком долго. По моим ощущениям, мы должны были уже доехать до станции. Я опасливо поглядел по сторонам. Стараясь держать окно в поле зрения. Поезд громыхал вагонами. В соседних вагонах мирно спала пара человек. Однако мы ехали слишком долго. Перегон между станциями явно был намного меньше, а поезд не только не остановился, но и начал набирать скорость.

И тогда включились динамики. То, что я услышал нельзя было назвать шумом. Какофония звуков, словно сотни музыкантов бьются в припадке. Этот хаотичный шум сливался в одну поистине безумную мелодию, от которой на затылке вставали дыбом волосы.

В следующий момент моргнул, и пропал свет. А музыка стала еще пронзительнее, словно этой безумной симфонии не хватало обычного, слышимого диапазона, и она переходила в ультразвук, а затем скатывалась в рокот басов, который заставлял подкатить к горлу тошнотворный комок.

Затем нахлынул запах. Так должна пахнуть скотобойня. Тяжелый, удушающий запах крови заполнил воздух. Я прикрыл лицо воротником куртки, стараясь подавить отвратительный запах, и попытался забиться в угол. Однако моя рука не нащупала холодного металла поручня.Вместо этого я коснулся чего-то липкого и теплого. Едва я поднес руку к глаза что бы посмотреть что я нащупал, как включился свет.

Первую секунду я тупо оглядывался по сторонам. Мое сознание не могло вместить все, что я увидел. Это было невозможно. Невероятно. Неправильно, противоестественно.
Весь вагон был покрыт багровой пульсирующей массой оголенных мышц и костей. Я увидел, как медленно один из этих отвратительных наростов начинает поглощать спящего в соседнем вагоне человека. Но тот, казалось, не замечал происходящее. Он продолжал спать.

Затем до моего оглушенного сознания дошло происходящее. Я издал нечленораздельный звук, и попятился прочь от окна. Край того, что когда-то было сиденьем ткнулся мне под колено, и я с размаху уселся туда. Отвратительные багровые наросты тут же принялись корчится подо мною. Несколько наиболее наглых тут же принялись оплетать мою ногу. Несколько секунд я оторопело смотрел на происходящее, я с воплем вскочил, оборвав несколько отвратительных побегов.
А тем временем безумие продолжалось. Стены туннеля разошлись, и поезд помчался по целой долине, заполненной причудливыми формами, от одного вида которых сердце уходило в пятки, а сердце, казалось, вот-вот выпрыгнет наружу. На горизонте высились три исполинские колонны черного мрака. Казалось, они подпирают сам небосвод, заполненный равномерной темной дымкой.
Я стоял, парализованный ужасом открывшегося пейзажа. Звуки диссонансной музыки стали просто нестерпимо громкими. Багровая живая обшивка вагона начала складываться в гротескное подобие лиц. Местами набухали, и тут же вскрывались язвы, сквозь которые на меня смотрели мутные глаза каких-то поистине невероятных тварей.

Я вжался в угол,пытаясь абстрагироваться от увиденного, и тогда я заметил его. Ту самую фигуру, что я видел несколькими месяцами ранее. Он шел прямо ко мне. Неестественной, ужасающе грациозной походкой тень приближалась. Я ощутил на себе его взгляд, и понял, что все пережитое мною – ничто в сравнении с теми ужасами. Что сулила мне эта тварь.
Он подошел близко – совсем в упор. Фигура, сотканная из теней и страха. Ни лица, ни тела. Передо мною стоял оживший сгусток Тьмы. Тварь протянула руку, и коснулась меня. Ощущение было таким, словно руку окунули в жидкий азот. Меня переполнила волна абсолютного, космического ужаса, и того, что стояло за ним. Въяна’т. Имя колоколом отозвалось в моем сознании. Ужаса-что-сокрыт.

