пёс в огне всё отлично

Внезапная инфа к посту http://joyreactor.cc/post/4408024

Я тоже в порядке

Вот, и готов новый апскейл, пока "Казаки" обрабатываются. 

«Жил-был пёс» — советский рисованный мультипликационный фильм режиссёра Эдуарда Назарова. Первоначальное название — «Собачья жизнь». Создан по мотивам украинской народной сказки «Серко»

Если есть желание поблагодарить за работу:https://www.patreon.com/metracryg

Кольцо Огня (Sgt_Hydroxide)

Нашел неплохой рассказ для перевода, там всего 25 частей.

Если публике зайдёт, возьмусь за остальное.

https://www.reddit.com/r/HFY/comments/3am1ls/ring_of_fire/

Автор: Sgt_Hydroxide

Кольцо Огня

Пятый день Калимара, второй год правления Ее Величества Эльфийской богини Этриилии Справедливой.

Это последнее завещание старейшины Орингена, бывшего Пентарха территории Морданта. Предъявляется для прочтения Ее Величеством и Высшим Советом, после моей казни и погребения.

Именем Моей Богини и Моей Королевы, настоящим клянусь, что данное изложение является точным, насколько это возможно.

Это произошло без предупреждения. Не было никаких предзнаменований. Небо не вспыхнуло кровавым сиянием, боевые вороны не летали кругами, и наши провидцы не заголосили во сне. Никто в нашей империи не был готов в день, когда залив Мордант был разорван пополам.

Я видел это своими глазами. Там, где небо встречалось с морем, ореол света горел, как возвышающееся огненное кольцо, ровно наполовину над водой, а наполовину погрузившись. Оно вращалось, как колесо, создавая водоворот, и вокруг него бурлила масса морской воды.

То, что мы увидели через кольцо, навсегда изменило наш мир.

Вместо горизонта, мы увидели другой пейзаж. Побережье какого-то огромного острова лежало за его пределами, на просторах лазурной воды. И повсюду на нем была огромная серая масса. Конгломерат угловатых форм и мерцающих огней, окутанный маревом жары. Металл и камень.

В моем сердце не было сомнений, когда я, наконец, отложил подзорную трубу. Это серое пространство, это титаническое тело невозможных форм и цветов, было создано смертными руками. Город, лежащий за разломом, появившимся из ниоткуда.

В ближайшие недели город станет центром легенд, сплетен и слухов. Некоторые утверждали, что это были Неувядающие земли, последнее пристанище эльфов и чудовищ. Другие утверждали, что это не более чем иллюзия, созданная для проверки нашей верности богине и нашей культуре. Ибо как такой город может существовать в реальности? Более чем в пять раз больше нашей столицы, с башнями, которые, казалось бы, простираются в небо? Нет, конечно, это была не более чем насмешка над Селентисом. Ибо чьи смертные руки могли построить город, способный соперничать с красотой и изяществом нашей славной столицы, краеугольным камнем нашей бессмертной культуры, самим бастионом цивилизации и цивилизованности в нашем мире?

Мы должны были наблюдать и ждать. Мы должны были проявить осторожность и благоразумие, действуя со спокойным терпением, подобающим народу с жизненным циклом в тысячи лет. Вместо этого мы действовали, как грубые звери, как раздражительные напуганные дети.

И я отдал приказ.

Через два дня после открытия портала король вульфенов запросил аудиенцию со мной.

Он был высок, всего на дюйм ниже меня. Волосатый и пахнущий землей и потом, рыло, дёргающееся в возбуждении, скрытое за маской безразличия. Вульфены всегда с презрением относились к нашему роду, "остроухим", неохотно примиряясь с ролью наших вассалов. Их король был лишен вежливости и почтения, и он обратился с просьбой прямо, без преамбулы.

Он хотел послать в город за кольцом рейдерский отряд. В его мечтах за мистическими вратами лежали богатство и власть. Огромная добыча, и рабы на блюде с золотой каймой. Его фразы можно было грубо перевести как, "забрать без милосердия" и "убить всех, кто сопротивляется".

Я прошу, чтобы меня запомнили вот за что: я изначально отказался. Город, как я утверждал, появился из ниоткуда. Мы ничего о нем не знали, даже не знали, был ли он настоящим или иллюзией. Что, если выход за пределы разлома повлечет за собой мгновенную смерть? Я не мог допустить, чтобы вульфены потеряли двести бойцов из-за глупости в то время, когда их непокорная, дикая орда служила для охраны западной части наших земель. У них был долг и перед богиней.

Он рычал в знак протеста, но я был непреклонен. Он лаял, что это его право, согласно договору, подписанному семнадцать лет назад. Все побережье западных земель принадлежало вульфенам, и врата в город, как он считал, были на его территории. Это была его добыча.

Он огрызался и спорил, рычал и плевался. Но он понимал, сколь опрометчиво действовать без моего согласия. Несмотря на глупость и развращенность своего народа, вульфены крепко держались за память предков. И они помнят, что эльфы есть и всегда были их хозяевами. Мы покорили их народ и уничтожили тысячи. Мы сожгли их деревни и засыпали солью их поля. Мы сломили их и подчинили нашей воле. Они презирали нас, но также понимали, что "остроухие" - их хозяева.

И поэтому вина лежит на мне, и только на мне, когда я дал ему свое согласие.

Флот отплыл на рассвете. Двадцать военных каноэ с отрядами вульфенов направились к разлому. Я смотрел, как они входят в свет вращающегося кольца, пересекая барьер. Я слышал, как доносятся крики дикого ликования в ожидании кровопролития и грабежа.

Так что я принимаю свою судьбу в этот день. Сидя в своей камере, считая часы до моей казни Я посвящаю свою последнюю волю и завещание всем, кто предстанет передо мной, обреченным эльфам, которые унаследуют прах, оставшийся от нашего мира. Легендарный мудрец однажды сказал, что наш взгляд похож на взгляд богов, когда мы смотрим в прошлое. Теперь я вижу проложенный мною путь, крах всего, что мы знали, гибель, постигшую нас, и все это началось с одного рокового налета в неведомый мир столько лет назад.

______________________________________________________________

Заявление, записанное Харуном Тертибом, Инспектур Полиси Сату (первый инспектор полиции) ПОЛСЕК Селат Панджанг, Индонезия, в связи с инцидентом, произошедшим 20 октября 2020 года. Нижеследующее устное заявление транскрибировано и переведено с оригинала на индонезийском, с незначительными исправлениями для большей ясности.

Я до сих пор не знаю, как это случилось, или что случилось. Я оставляю этот вопрос астрофизикам и религиозным лидерам. Уже и так слишком много домыслов. Люди кричат о том, что грядет Киамат [Судный день]. Другие обвиняют в открытии разлома Большого Адронный Коллайдер. Я знаю, именно поэтому вы обращаетесь ко мне за ответами, и поэтому слова простого полицейского теперь тщательно протоколируют. Я также знаю, почему сейчас мне грозит пожизненное заключение.

