как называется рассказ в картинках

Ламы

Безумство

Гербовый зверь

Сап, пидоры. Картинки не грузятся, значит время пилить текстовый пост. Сказ о том, как я с семьёй сваливал из ОРДЛО

Случай из личной практики (реальная история)

Сорок второй этаж и ниже

За открытым окном сорок второго этажа завывал ветер. Шестилетний Сережа смотрел на полугодовалого Юру, держа того на руках, и все никак не мог понять, почему этот малыш такой глупый.

«Нет, ну вы посмотрите на него, — думал он, — Смотрит на все вокруг, улыбается, и ничего не понимает. Вот оставили меня за главного, так? А как мне быть главным, если он такой несмышленыш? И мама говорит, что Юра еще маленький, глупенький.»

А маленький Юра ни о чем не думал. Ему было еще рано. Он просто хлопал своими глазками-пуговками, надувал слюнявые пузыри и жил маленькими, вложенными природой, реакциями и инстинктами. И что там говорит или думает старший брат, ему было, пока что, все равно.

Только вот Серёже, наоборот, было не все равно. Мама с папой ушли в магазин, впервые оставив его, уже такого взрослого, за старшего. Значит он теперь в доме главный и за всё и вся дома отвечает. Правильно?

Правильно.

И если Юра такой глупый-глупый, то это теперь Сережина обязанность сделать его умным. «Научить Жизни», как называет это папа.

— Ты же хочешь быть умным? – спросил Сережа у Юры, — Глупым быть нельзя. Глупым быть плохо. Так мама говорит. А значит нужно учиться. Правильно?

Юра, конечно же не ответил. Лишь улыбнулся, глядя на своего заботливого старшего брата.

После чего Сережа выбросил маленького Юру в окно.

И Юра полетел вниз с сорок второго этажа. А что ему еще оставалось делать? Он не был птицей, не был самолетом, он был самым обычным маленьким человечком – несмышленым, глупеньким, и уже довольно тяжеленьким.

Евгений Павлович мирно сидел на кухне, пил свежезаваренный чай и читал вчерашнюю газету. Несмотря на приличный возраст и желание носить солидную профессорскую бородку, он предпочитал держать свой внешний вид примерно на сорока-сорока пяти годах. А еще предпочитал носить очки, за что его ругали как в университете, так и дома – зачем, если у него, как и у всех, идеальное зрение? К чему эти архаизмы? Но Евгению Павловичу просто нравилось, как они смотрелись на лице. Солидно, умно. Как на картинке какого-нибудь научного журнала далекого двадцатого века.

И вот, примерно в тот момент, когда он осторожно прихлебывал горячий напиток, до него донесся громкий и неприятный детский плач, а затем маленький Юра стремглав промелькнул за окном.

Евгений Павлович улыбнулся. Вместе с приятно обжигающим пищевод теплом горячего чая, на него нахлынула волна воспоминаний. Профессор закрыл глаза и увидел своего старшего сына Максима, будто все происходило вот буквально вчера. Он был таким милым ангелочком, когда Евгений Палыч, вместе со своей женой Настенькой, вместе скидывали сынулю на встречу ветру. Конечно, они тогда были молоды, а потому не располагали теми солидными финансами и уважением коллег, а потому жили в простой старой пятиэтажке на границе мегаполиса. Их квартира располагалась на втором этаже, а потому тогда им пришлось забираться вместе на крышу с младенцем на руках.

Максим плакал вот точно так же, когда дрянной инстинкт самосохранения начал свое отравляющее действие на организм маленького мальчика.

Евгений Павлович, прислушавшись, все еще мог различить удаляющийся плач Юры на фоне шума большого города. Ну, конечно, сорок этажей, это вам не пять. Максим тогда успел лишь пискнуть, заорать, лишившись опоры маминых рук, а потом почти сразу плюх, и сразу затих.

«Эх, Максим, где же ты сейчас? – пронеслось у профессора в голове, — Все сражаешься на Титане, отвоевываешь еще одну планету для человеческой расы. Уже лет десять от тебя ни ответа, ни привета. Мог бы и уважить родителей.»

Кряхтя и все еще улыбаясь от приятной ностальгии по старым добрым временам, профессор иммунологии открыл глаза, снова отхлебнул вкусный чай и продолжил, как ни в чем не бывало, читать газету.

А Юра все летел и летел вниз. Этаж проносился за этажом, а Юра плакал, орал, истерил. Инстинкты, вылезшие на поверхность, горели синим пламенем, сигнализируя: «Ты умрешь, умрешь, умрешь!»

Пролетая тридцатый этаж, если бы слезы не застилали его глазки пуговки, в незашторенном окне он мог бы увидеть двух молодых людей, целующихся на сложенном диване.

И даже если бы парочка услышала Юру, им было бы все равно. Они были слишком заняты друг другом.