Это касание, и знание, что оно несло, на мгновение уничтожило мое «я». Оно разорвало меня на миллиард мелких, дрожащих в приступе первобытного страха, кусочков, и собрало обратно. Опустошенного, выжатого до капли. Кричащего в ужасе вместе со всеми, кто когда-либо жил, или будет жить. Все страхи всех, кто когда-либо ходил по земле. Он питался ими. Взращивал их.
Я всхлипнул, свернулся в комок, и закрыл глаза, чувствуя успокоительную тупую боль в груди. Для меня ужасы этого места останутся позади. Навсегда.

Ничто не исчезает в никуда, оно, просто меняет свои свойства, форму, массу и обьем…

***
Я вырос на книгах Николая Перумова, я не забуду тебя, наставник!
Да будет высечено имя твое на скрижалях вечности, великий Мастер!
***
(для тех кто читал раньше, можете читать то что будет после следующих звездочек, а если нажать на мой профиль то можно прочить то, о чем тут вообще идет речь)

***
Больше месяца прошло, ничего не менялось, моя жизнь стала спокойной и размеренной. На улицу я перестал выходить совсем, разве что на стадион или в магазин. И вот как-то раз, возвращаясь со стадиона, я встретил Катю, она, похоже, просто гуляла с подругами. Она посмотрела на меня и отвернулась, сделав вид что не знает меня, я прошел мимо, не поздоровавшись, тоже сделав вид что ее не знаю. Если раньше у меня были какие-то надежды, то сейчас я понял, мы уже никогда не будем вместе
Подойдя к своему дому я увидел Машу.
- Привет.
Поздоровалась она.
- Здравствуй, ты чего-то хотела?
- Я виделась с Катей, все ей рассказала… Она сказала что ей плевать, и она не хочет знать нас больше, ни меня, ни тебя… Мне очень жаль, я во всем виновата, и теперь ничего нельзя изменить…
- Да, ты права, ничего уже нельзя изменить.
Тихонько сказал я.
- Прости меня, если сможешь.
Сказала она, развернулась и медленно побрела к себе домой. Я молча проводил ее взглядом, зашел к себе, принял душ, сел за комп, зашел на http://joyreactor.cc/user/simple и продолжил писать. Больше я не общался ни с одной из них. Один, как всегда, может оно и к лучшему, я привык быть один и никто мне не нужен.
В этот раз я что-то задержался на стадионе и возвращался когда уже начало темнеть. Подойдя ближе к дому, я заметил странную компанию из четырех возле своего дома, один из стоявших показался мне знакомым, но я никак не мог вспомнить кто это. Зато, похоже, он меня узнал, и указывая пальцем в мою сторону пошел в мою сторону, компания двинулась за ним. У двоих из них в руках были бейсбольные биты, третий же был высокого роста и держал в руке здоровенную палку. У того что показывал в мою сторону и шел первым, похоже, ничего не было. Я узнал его когда он был уже совсем близко, это был тот самый «бывший» Маши.
- Ну че, пи**р, пи**а тебе.