Все, что я знаю, это то, что я видел. И то, что я сделал.

Огненное кольцо возникло на границе краю Селат Панджанг за два дня до этого. Удивительно, но мало кто запаниковал. В конце концов, это было через пару дней после китайского Лунного Нового года. Полагаю, многие думали, что это был новый крутой фейерверк, запущенный провинциальными властями.

В тот день я патрулировал. Я и двое моих друзей, Тирто и А Ченг, на маленькой моторной лодке с подвесным мотором. Мы шли вдоль левого борта круизного лайнера. Да, того самого. «Сан Нила Утама», единственный корабль, известный сейчас во всем мире. Его имя сейчас известно всем, как Кеннеди, или Усама, или Гинденбург.

В общем, «Сан Нила Утама» приблизилась к разлому на двадцать, может быть, тридцать метров. Возможно, капитан хотел порадовать пассажиров видом на огненное кольцо. К тому времени многие уже знали, что странная круглая штука в море была не тем, чем казалась. Естественно, им было любопытно. Никаких заявлений от провинциальных чиновников до тех пор не было.

Мы приближались к задней части корабля, примерно в семидесяти метрах от кормы, когда я услышал крики и улюлюканье, как от стаи обезьян.

Вокруг круизного лайнера кружили лодки, деревянные лодки с неглубоким дном и узкими корпусами. Я видел блеск клинкового оружия, похожего на паранги [мачете] при солнечном свете. Десять, может быть двенадцать человек, в лодке. Они кружили вокруг лайнера, как акулы. Мои инстинкты сработали, и я развернул лодку. Первой мыслью было, что это пиратская атака. Тогда я не мог предположить, что эти каноэ пришли из кольца огня.

Я схватил радио и связался с ничего не понимавшим штабом. А Чэн взял руль. Тирто начал заряжать наш револьвер, единственное огнестрельное оружие на троих.

Когда мы приблизились к массе лодок, Тирто сделал один предупредительный выстрел. По нашему опыту, у пиратов в проливе обычно не было огнестрела. Зачем, если мачете отлично справлялись с работой? Их добычей обычно становились невезучие круизные и грузовые корабли. Мы надеялись отпугнуть их. Я увидел около пяти лодок рядом с судном. В каждой лодке один из этих рейдеров прикреплял какой-то крюк к борту корабля, вероятно, чтобы удерживать их лодки на месте. Остальные взбирались на борт. Тогда я не увидел в этом никакого смысла. Корпус был из гладкого металла. Я думал, что они использовали крюки или альпинистское снаряжение. Мне тогда не пришло в голову, что у них были когти. Я еще не понял, что эти твари не были людьми.

Мы приближались. Тридцать метров. Я надеялся, что капитан будет следовать протоколу. Переместить всех гражданских в холл, отдать пиратам, что они хотят. Выполнять их требования.

Потом я посмотрел на палубу и увидел ад.

Эти пираты, эти волосатые чудовища, перерезали глотки экипажу и туристам и выбрасывали их за борт. В процессе они что-то кричали, или, может быть, смеялись. Я никогда не забуду это зрелище. Звук мольбы и криков людей на борту, вид матерей, прижимающих своих детей к груди только для того, чтобы их они были вырваны и выпотрошены. Лезвия, вгрызающиеся в плоть. Кровь, окрашивающая перила, палубу, корпус, море.

То тут, то там, один или два этих зверя хватали молодую женщину или ребенка и тащили их за волосы, рыча и крича, пока как эти женщины, эти дочери, и матери, и сестры, плакали и умоляли о пощаде. Я знал, что с ними происходит, что эти пираты сделают с этими девочками, и я хотел, чтобы они умерли и были избавлены от этого ужаса. Когда я повернулся к Тирто, я увидел выражение его глаз и вспомнил, что случилось с его сестрой три года назад.

- Бангсат, - услышал я его проклятие. «Ублюдки».

Нам троим не нужно было ничего обсуждать. А Ченг подвел моторную лодку к ближайшей лестнице. Я начал кричать по радио, чтобы каждое гребаное полицейское судно и вертолет пришли к нам прямо сейчас, блядь. Тирто поискал под палубой, и нашел запасное весло и длинный нож. Он вручил нож А Ченгу, а весло мне. Потом он зажал револьвер в зубах и начал карабкаться.

Мы не думали о том, что нас было лишь трое против всех этих адских чудовищ, или о том, что около десяти или одиннадцати из них взбирались на корабль всего в метрах от нас безо всякого страха. Я никогда не узнаю, что происходило в голове Тирто или А Чена. Всё, о чём я думал, это то, что я умру, но не осмелюсь встретиться с моим Богом и сказать ему, что я ничего не сделал.

Мы добрались до нижней палубы, где были расположены пассажирские каюты. Я схватил весло в руку и повернулся - как раз вовремя, чтобы впервые увидеть зверолюда поближе.

Он был огромный. Около шести футов в высоту, покрытый мехом, с лицом, похожим на волчью морду. Его руки заканчивались когтями, а не ладонями, а его пасть была окрашена в красный цвет свежей кровью. Он не был похож на человека.

Люди часто спрашивают меня, испугался ли я в тот момент. Зная, что то, на что я смотрю, не похоже на человека, и не из этого мира.

Я не испугался. Вместо этого я почувствовал облегчение. Да, понимаю, это удивило и меня тогда, до тех пор, пока я не подумал об этом в последующие дни. Видите ли, я никогда раньше не убивал человека. За все годы службы в полиции я никогда не отнимал жизнь у человека. Я никогда не хотел. Я не хочу видеть, как жизнь исчезает из глаз, похожих на мои.

Но я убивал собак раньше, когда рос в деревне. Помню, как в двенадцать лет, по дороге домой из школы, я проломил палкой череп напавшей на меня дикой псины.

Я мог убивать собак. А у этого зверя была морда собаки.

Я действовал без колебаний. Не успел он отреагировать, как я врезал веслом ему в голову.

Голова твари буквально взорвалась брызгами крови. Кусочки черепа и мозга. Как пластиковый пакет с отходами. Весло продолжило двигаться по кровавой дуге по инерции.

Я закричал, как в страхе, так и в ярости, когда по обе стороны коридора появилось больше зверолюдей, тащивших с собой несколько женщин. Эти существа застыли, когда увидели нас. Нас мгновенно ударил запах. Запах, который вы чуете, когда рядом с вами дикая собака, или когда буйвол вырвался из своего загона и несется на вас. Запах грязи и надвигающейся опасности. Первобытный спусковой крючок, который заставляет наш звериный мозг кричать: сражайся или беги!

Тирто закричал, когда главарь зверолюдей рванул вперед с изогнутым клинком в руке. Когда зверолюд замахнулся, Тирто увернулся и пнул зверя в коленную чашечку. Чудовище упало на одно колено, и Тирто приставил револьвер к его виску и нажал на курок. На другой стороне А Ченг сражался со своим зверочеловеком. У него не было никакого опыта в боевых искусствах. Он размахивал своим длинным ножом, как идиот.

Я отступил от позиции Тирто, чтобы помочь ему, когда стрела попала в грудь А Ченга. Он сжимал древко, торчащее прямо из сердца, хватаясь за оперенный конец. Потом еще двое ударили его в горло.

Я смотрел, как мой друг умирает, ни сказав ни слова.

Я помню, как заорал, как сумасшедший демон, и понесся на них, подняв весло, как боевой топор. Одним ударом я вышиб мозг двоих зверей. Я не знаю, скольких еще я забил. Не помню, когда весло сломалось пополам, и я начал использовать острый зазубренный кусок, чтобы пронзать все, что двигалось. Я также не знаю, когда в меня попали двумя стрелами, одна в руку, а другая отрезала мне ухо.

Тогда я и оглянулся на Тирто. Вокруг него было около семи-восьми зверей, и он был вымазан кровью. Его револьвер лежал на палубе, полностью разряженный, и этот маленький бронзовый человечек полтора метра ростом схватил зверолюда на голову выше себя и бил головой о стену. Она треснула, как яичная скорлупа, и красновато-пурпурная жижа с каждым ударом брызгала на пол. У Тирто было три стрелы в спине. Он был поглощен кровавым безумием. Он не видел грязного зверя, обходившего его со стороны с изогнутым мечом в руке.

Я выкрикнул ему предупреждение, опоздав на полсекунды - лезвие обрушилось на его шею и отсекло голову.

Затем горячая боль ударила меня в бок, и я понял, что меня ударили ножом.

Я медленно, как в тумане, повернулся, схватил зверолюда, который ударил меня обеими руками, и проткнул его лицо острым куском разломанного весла. Я почувствовал мимолетное сопротивление плоти, и кол прошел через кость в мягкий мозг. Я почувствовал, как кровь выплеснулась на мою руку через ноздри, и я позволил твари рухнуть на пол.

Я начал спотыкаться, держась за бок. Повсюду были мертвые зверолюди. Ползали по полу, прижимались к стене, путались в перилах палубы. Кровь повсюду, тут и там кучи внутренностей. Я увидел трех или четырех женщин, забившихся в ниши в стенах, одна из которых прижимала к себе младенца. Мне хочется думать, что мы спасли их. Что мы изменили ситуацию. Что А Ченг и Тирто умерли не зря.

Я упал на мокрую землю и потерял сознание, как только услышал выстрелы вокруг.

Полагаю, именно тогда, наконец, подоспел флот. Говорят, что около половины орды зверей погибло, когда солдаты высадились на корабль с автоматическим оружием. Мне нравится представлять, что эти монстры страдали. Я хочу верить, что наши солдаты загнали их в угол и зарезали без пощады. Я хочу, чтобы их последние моменты были такими же страшными, как и у тех, чьи жизни они оборвали.

Остальные, как я понимаю, сбежали через кольцо огня с той добычей, которую им удалось унести с собой. Вместе с пленными.

Через три дня я проснулся в больнице, весь перебинтованный, с трубкой в горле, и еще одной в члене. Врачи сказали мне, что я больше не смогу служить в полиции. Раньше я каждое утро совершал пятикилометровые пробежки. Теперь, поднимаясь по лестнице, я задыхаюсь. Когда я встаю слишком резко, то могу ненадолго потерять сознание. Награда, которую мне вручили, почти ничего не значит. Я сделал то, что сделал бы любой человек на моем месте. Один холодный факт преследует меня во сне и заставляет проклинать мои раны.

Эти зверолюди, они взяли пленных. Сто пятьдесят восемь мужчин, женщин и детей.

В первую очередь я считаю себя индонезийцем. Всегда считал. Я свободно признаю, что до этого мне не нравились иностранцы. Белые, черные, люди, не такие, как я. Но я провел много времени на больничной койке, пялясь в потолок. Думая о тех людях, которые сейчас за огненным кольцом. Были ли они на самом деле не такими, как я? Только потому, что многие из них были иностранцами? Разве они не были отцами, матерями, сестрами и братьями, сыновьями и дочерьми? Разве они не любили свою семью так, как я люблю свою?

Теперь я осознал, что меня так разозлило. Так взбесило. Потому что, когда эти зверолюди забрали этих людей с корабля, они забрали у меня. Потому что я человек. Человечество должно защищать своих, яростно и бескомпромиссно. Человечество не должно быть таким разобщенным из-за цветов и слов, или драться за то, какому символу мы молимся, или в каком направлении мы преклоняем колени, или ссориться из-за того, кого мы выбираем себе в партнеры. Я думаю, что перемены, которые произойдут во всем мире в ближайшие месяцы, в первую очередь коснулись меня. Резня на борту "Сан Нила Утама", захват ста пятидесяти восьми пленных, потрясли мир. Они заставили нас понять, что есть другой мир. И заставили нас понять, что есть общий враг - тот, который отнял у нас.

Так что, дамы и господа, теперь вы понимаете, почему я сделал то, что сделал.

Почему, когда четверо мужчин пришли явились ко мне темной ночью и рассказали мне свою историю, я прислушался. Я услышал рассказ человека, который дрался за своею жену и дочь только для того, чтобы их вырвали из его объятий и бросили в каноэ, пока он рыдал на борту корабля. Я слушал, как как у двоих из них, братьев, пожилых родителей разрубили на куски прямо на их глазах, как они корчились на своих обрубках, веселя зверолюдей. Я слушал старшего мужчину, чью младшую дочь, перед тем как забрать, изнасиловали эти псины. Все рассказывали одну и ту же историю о беспомощности, о том, что они не смогли спасти тех, кого любили.

Я слушал внимательнее, когда они рассказывали мне о том, что они за люди. Один из них был американцем, морским пехотинцем США, с двумя командировками в Ирак. Старик служил в русском спецназе. Два брата сражались с партизанами в Калимантане во время кризиса 2017 года под командованием Вооруженных сил Малайзии.

Я слушал, как они говорили мне, что они хотят, чтобы я сделал.

И поэтому, дамы и господа, 27 октября 2020 года я открыл арсенал полицейского участка Селат Панджанг и позволил им забрать все, что они могли унести. Поэтому, когда они взяли нашу моторную лодку, я помог им погрузить канистры с бензином в трюм.

Вот почему сегодня меня не страшит возможность провести остаток своих дней в тюрьме. Некоторые борются за мое освобождение. Многие говорят, что сделали бы то же самое, если бы не больше. Я благодарю этих людей. Но что действительно важно для меня, так это не мое наказание.

Одна удивительная мысль пришла ко мне, когда я томился в больнице. Когда я подумал о том, как одним ударом обезглавил зверолюда, как Тирто, этот маленький темнокожий человечек, смог голыми руками убить монстра на голову выше себя.

Они слабее нас. Какой бы мир ни родил их, какая бы земля ни лежала за огненным кольцом, она сделала плоть слабой, а кости хрупкими. Правда, их клинки и их стрелы унесли жизни моих друзей и мое собственное здоровье. Мне сорок лет, и я никогда не был в хорошей форме. Я проигрывал соревнования по армрестлингу в академии. Я приходил последним в каждом утреннем забеге. Но в тот день сила зверолюда не могла сравниться с моей. Их кости ломались в моих ладонях. Я мог оборвать их жизнь голыми руками.