Я успел увернуться в последний момент, что-то сверкнуло в его руке, и больно обожгло руку. Мне очень повезло что я был в курточке, так как нож порезавший мне руку запутался в куртке, и сковал движения нападавшего. Я резко развернулся, потянув его за собой и одновременно ударил ладонью снизу вверх ему в лицо, раздался хруст, удар получился очень сильным, нос похоже, вошел в череп, на руку хлынула кровь, полившаяся и изо рта тоже. Но в этот момент я почувствовал тупую боль в ноге, похоже попали битой, я отскочил назад и вовремя, дубина здоровяка просвистела в паре сантиметров от моей головы. Они мешали друг другу, вместо того чтобы окружить меня, они втроем напали спереди. Здоровяку пришлось остановится, чтобы не задеть своих друзей, своей дубиной. Я попытался убежать, но понял что удар по ноге был не таким уж слабым, нормально бежать я не мог, обернувшись, я увидел что один из парней с битой отстал, здоровяк склонился над «бывшим». Резко остановившись, я плечом ударил того что был ближе. Он же, махнув битой по большой траектории стукнул ей об асфальт и выронил ее. Я оказавшись прижатым к нему, схватил его за уши резко потянул его голову вниз и ударил коленом в лицо, после такого удара он рухнул на землю и больше не двигался.
В глазах потемнело, в сознание отступало перед болью, которая пронеслась по всему телу, я упал на землю, голова болела ужасно, упав, я резко перекатился и услышал глухой звук, бита ударила об асфальт совсем рядом. Голова гудела, особенно затылок, похоже я пропустил удар битой. Так как я примерно заметил где стоит мой противник пока падал, я лежа, лягнул наугад ногой в ту сторону.
-Ыыы…
Услышал я когда моя нога встретила сопротивлении. «Попал» подумал я, повернувшись я понял что попал ему в пах, как раз когда он стоял надо мной замахнувшись битой для удара. Он держался за причинное место и лицо его было красным. Биту он так и не выпустил из рук. Я поднял ту что валялась на полу. И подошел к нему он, похоже успел прийти в себя, и замахнулся, однако его движения скованные болью были медленными, и я ударил первым, как раз туда куда целился, по пальцам. Раздался хруст. Он упал на землю, держа руку с поломанными и неестественно выгнутыми пальцами за запястье, начал орать лежа на спине.
Я повернулся, и вовремя, здоровяк уже оказался совсем близко, замахнувшись дубиной, которая уже неслась к моей голове на огромной скорости. Полностью избежать удара не удалось, плечо резко потянуло меня вниз, от удара у меня подкосились ноги, «похоже вывих» подумал бы я, если бы в голове не гудело набатом от недавнего попадания биты. Перед глазами все плыло, одна рука висела плетью вдоль туловища, другая была красной от крови, держать ей биту было тяжело, она скользила в мокрой руке. Здоровяк замахнулся снова, но в этот раз промахнулся, и я из последних сил подсев под него ударил по колену битой. Тот зарычал и завалился на бок. Он попытался встать, но не смог.
Выбросив биту, я пошел к своему дому, в голове гудело все сильнее, перед глазами все плыло, мир готов был исчезнуть, и только сила воли не давала ему это сделать. Достав телефон я набрал скорую. Сказал адрес. До дома оставалось совсем немного, но тут темнота навалилась на меня со всех сторон, сознание окончательно покинуло меня.
Приехавшая скорая забрала меня в ближайшую больницу.
- Похоже, кровоизлияние в мозг сказал пожилой врач. В реанимацию его срочно.
В сознание я так и не пришел, через некоторое время врачи констатировали смерть. На моей могиле до сих пор можно прочесть надпись: «Лучше быть слабым телом, чем черным душой»