Так что, если трое неподготовленных, слабых, почти не вооружённых людей могли забить так много этих зверей...

Только представьте, на что способны четыре хорошо обученных и вооружённых человека.

Сейчас за разломом живут сто шестьдесят два человека. Четверо из них ищут остальных сто пятьдесят восемь. Двое из них ищут своих любимых. Двое ищут мести за тех, кого потеряли. И я знаю, в глубине души, что они убьют всех чудовищ в своем поиске.

Так зачем я это сделал? Это просто.

Потому что я человек.

И что вы теперь будете делать?

________________________________________

Бывший инспектор Харун Тертиб был приговорен к пожизненному заключению без возможности условно-досрочного освобождения. Позднее этот приговор был смягчен до трех лет тюремного заключения и двух лет домашнего ареста под давлением со стороны недавно созданной Глобальной Инициативы «Авангард» в связи с его действиями на борту судна «Санг Нила Утама». Он продолжает получать финансируемую государством медицинскую помощь в связи со значительными проблемами со здоровьем, включая почечную недостаточность, травму плечевого сплетения, хроническую инфекцию среднего уха и анемию.

________________________________________

Приложение А

Четыре человека, которые, по подтвержденным данным, вошли в аномальный портал 27 октября 2020 года — это капитан USMC Чарльз Декстер Финли, майор ФСБ Григорий Абакумов, сержант ТДМ Рехана бин Камарулзаман и капрал ТДМ Низам бин Камарулзаман. Все четверо, как было подтверждено, вооружены и находятся в состоянии взаимного сотрудничества в целях извлечения лица или лиц, которые, как утверждается, были похищены нечеловеческими гуманоидами во время инцидента с «Санг Нила Утама». Согласно прогнозам, их нынешний курс за пределами портала будет пролегать в северном направлении через прибрежную зону, обозначенную как "Массив 8В". Силы Глобальной Инициативы «Авангард» (ГИА) назначили их поиск и безопасное возвращение в качестве второстепенной задачи.

________________________________________

Приложение В

Индонезийский Отряд 88 направил предложение о том, чтобы 20 человек были зачислены в недавно сформированную Бригаду Охотников. В настоящее время в состав этого нового отряда входят 10 человек из российского спецназа, 7 человек из британской САБ и 22 человека из морских котиков ВМС США, при этом ожидают рассмотрения предложения от китайских и малазийских вооруженных сил. Все участвующие страны потеряли своих граждан во время инцидента на борту судна "Сан Нила Утама". Их главная задача заключается в том, чтобы возглавить вторжение в аномальный портал для установления надежного плацдарма человечества. Поскольку инцидент с судном "Санг Нила Утама" представляет собой акт войны на человеческой земле, Бригаде Охотников было разрешено использовать летальную силу для подавления любого встретившегося сопротивления. Ее второстепенной задачей является полная и всеобъемлющая нейтрализация гуманоидов, ответственных за вышеупомянутый инцидент, которые неофициально названы "зверолюдьми". Вследствие этого спасение и эвакуация военнопленных были сочтены неприоритетной целью.

В новогоднем безвременье вспомнился ламповый эпизод варения ухи, решила нарисовать

Собачье сердце.

Глава 3

На разрисованных райскими цветами тарелках с чёрной широкой каймой лежала тонкими ломтиками нарезанная сёмга, маринованные угри. На тяжёлой доске кусок сыра со слезой, и в серебряной кадушке, обложенной снегом, – икра. Меж тарелками несколько тоненьких рюмочек и три хрустальных графинчика с разноцветными водками. Все эти предметы помещались на маленьком мраморном столике, уютно присоединившемся к громадному резного дуба буфету, изрыгающему пучки стеклянного и серебряного света. Посреди комнаты – тяжёлый, как гробница, стол, накрытый белой скатертью, а на ней два прибора, салфетки, свёрнутые в виде папских тиар, и три тёмных бутылки.

Зина внесла серебряное крытое блюдо, в котором что-то ворчало. Запах от блюда шёл такой, что рот пса немедленно наполнился жидкой слюной. «Сады Семирамиды»! – подумал он и застучал по паркету хвостом, как палкой.

– Сюда их, – хищно скомандовал Филипп Филиппович. – Доктор Борменталь, умоляю вас, оставьте икру в покое. И если хотите послушаться доброго совета: налейте не английской, а обыкновенной русской водки.

Красавец тяпнутый – он был уже без халата в приличном чёрном костюме – передёрнул широкими плечами, вежливо ухмыльнулся и налил прозрачной.

– Ново-благословенная? – осведомился он.

– Бог с вами, голубчик, – отозвался хозяин. – Это спирт. Дарья Петровна сама отлично готовит водку.

– Не скажите, Филипп Филиппович, все утверждают, что очень приличная – 30 градусов.

– А водка должна быть в 40 градусов, а не в 30, это, во-первых, – а во-вторых, – бог их знает, чего они туда плеснули. Вы можете сказать – что им придёт в голову?

– Всё, что угодно, – уверенно молвил тяпнутый.

– И я того же мнения, – добавил Филипп Филиппович и вышвырнул одним комком содержимое рюмки себе в горло, – …Мм… Доктор Борменталь, умоляю вас, мгновенно эту штучку, и если вы скажете, что это… Я ваш кровный враг на всю жизнь. «От Севильи до Гренады…».

Сам он с этими словами подцепил на лапчатую серебряную вилку что-то похожее на маленький тёмный хлебик. Укушенный последовал его примеру.

Глаза Филиппа Филипповича засветились.

– Это плохо? – жуя спрашивал Филипп Филиппович. – Плохо? Вы ответьте, уважаемый доктор.

– Это бесподобно, – искренно ответил тяпнутый.

– Ещё бы… Заметьте, Иван Арнольдович, холодными закусками и супом закусывают только недорезанные большевиками помещики. Мало-мальски уважающий себя человек оперирует закусками горячими. А из горячих московских закусок – это первая. Когда-то их великолепно приготовляли в Славянском Базаре. На, получай.

– Пса в столовой прикармливаете, – раздался женский голос, – а потом его отсюда калачом не выманишь.

– Ничего. Бедняга наголодался, – Филипп Филиппович на конце вилки подал псу закуску, принятую тем с фокусной ловкостью, и вилку с грохотом свалил в полоскательницу.

Засим от тарелок поднимался пахнущий раками пар; пёс сидел в тени скатерти с видом часового у порохового склада. А Филипп Филиппович, заложив хвост тугой салфетки за воротничок, проповедовал:

– Еда, Иван Арнольдович, штука хитрая. Есть нужно уметь, а представьте себе – большинство людей вовсе есть не умеют. Нужно не только знать что съесть, но и когда и как. (Филипп Филиппович многозначительно потряс ложкой). И что при этом говорить. Да-с. Если вы заботитесь о своём пищеварении, мой добрый совет – не говорите за обедом о большевизме и о медицине. И – боже вас сохрани – не читайте до обеда советских газет.

– Гм… Да ведь других нет.

– Вот никаких и не читайте. Вы знаете, я произвёл 30 наблюдений у себя в клинике. И что же вы думаете? Пациенты, не читающие газет, чувствуют себя превосходно. Те же, которых я специально заставлял читать «Правду», – теряли в весе.

– Гм… – с интересом отозвался тяпнутый, розовея от супа и вина.

– Мало этого. Пониженные коленные рефлексы, скверный аппетит, угнетённое состояние духа.

– Вот чёрт…

– Да-с. Впрочем, что же это я? Сам же заговорил о медицине.

Филипп Филиппович, откинувшись, позвонил, и в вишнёвой портьере появилась Зина. Псу достался бледный и толстый кусок осетрины, которая ему не понравилась, а непосредственно за этим ломоть окровавленного ростбифа.

Слопав его, пёс вдруг почувствовал, что он хочет спать, и больше не может видеть никакой еды. «Странное ощущение, – думал он, захлопывая отяжелевшие веки, – глаза бы мои не смотрели ни на какую пищу. А курить после обеда – это глупость».

Столовая наполнилась неприятным синим дымом. Пёс дремал, уложив голову на передние лапы.

– Сен-Жюльен – приличное вино, – сквозь сон слышал пёс, – но только ведь теперь же его нету.

Глухой, смягчённый потолками и коврами, хорал донёсся откуда-то сверху и сбоку.

Филипп Филиппович позвонил и пришла Зина.

– Зинуша, что это такое значит?

– Опять общее собрание сделали, Филипп Филиппович, – ответила Зина.

– Опять! – горестно воскликнул Филипп Филиппович, – ну, теперь стало быть, пошло, пропал калабуховский дом. Придётся уезжать, но куда – спрашивается. Всё будет, как по маслу. Вначале каждый вечер пение, затем в сортирах замёрзнут трубы, потом лопнет котёл в паровом отоплении и так далее. Крышка калабухову.

– Убивается Филипп Филиппович, – заметила, улыбаясь, Зина и унесла груду тарелок.

– Да ведь как не убиваться?! – возопил Филипп Филиппович, – ведь это какой дом был – вы поймите!

– Вы слишком мрачно смотрите на вещи, Филипп Филиппович, – возразил красавец тяпнутый, – они теперь резко изменились.

– Голубчик, вы меня знаете? Не правда ли? Я – человек фактов, человек наблюдения. Я – враг необоснованных гипотез. И это очень хорошо известно не только в России, но и в Европе. Если я что-нибудь говорю, значит, в основе лежит некий факт, из которого я делаю вывод. И вот вам факт: вешалка и калошная стойка в нашем доме.

– Это интересно…

«Ерунда – калоши. Не в калошах счастье», – подумал пёс, – «но личность выдающаяся.»

– Не угодно ли – калошная стойка. С 1903 года я живу в этом доме. И вот, в течение этого времени до марта 1917 года не было ни одного случая – подчёркиваю красным карандашом: ни одного – чтобы из нашего парадного внизу при общей незапертой двери пропала бы хоть одна пара калош. Заметьте, здесь 12 квартир, у меня приём. В марте 17-го года в один прекрасный день пропали все калоши, в том числе две пары моих, 3 палки, пальто и самовар у швейцара. И с тех пор калошная стойка прекратила своё существование. Голубчик! Я не говорю уже о паровом отоплении. Не говорю. Пусть: раз социальная революция – не нужно топить. Но я спрашиваю: почему, когда началась вся эта история, все стали ходить в грязных калошах и валенках по мраморной лестнице? Почему калоши нужно до сих пор ещё запирать под замок? И ещё приставлять к ним солдата, чтобы кто-либо их не стащил? Почему убрали ковёр с парадной лестницы? Разве Карл Маркс запрещает держать на лестнице ковры? Разве где-нибудь у Карла Маркса сказано, что 2-й подъезд калабуховского дома на Пречистенке следует забить досками и ходить кругом через чёрный двор? Кому это нужно? Почему пролетарий не может оставить свои калоши внизу, а пачкает мрамор?

– Да у него ведь, Филипп Филиппович, и вовсе нет калош, – заикнулся было тяпнутый.

– Ничего похожего! – громовым голосом ответил Филипп Филиппович и налил стакан вина. – Гм… Я не признаю ликёров после обеда: они тяжелят и скверно действуют на печень… Ничего подобного! На нём есть теперь калоши и эти калоши… мои! Это как раз те самые калоши, которые исчезли весной 1917 года. Спрашивается, – кто их попёр? Я? Не может быть. Буржуй Саблин? (Филипп Филиппович ткнул пальцем в потолок). Смешно даже предположить. Сахарозаводчик Полозов? (Филипп Филиппович указал вбок). Ни в коем случае! Да-с! Но хоть бы они их снимали на лестнице! (Филипп Филиппович начал багроветь). На какого чёрта убрали цветы с площадок? Почему электричество, которое, дай бог памяти, тухло в течение 20-ти лет два раза, в теперешнее время аккуратно гаснет раз в месяц? Доктор Борменталь, статистика – ужасная вещь. Вам, знакомому с моей последней работой, это известно лучше, чем кому бы то ни было другому.

– Разруха, Филипп Филиппович.

– Нет, – совершенно уверенно возразил Филипп Филиппович, – нет. Вы первый, дорогой Иван Арнольдович, воздержитесь от употребления самого этого слова. Это – мираж, дым, фикция, – Филипп Филиппович широко растопырил короткие пальцы, отчего две тени, похожие на черепах, заёрзали по скатерти. – Что такое эта ваша разруха? Старуха с клюкой? Ведьма, которая выбила все стёкла, потушила все лампы? Да её вовсе и не существует. Что вы подразумеваете под этим словом? – яростно спросил Филипп Филиппович у несчастной картонной утки, висящей кверху ногами рядом с буфетом, и сам же ответил за неё. – Это вот что: если я, вместо того, чтобы оперировать каждый вечер, начну у себя в квартире петь хором, у меня настанет разруха. Если я, входя в уборную, начну, извините за выражение, мочиться мимо унитаза и то же самое будут делать Зина и Дарья Петровна, в уборной начнётся разруха. Следовательно, разруха не в клозетах, а в головах. Значит, когда эти баритоны кричат «бей разруху!» – я смеюсь. (Лицо Филиппа Филипповича перекосило так, что тяпнутый открыл рот). Клянусь вам, мне смешно! Это означает, что каждый из них должен лупить себя по затылку! И вот, когда он вылупит из себя всякие галлюцинации и займётся чисткой сараев – прямым своим делом, – разруха исчезнет сама собой. Двум богам служить нельзя! Невозможно в одно и то же время подметать трамвайные пути и устраивать судьбы каких-то испанских оборванцев! Это никому не удаётся, доктор, и тем более – людям, которые, вообще отстав в развитии от европейцев лет на 200, до сих пор ещё не совсем уверенно застёгивают свои собственные штаны!