***
Однако ничего не исчезло, точнее я не исчез, а если еще точнее то мое сознание. Просто вокруг была тьма, она окружала меня со всех сторон, но мне было в ней вполне комфортно, она нежно обнимала меня, как будто любящая мать, маленького ребенка, мне не было ни холодно, ни жарко, я как будто плыл куда-то. И тут я услышал голос, он как будто доносился из далека, и было трудно расслышать, о чем он говорил.
« Я взываю к тебе…»
Голос был мужским, он говорил что-то еще, но я не смог услышать ничего больше, потому что звук его голоса утонул в других звуках, которые доносились, казалось, со всех сторон. Это были крики, звон, стоны, казалось множество людей было вокруг и каждый из старался перекричать другого, или бил чем то металлическим о металл.
Мне вдруг захотелось открыть глаза, я напрягся, но ничего не получилось, я, как будто, забыл как это делается. Открыть глаза, сказал я себе, и напрягшись еще раз, у меня получилось. Но не успел я это сделать, как пожалел об этом. Во тьме было так хорошо, так спокойно. А тут ко мне вернулась боль.
Вокруг происходило что-то невероятное, повсюду кипела битва, люди рубили друг друга мечами, топорами, били палицами, кололи копьями, кое-где лежали мертвые кони, всадников на лошадях почти не осталось. У одних на груди был виден рисунок, который, похоже, изображал летящего черного ворона, другие же были одеты невпопад, разномастные пластины металла просто нашитые или на кожаные куртки разные шлемы, на некоторых были изображены два скрещенных топора, красками разных цветов, топоры тоже были у всех разными.
Было видно что воины в доспехах с вороном проигрывают битву, они сражались один против двух-трех противников, а кое где и против четверых.
Прямо передо мной, преклонив колено стоял немолодой воин, с сединой в волосах. Его доспех был покрыт выщерблинами и выбоинами, но было видно что его много раз латали и чинили. Ворон изображенный на его груди, держал в лапах меч и щит, чего не было на доспехах остальных воинов, которые, по всей видимости, были с ним за одно. Похоже это его голос я услышал во тьме, лицо его было мрачным и бледным, он протягивал в мою сторону свой меч, рукоятью вперед.
- Возьми мою жизнь, я понимаю что это малая плата, но это все что у меня есть.
Услышал я его слова. Попытавшись пошевелится, у меня ничего не получилось, я даже моргнуть не мог. Посмотрев вниз, я хотел увидеть себя, попытался поднять руки, и понять, почему же я не могу пошевелиться. То что я увидел, поразило меня не меньше того что творилось вокруг. Мое тело было сделано из какого-то черного камня. Я запаниковал, попытался закричать мой взгляд начал метаться, пока я не посмотрел в глаза этому воину который стоял на колене и смотрел на меня. И как только наши взгляды встретились, его глаза вдруг расширились, рот чуть приоткрылся, он, похоже, понял что я смотрю на него.
В этот момент все вокруг покрылось какой-то темной дымкой, движения людей резко замедлились, все происходящее вокруг, как будто попало в густой кисель темного цвета. За спиной преклонившего колено воина тьма сгущалась намного быстрее, пока не превратилась в темный силуэт человека.
Когда раздался его голос, было похоже как будто он пробивается через плотную завесу какой-то ткани.
- Приветствую тебя, посланник, иного мира. Я тот, кто предшествовал тебе. Ты здесь потому, что погиб смертью воина в своем мире. Этот человек, что стоит перед тобой, именно благодаря ему, у тебя сейчас есть выбор, ты можешь и дальше предаваться забвению во тьме, или же попытаться вернутся в свой мир. Если же ты выберешь второй вариант, тебе придется сделать очень многое, и я могу тебе в этом помочь.
Сказать я ничего не мог, однако этот сгусток тьмы, с очертаниями человека, похоже, мог слышать мои мысли. Видимо мой ответ пришелся ему по нраву, его смех звучал совсем как у обычного человека, даже очертания человека, вдруг, начали просмотриватся через черную пелену.
- Смотри не пожалей о своем выборе. А теперь тебе нужно будет сделать следующее…
Отсмеявшись, закончил он.