Филипп Филиппович вошёл в азарт. Ястребиные ноздри его раздувались.

Набравшись сил после сытного обеда, гремел он подобно древнему пророку и голова его сверкала серебром.

Его слова на сонного пса падали точно глухой подземный гул. То сова с глупыми жёлтыми глазами выскакивала в сонном видении, то гнусная рожа повара в белом грязном колпаке, то лихой ус Филиппа Филипповича, освещённый резким электричеством от абажура, то сонные сани скрипели и пропадали, а в собачьем желудке варился, плавая в соку, истерзанный кусок ростбифа.

«Он бы прямо на митингах мог деньги зарабатывать», – мутно мечтал пёс, – «первоклассный деляга. Впрочем, у него и так, по-видимому, денег куры не клюют».

– Городовой! – кричал Филипп Филиппович. – Городовой! – «Угу-гу-гу!»

Какие-то пузыри лопались в мозгу пса…

– Городовой! Это и только это. И совершенно неважно – будет ли он с бляхой или же в красном кепи. Поставить городового рядом с каждым человеком и заставить этого городового умерить вокальные порывы наших граждан. Вы говорите – разруха. Я вам скажу, доктор, что ничто не изменится к лучшему в нашем доме, да и во всяком другом доме, до тех пор, пока не усмирят этих певцов! Лишь только они прекратят свои концерты, положение само собой изменится к лучшему.

– Контрреволюционные вещи вы говорите, Филипп Филиппович, – шутливо заметил тяпнутый, – не дай бог вас кто-нибудь услышит.

– Ничего опасного, – с жаром возразил Филипп Филиппович. – Никакой контрреволюции. Кстати, вот ещё слово, которое я совершенно не выношу. Абсолютно неизвестно – что под ним скрывается? Чёрт его знает! Так я и говорю: никакой этой самой контрреволюции в моих словах нет. В них здравый смысл и жизненная опытность.

Тут Филипп Филиппович вынул из-за воротничка хвост блестящей изломанной салфетки и, скомкав, положил её рядом с недопитым стаканом вина. Укушенный тотчас поднялся и поблагодарил: «мерси».

– Минутку, доктор! – приостановил его Филипп Филиппович, вынимая из кармана брюк бумажник. Он прищурился, отсчитал белые бумажки и протянул их укушенному со словами:

– Сегодня вам, Иван Арнольдович, 40 рублей причитается. Прошу.

Пострадавший от пса вежливо поблагодарил и, краснея, засунул деньги в карман пиджака.

– Я сегодня вечером не нужен вам, Филипп Филиппович? – осведомился он.

– Нет, благодарю вас, голубчик. Ничего делать сегодня не будем. Во-первых, кролик издох, а во-вторых, сегодня в большом – «Аида». А я давно не слышал. Люблю… Помните? Дуэт… тари-ра-рим.

– Как это вы успеваете, Филипп Филиппович? – с уважением спросил врач.

– Успевает всюду тот, кто никуда не торопится, – назидательно объяснил хозяин. – Конечно, если бы я начал прыгать по заседаниям, и распевать целый день, как соловей, вместо того, чтобы заниматься прямым своим делом, я бы никуда не поспел, – под пальцами Филиппа Филипповича в кармане небесно заиграл репетитор, – начало девятого… Ко второму акту поеду… Я сторонник разделения труда. В Большом пусть поют, а я буду оперировать. Вот и хорошо. И никаких разрух… Вот что, Иван Арнольдович, вы всё же следите внимательно: как только подходящая смерть, тотчас со стола – в питательную жидкость и ко мне!

– Не беспокойтесь, Филипп Филиппович, – паталогоанатомы мне обещали.

– Отлично, а мы пока этого уличного неврастеника понаблюдаем. Пусть бок у него заживает.

«Обо мне заботится», – подумал пёс, – «очень хороший человек. Я знаю, кто это. Он – волшебник, маг и кудесник из собачьей сказки… Ведь не может же быть, чтобы всё это я видел во сне. А вдруг – сон? (Пёс во сне дрогнул). Вот проснусь… и ничего нет. Ни лампы в шелку, ни тепла, ни сытости. Опять начинается подворотня, безумная стужа, оледеневший асфальт, голод, злые люди… Столовая, снег… Боже, как тяжело мне будет!..»

Но ничего этого не случилось. Именно подворотня растаяла, как мерзкое сновидение, и более не вернулась.

Видно, уж не так страшна разруха. Невзирая на неё, дважды день, серые гармоники под подоконником наливались жаром и тепло волнами расходилось по всей квартире.

Совершенно ясно: пёс вытащил самый главный собачий билет. Глаза его теперь не менее двух раз в день наливались благодарными слезами по адресу пречистенского мудреца. Кроме того, всё трюмо в гостиной, в приёмной между шкафами отражали удачливого пса – красавца.

«Я – красавец. Быть может, неизвестный собачий принц-инкогнито», – размышлял пёс, глядя на лохматого кофейного пса с довольной мордой, разгуливающего в зеркальных далях. – «Очень возможно, что бабушка моя согрешила с водолазом. То-то я смотрю – у меня на морде – белое пятно.

Откуда оно, спрашивается? Филипп Филиппович – человек с большим вкусом – не возьмёт он первого попавшегося пса-дворнягу».

В течение недели пёс сожрал столько же, сколько в полтора последних голодных месяца на улице. Ну, конечно, только по весу. О качестве еды у Филиппа Филипповича и говорить не приходилось. Если даже не принимать во внимание того, что ежедневно Дарьей Петровной закупалась груда обрезков на Смоленском рынке на 18 копеек, достаточно упомянуть обеды в 7 часов вечера в столовой, на которых пёс присутствовал, несмотря на протесты изящной Зины. Во время этих обедов Филипп Филиппович окончательно получил звание божества. Пёс становился на задние лапы и жевал пиджак, пёс изучил звонок Филиппа Филипповича – два полнозвучных отрывистых хозяйских удара, и вылетал с лаем встречать его в передней. Хозяин вваливался в чернобурой лисе, сверкая миллионом снежных блёсток, пахнущий мандаринами, сигарами, духами, лимонами, бензином, одеколоном, сукном, и голос его, как командная труба, разносился по всему жилищу.

– Зачем ты, свинья, сову разорвал? Она тебе мешала? Мешала, я тебя спрашиваю? Зачем профессора Мечникова разбил?

– Его, Филипп Филиппович, нужно хлыстом отодрать хоть один раз, возмущённо говорила Зина, – а то он совершенно избалуется. Вы поглядите, что он с вашими калошами сделал.

– Никого драть нельзя, – волновался Филипп Филиппович, – запомни это раз навсегда. На человека и на животное можно действовать только внушением. Мясо ему давали сегодня?

– Господи, он весь дом обожрал. Что вы спрашиваете, Филипп Филиппович. Я удивляюсь – как он не лопнет.

– Ну и пусть ест на здоровье… Чем тебе помешала сова, хулиган?

– У-у! – скулил пёс-подлиза и полз на брюхе, вывернув лапы.

Затем его с гвалтом волокли за шиворот через приёмную в кабинет. Пёс подвывал, огрызался, цеплялся за ковёр, ехал на заду, как в цирке.

Посредине кабинета на ковре лежала стеклянноглазая сова с распоротым животом, из которого торчали какие-то красные тряпки, пахнущие нафталином.

На столе валялся вдребезги разбитый портрет.

– Я нарочно не убрала, чтобы вы полюбовались, – расстроенно докладывала Зина, – ведь на стол вскочил, мерзавец! И за хвост её – цап! Я опомниться не успела, как он её всю растерзал. Мордой его потычьте в сову, Филипп Филиппович, чтобы он знал, как вещи портить.

И начинался вой. Пса, прилипшего к ковру, тащили тыкать в сову, причём пёс заливался горькими слезами и думал – «бейте, только из квартиры не выгоняйте».

– Сову чучельнику отправить сегодня же. Кроме того, вот тебе 8 рублей и 15 копеек на трамвай, съезди к Мюру, купи ему хороший ошейник с цепью.

На следующий день на пса надели широкий блестящий ошейник. В первый момент, поглядевшись в зеркало, он очень расстроился, поджал хвост и ушёл в ванную комнату, размышляя – как бы ободрать его о сундук или ящик. Но очень скоро пёс понял, что он – просто дурак. Зина повела его гулять на цепи по Обухову переулку. Пёс шёл, как арестант, сгорая от стыда, но, пройдя по Пречистенке до храма Христа, отлично сообразил, что значит в жизни ошейник. Бешеная зависть читалась в глазах у всех встречных псов, а у мёртвого переулка – какой-то долговязый с обрубленным хвостом дворняга облаял его «барской сволочью» и «шестёркой». Когда пересекали трамвайные рельсы, милиционер посмотрел на ошейник с удовольствием и уважением, а когда вернулись, произошло самое невиданное в жизни: Фёдор-швейцар собственноручно отпер парадную дверь и впустил Шарика, Зине он при этом заметил:

– Ишь, каким лохматым обзавёлся Филипп Филиппович. Удивительно жирный.

– Ещё бы, – за шестерых лопает, – пояснила румяная и красивая от мороза Зина.

«Ошейник – всё равно, что портфель», – сострил мысленно пёс, и, виляя задом, последовал в бельэтаж, как барин.

Оценив ошейник по достоинству, пёс сделал первый визит в то главное отделение рая, куда до сих пор вход ему был категорически воспрещён именно в царство поварихи Дарьи Петровны. Вся квартира не стоила и двух пядей Дарьиного царства. Всякий день в чёрной и сверху облицованной кафелем плите стреляло и бушевало пламя. Духовой шкаф потрескивал. В багровых столбах горело вечной огненной мукой и неутолённой страстью лицо Дарьи Петровны. Оно лоснилось и отливало жиром. В модной причёске на уши и с корзинкой светлых волос на затылке светились 22 поддельных бриллианта. По стенам на крюках висели золотые кастрюли, вся кухня громыхала запахами, клокотала и шипела в закрытых сосудах…

– Вон! – завопила Дарья Петровна, – вон, беспризорный карманник! Тебя тут не хватало! Я тебя кочергой!..

«Чего ты? Ну, чего лаешься?» – умильно щурил глаза пёс. – «Какой же я карманник? Ошейник вы разве не замечаете?» – и он боком лез в дверь, просовывая в неё морду.

Шарик-пёс обладал каким-то секретом покорять сердца людей. Через два дня он уже лежал рядом с корзиной углей и смотрел, как работает Дарья Петровна. Острым узким ножом она отрубала беспомощным рябчикам головы и лапки, затем, как яростный палач, с костей сдирала мякоть, из кур вырывала внутренности, что-то вертела в мясорубке. Шарик в это время терзал рябчикову голову. Из миски с молоком Дарья Петровна вытаскивала куски размокшей булки, смешивала их на доске с мясной кашицей, заливала всё это сливками, посыпала солью, и на доске лепила котлеты. В плите гудело как на пожаре, а на сковородке ворчало, пузырилось и прыгало. Заслонка с громом отпрыгивала, обнаруживала страшный ад, в котором пламя клокотало и переливалось.

Вечером потухала каменная пасть, в окне кухни над белой половинной занавесочкой стояла густая и важная пречистенская ночь с одинокой звездой.

В кухне было сыро на полу, кастрюли сияли таинственно и тускло, на столе лежала пожарная фуражка. Шарик лежал на тёплой плите, как лев на воротах и, задрав от любопытства одно ухо, глядел, как черноусый и взволнованный человек в широком кожаном поясе за полуприкрытой дверью в комнате Зины и Дарьи Петровны обнимал Дарью Петровну. Лицо у той горело мукой и страстью всё, кроме мертвенного напудренного носа. Щель света лежала на портрете черноусого и пасхальный розан свисал с него.

– Как демон пристал, – бормотала в полумраке Дарья Петровна – отстань! Зина сейчас придёт. Что ты, чисто тебя тоже омолодили?

– Нам это ни к чему, – плохо владея собой и хрипло отвечал черноусый. – До чего вы огненная!

Вечерами пречистенская звезда скрывалась за тяжкими шторами и, если в Большом театре не было «Аиды» и не было заседания Всероссийского хирургического общества, божество помещалось в кабинете в глубоком кресле.

Огней под потолком не было. Горела только одна зелёная лампа на столе.

Шарик лежал на ковре в тени и, не отрываясь, глядел на ужасные дела. В отвратительной едкой и мутной жиже в стеклянных сосудах лежали человеческие мозги. Руки божества, обнажённые по локоть, были в рыжих резиновых перчатках, и скользкие тупые пальцы копошились в извилинах.

Временами божество вооружалось маленьким сверкающим ножиком и тихонько резало жёлтые упругие мозги.

– «К берегам священным Нила», – тихонько напевало божество, закусывая губы и вспоминая золотую внутренность Большого театра.

Трубы в этот час нагревались до высшей точки. Тепло от них поднималось к потолку, оттуда расходилось по всей комнате, в пёсьей шкуре оживала последняя, ещё не вычесанная самим Филиппом Филипповичем, но уже обречённая блоха. Ковры глушили звуки в квартире. А потом далеко звенела входная дверь.

Зинка в кинематограф пошла, – думал пёс, – а как придёт, ужинать, стало быть, будем. Сегодня, надо полагать, – телячьи отбивные!

* * *

В этот ужасный день ещё утром Шарика кольнуло предчувствие.

Вследствие этого он вдруг заскулил и утренний завтрак – полчашки овсянки и вчерашнюю баранью косточку – съел без всякого аппетита. Он скучно прошёлся в приёмную и легонько подвыл там на собственное отражение. Но днём после того, как Зина сводила его погулять на бульвар, день пошёл обычно. Приёма сегодня не было потому, что, как известно, по вторникам приёма не бывает, и божество сидело в кабинете, развернув на столе какие-то тяжёлые книги с пёстрыми картинками. Ждали обеда. Пса несколько оживила мысль о том, что сегодня на второе блюдо, как он точно узнал на кухне, будет индейка.