***

Последний Полководец, так они называли меня, и шли за мной, шли, хоть знали что этот путь, скорее всего, приведет их к смерти. Я и сам знал, что скорее всего не переживу этого похода. Слишком часто удача баловала меня. Хотя и горя я познал немало, мне только перевалило за сорок, а голова моя уже почти полностью поседела. В своей жизни я не знал ничего кроме ратного дела, еще мальчишкой я был подобран одним десятником, который к моему двадцатилетию уже стал тысячником, это он меня обучил всему, родителей своих я никогда не знал. Имя мне, так же дал он, за что я ему благодарен. Ни жены, ни детей у меня не было, никто не позаботится обо мне когда я стану немощным стариком. Но это ничего, я и не собирался дожить до этого, я буду жить до тех пор, пока мне будет улыбаться удача в битвах, в битве же моя жизнь и закончится.
Тяжелые кованые сапоги размеренно ударяли в пыль дороги. Три полка тяжелой пехоты, и это все что удалось мне собрать. Меньше трех тысяч воинов, совсем ничего, если учесть что придется схлестнуться с более чем десятью тысячами наемников западного королевства, которые вторглись в мою родину.
В последнее время республика трещит по швам, и агрессоры извне, это еще не самое худшее. Некогда великая империя, в которой правили великие императоры, имена которых до сих пор не забыты, сейчас представляла собой жалкое зрелище. Коррупция разъедает страну изнутри, крестьяне гнутся от непосильного труда, отдавая почти все на огромные налоги, которые, в большинстве своем оседают в карманах чиновников, остальное же Сенат тратит на свои нужды. Правосудие, на свое усмотрение, вершат местные лорды или землевладельцы, и никто им не препятствует. Дороги уже давно разбиты и их никто не ремонтирует, даже главные тракты республики.
Это еще одна причина по которой враг успел собрать такое войско на нашей территории. Время, решающий фактор в любой войне, всегда говорил мой наставник. И ведь немало его потрачено чтобы уговорить сенат выделить хоть эти два дополнительных полка, своим-то я мог распорядится по своему усмотрению, в разумных пределах, конечно.
Враг в это время во всю хозяйничает в приграничных городках и селах, грабит и сжигает, дома, уводит людей в рабство, или просто убивает. Я скрипел зубами, но ничего не мог поделать. Еще немного и они пересекут последний рубеж былой империи, который издревле считался священным, однако, Сенат не чтит заветов древних императоров, которые завещали намертво стоять на этих рубежах и никогда не жалели сил для их обороны. Много крови было пролито на этих рубежах, еще во время формирования Великой Империи, на столько, что именно там был сформирован первый Черный легион. До сих пор там стоит статуя Темного стража империи. Сделанная из абсолютно черного камня, человеческая фигура. Никаким ветрам не под силу причинить ей вред, легенда гласит, что истинный император, в час крайней нужды, может попросить помощи у Темного Стража, и тот возродит Черный легион, для того чтобы защитить империю. Но это, разумеется были только сказки, которые рассказывают малым деткам. Хотя, до сих пор находились простаки, которым торговцы продавали «доспехи черного легиона» или «клинок черного легиона», обычные доспехи или оружие, причем, далеко не самого высокого качества, просто окрашенные в черный свет.
Солдаты шли скорым маршем, и уже изрядно измотались, я понимал что нужно дать им передышку, но пока рано, за сегодня нужно преодолеть еще несколько лиг. Ночлег разбили на старой заброшенной стоянке, которая была построена специально для этих целей, во времена великих императоров. Очень многое оставшееся с тех времен, ныне заброшено, но все еще вполне пригодно к использованию.
Невысокий горный хребет слабо вырисовывался в ночи, он был уже совсем близко, завтра мы будем там. Огромная прореха в нем, как будто огромным молотом в землю вбили несколько гор, это и был последний рубеж былой империи. Удержать превосходящего числом противника там, можно было даже малыми силами. Разведчики доложили, что противнику потребуется еще два дня, чтобы достичь этого места, неудивительно. Наемники не дисциплинированы, и их слишком много, чтобы можно было ими так просто маневрировать, а совершать марш броски, они вообще были не способны, растягиваясь на несколько лиг, они становились похожи на толпу переселенцев. Да и потасовки в таких случаях случаются часто, из-за того, что кто-то кого-то пнул, или на ногу наступил.