Проходя по коридору, пёс услышал, как в кабинете Филиппа Филипповича неприятно и неожиданно прозвенел телефон. Филипп Филиппович взял трубку, прислушался и вдруг взволновался.

– Отлично, – послышался его голос, – сейчас же везите, сейчас же!

Он засуетился, позвонил и вошедшей Зине приказал срочно подавать обед.

– Обед! Обед! Обед!

В столовой тотчас застучали тарелками, Зина забегала, из кухни послышалась воркотня Дарьи Петровны, что индейка не готова. Пёс опять почувствовал волнение.

«Не люблю кутерьмы в квартире», – раздумывал он… И только он это подумал, как кутерьма приняла ещё более неприятный характер. И прежде всего благодаря появлению тяпнутого некогда доктора Борменталя. Тот привёз с собой дурно пахнущий чемодан, и даже не раздеваясь, устремился с ним через коридор в смотровую. Филипп Филиппович бросил недопитую чашку кофе, чего с ним никогда не случалось, выбежал навстречу Борменталю, чего с ним тоже никогда не бывало.

– Когда умер? – закричал он.

– Три часа назад. – Ответил Борменталь, не снимая заснеженной шапки и расстёгивая чемодан.

«Кто такой умер?» – хмуро и недовольно подумал пёс и сунулся под ноги, – «терпеть не могу, когда мечутся».

– Уйди из-под ног! Скорей, скорей, скорей! – закричал Филипп Филиппович на все стороны и стал звонить во все звонки, как показалось псу. Прибежала Зина. – Зина! К телефону Дарью Петровну записывать, никого не принимать! Ты нужна. Доктор Борменталь, умоляю вас – скорей, скорей, скорей!

«Не нравится мне, не нравится», – пёс обиженно нахмурился и стал шляться по квартире, а вся суета сосредоточилась в смотровой. Зина оказалась неожиданно в халате, похожем на саван, и начала бегать из смотровой в кухню и обратно.

«Пойти, что ли, пожрать? Ну их в болото», – решил пёс и вдруг получил сюрприз.

– Шарику ничего не давать, – загремела команда из смотровой.

– Усмотришь за ним, как же.

– Запереть!

И Шарика заманили и заперли в ванной.

«Хамство», – подумал Шарик, сидя в полутёмной ванной комнате, – «просто глупо…»

И около четверти часа он пробыл в ванной в странном настроении духа – то ли в злобе, то ли в каком-то тяжёлом упадке. Всё было скучно, неясно…

«Ладно, будете вы иметь калоши завтра, многоуважаемый Филипп Филиппович», – думал он, – «две пары уже пришлось прикупить и ещё одну купите. Чтоб вы псов не запирали».

Но вдруг его яростную мысль перебило. Внезапно и ясно почему-то вспомнился кусок самой ранней юности – солнечный необъятный двор у Преображенской заставы, осколки солнца в бутылках, битый кирпич, вольные псы побродяги.

«Нет, куда уж, ни на какую волю отсюда не уйдёшь, зачем лгать», – тосковал пёс, сопя носом, – «привык. Я барский пёс, интеллигентное существо, отведал лучшей жизни. Да и что такое воля? Так, дым, мираж, фикция… Бред этих злосчастных демократов…»

Потом полутьма в ванной стала страшной, он завыл, бросился на дверь, стал царапаться.

«У-у-у!» – как в бочку пролетело по квартире.

«Сову раздеру опять» – бешено, но бессильно подумал пёс. Затем ослаб, полежал, а когда поднялся, шерсть на нём встала вдруг дыбом, почему-то в ванне померещились отвратительные волчьи глаза.

И в разгар муки дверь открылась. Пёс вышел, отряхнувшись, и угрюмо собрался на кухню, но Зина за ошейник настойчиво повлекла его в смотровую.

Холодок прошёл у пса под сердцем.

«Зачем же я понадобился?» – подумал он подозрительно, – «бок зажил, ничего не понимаю».

И он поехал лапами по скользкому паркету, так и был привезён в смотровую. В ней сразу поразило невиданное освещение. Белый шар под потолком сиял до того, что резало глаза. В белом сиянии стоял жрец и сквозь зубы напевал про священные берега Нила. Только по смутному запаху можно было узнать, что это Филипп Филиппович. Подстриженная его седина скрывалась под белым колпаком, напоминающим патриарший куколь; божество было всё в белом, а поверх белого, как епитрахиль, был надет резиновый узкий фартук. Руки – в чёрных перчатках.

В куколе оказался и тяпнутый. Длинный стол был раскинут, а сбоку придвинули маленький четырехугольный на блестящей ноге.

Пёс здесь возненавидел больше всего тяпнутого и больше всего за его сегодняшние глаза. Обычно смелые и прямые, ныне они бегали во все стороны от пёсьих глаз. Они были насторожены, фальшивы и в глубине их таилось нехорошее, пакостное дело, если не целое преступление. Пёс глянул на него тяжело и пасмурно и ушёл в угол.

– Ошейник, Зина, – негромко молвил Филипп Филиппович, – только не волнуй его.

У Зины мгновенно стали такие же мерзкие глаза, как у тяпнутого. Она подошла к псу и явно фальшиво погладила его. Тот с тоской и презрением поглядел на неё.

«Что же… Вас трое. Возьмёте, если захотите. Только стыдно вам… Хоть бы я знал, что будете делать со мной…»

Зина отстегнула ошейник, пёс помотал головой, фыркнул. Тяпнутый вырос перед ним и скверный мутящий запах разлился от него.

«Фу, гадость… Отчего мне так мутно и страшно…» – подумал пёс и попятился от тяпнутого.

– Скорее, доктор, – нетерпеливо молвил Филипп Филиппович.

Резко и сладко пахнуло в воздухе. Тяпнутый, не сводя с пса насторожённых дрянных глаз, высунул из-за спины правую руку и быстро ткнул псу в нос ком влажной ваты. Шарик оторопел, в голове у него легонько закружилось, но он успел ещё отпрянуть. Тяпнутый прыгнул за ним, и вдруг залепил всю морду ватой. Тотчас же заперло дыхание, но ещё раз пёс успел вырваться. «Злодей…» – мелькнуло в голове. – «За что?» – И ещё раз облепили. Тут неожиданно посреди смотровой представилось озеро, а на нём в лодках очень весёлые загробные небывалые розовые псы. Ноги лишились костей и согнулись.

– На стол! – весёлым голосом бухнули где-то слова Филиппа Филипповича и расплылись в оранжевых струях. Ужас исчез, сменился радостью. Секунды две угасающий пёс любил тяпнутого. Затем весь мир перевернулся дном кверху и была ещё почувствована холодная, но приятная рука под животом. Потом – ничего.