К обеду следующего дня мы были на месте. Я приказал своим солдатам готовиться к обороне. На земле здесь почти ничего не росло, поверхность была почти идеально ровной. Состоявшая в основном из камня, только кое-где из нее пробилась маленькая травка. А посредине, между двух гор, стояла черная статуя. Подойдя ближе, я был поражен четкостью деталей, люди сотворившее это были, действительно, великими мастерами своего дела. Вот только лица у статуи не было, выпуклая поверхность, как скорлупа яйца, и абсолютно черная. Глядя в это лицо, мне казалось что я смотрю в темноту безлунной ночи, как будто за этой маской скрывается настоящий мрак, тьма не имеющая конца. Встряхнув головой и отогнав наваждение, я зашагал, раздавая указания сотникам и тысячникам, близится битва, и никогда не успеешь сделать все, чтобы к ней подготовится, всегда остается то что еще нужно сделать, а может люди просто всегда хотят отсрочить этот момент.
Наступил вечер следующего дня, однако солнце, все еще ярко светило нам в спины, когда на горизонте появились вражеские флаги и штандарты. Хорошо, подумал я, значит оно будет слепить противника. Разведчики доложили, что к наемникам прибавилось еще около двух тысяч, а так же около двух тысяч регулярной армии королевства, вот с ними-то будет действительно тяжело, они не зря ели свой хлеб, постоянно тренируясь в ратном деле. И доспехи у них были, хоть и хуже наших, но не на много. И у них были лошади, чем не могли похвастаться мы.
- Луки на изготовку!
Раздались команды сотников и десятников. Мне не было нужды самому указывать что делать каждому. Все и так знали свои обязанности, уж сколько битв прошли эти люди вместе со мной. Слишком много седых голов. Им бы сейчас сидеть у камина, рассказывая сказки детям, а не стоять тут встречая грудью врагов республики.
Наемники, завидев нас, сразу ускорили шаг, похоже, они считали, что все уже решено, уповая на численное превосходство. Самые жадные до битвы даже побежали, размахивая оружием, не особо заботясь о том, чтобы прикрываться щитом. Но бежали далеко не все, и между ними было немало свободного пространства, так наши стрелы не смогут нанести достаточно ущерба, но не оставалось ничего другого кроме как стрелять прицельно по бегущим.
Первый же залп свалил все бегущие впереди ряды противника, и кое-где проредил бегущих за ними. Наемники замешкались, однако напиравшие сзади начали подталкивать их, и они побежали но уже намного быстрее, поняли, похоже, что чем быстрее они добегут до нас, тем больше шансов у них выжить. Следующий залп остановил в несколько раз больше народу чем первый, наемники толпились, пытались прятаться друг за друга, и платили за это немалую цену, некоторые стрелы пробивали тела насквозь, попав в неприкрытое броней место и не встретив на своем пути кость. Еще несколько залпов, большинство стрел находило себе цель, немало наемников лежало на камнях, другие спотыкались о них, подали, по ним бежали третьи, из задних рядов не было видно, насколько смертельно было вырываться вперед, а те кто оказывался спереди жил совсем не долго. Атака начала захлебываться, но все равно продвигалась вперед.
Кровь текла по камням, враг скользил по ней, что еще больше задерживало его передвижение, но рукопашной было уже не избежать.
- Щиты сомкнуть!
Раздавалось со всех сторон. И вот уже первые наемники с разбегу врезались в подставленные щиты, и были проткнуты выставленным копьем, или зарублены мечем.
- Держать строй! Держать строй! Коли! Руби! Толкай!
Орали десятники. И строй держался. Однако, противника это не останавливало, все новые и новые наемники, наступали из за спин своих товарищей, наступали на упавших, падали сами, за ними шли следующие. Лучники, отступившие на задний рубеж уже почти полностью истратили запасы стрел, и сменяли на передних рубежах воинов, которые были уже изрядно вымотаны.
В какой-то момент мне даже показалось что враг дрогнул, и кое-где начал подавятся назад, но отхлынув в одном месте, они как прибой выплескивались новой волной в другом месте. И вот уже, то в одном то в другом месте строй был разорван, наемники врывались в него, размахивая оружием, потеряв нескольких человек их опять вытесняли и строй немедленно восполнялся, мертвых и раненых сразу же оттаскивали, чтобы на них не наступали обороняющиеся. Мы начали нести потери, люди были измотаны, они не могли держатся вечно, а у противника было достаточно людей, чтобы поддерживать натиск свежими силами постоянно.
Вытащив свой полутораручный меч, «пришло время брат, сегодня ты вдоволь напьешься крови» обратился я к нему, как делал всегда перед боем. Подхватив другой рукой копье я пошел к самому слабому участку, строй там прорывали уже несколько раз...





Все персонажи вымышленные и всякое сходство с реальными людьми – совпадение.
Во время написания, сего, никто не пострадал.
За ошибки, извините. J