— Постой, милый, — Оля отстранила от себя парня, — Миш…

— Да?

— Может в этот раз попробуем что-нибудь… необычное? – она потупила глаза, засмущавшись своего нескромного желания.

— Эхе-хе, — улыбнулся парень, предвкушая скорое наслаждение. Он уже давно ждал подобного предложения, — Например?

— Ну не знаю… Что-нибудь новенькое.

— Хочешь в попку?

— Да нет, же идиот, — она совсем без злобы шлёпнула его по заднице, а потом поцеловала в небритую щеку, — я же говорю, что-нибудь новенькое. А в попку я еще в тринадцать попробовала. Уже не вставляет.

— Хмм… — парень призадумался. Они были с Ольгой уж около семи лет, так что она все еще была для него в новинку. У нее за плечами был уже многовековой опыт, а он всего пару лет назад только закончил университет, — Знаешь, я тут недавно на одно видео наткнулся.

— Какое? — глаза Ольги сразу загорелись, она знала, что Миша был тем еще интернет романтиком, — Случаем, ты не про то, где девушке отрезают ногу, вынимают костный мозг бедренной кости и в эту самую кость…

— Да не, — усмехнулся он, — это глупо. Да и к тому же, долго не получится, быстро отрастет… Я про то, где срезают черепную коробку и долбят мозг прямо в центр удовольствия, без каких-либо посредни…

— Ой, милый, ты у меня такой затейник! – Ольга обняла парня за плечи, притянула к себе и страстно поцеловала в губы, нежно откусывая ему язык. Миша замурчал от удовольствия, отвечая ей поцелуем на поцелуй. Вечность спустя они вновь отстранились друг от друга. Он, чтобы пойти за пилой, а она, чтобы снять свитер - не хотела запачкать его во время секса — О да, красавчик, сделай мне хорошо!

А Юра все летел, летел, летел. Его тянуло к земле, прародительнице всего сущего, матери всего и всея. Источник жизненной силы и человеческого могущества. А страх поглощал Юру, пытался похитить сознание, превратить его в бессвязную кашу, извратить психику, тянул свои щупальца к зарождению безумия и не находил ничего. Юра был еще слишком маленьким, слишком глупеньким, у него еще не было ни собственного сознания, ни подсознания, ни сколько-нибудь цельной психики. Ему еще предстояло бы узнать, что же это такое, сформировать свой собственный взгляд на жизнь.

Но он летел вниз, а зеленая поверхность земли становилась все ближе.

На десятом этаже жила писательница Катрин. За свою долгую жизнь она написала уже почти все, чтоб только можно было написать, и сейчас, как она думала, у нее наступил творческий кризис.

Когда-то она увлекала читателя остроумной сатирой, заставляла задуматься о смысле бытия, описывала новые миры, копировала старые истории, переписывала классические произведения на новый лад. В ее голове уживались тысячи, миллионы самых разных персонажей и историй, она прожила не одну, не две, и даже не несколько миллионов разных жизней во всевозможных мирах и эпохах.

Единственное, что она так и не смогла воплотить на бумаге, так это давно утерянный жанр, канувший в пучину времен. Новый, так быстро меняющийся, когда-то, мир, отверг его, а жанр не сильно возражал.

И Катрин дала себе клятву возродить древнейший из мудрейших, легендарный, забытый жанр триллера.

Вот уже четвертый десяток она каждый божий день заваривала себе крепкий кофе, садилась за письменный стол у окна, включила голубой экран ЛЭДбука, создала новый документ и молча сидела перед ним, не решаясь напечатать ни единого символа.

Ей не о чем было писать.

Искусство умерло. Она сама убила его, воплотив все идеи и все мотивы. Ее окружал мир, наполненный нестареющей человеческой мудростью, расширяющийся в высоту и широту, захватывающий планету за планетой. Будущее предопределено и банально, прошлое все еще свежо в головах живущих что по ныне, так и во веки веков.

«Людям осталось лишь настоящее» — напечатала она на экране ЛЭДбука и уставилась на строчку уставшими глазами. Потом пожевала губами и добавила: «Плоть их жаждет лишь двух ипостасей: наслаждений сейчас, как можно больше и быстрее, да научных изысканий, дабы найти себе еще больших наслаждений».

Нет, галиматья, подумала писательница и стерла все напечатанное. Прописными истинами никого не удивишь.

Когда за окном, за парами остывающего кофе, пролетел Юра, уже слегка охрипший от непрекращающегося плача, в голове творца мигнула тусклым светом небольшая лампочка идеи. Своими метафорическими проводками она была связана со всем известным, главным изобретением человечества. Но, увы, она тут же погасла. На подсознательном уровне, где-то там, за не до конца убитым в детстве инстинктом самосохранения, ее сознание отмело эту поистине бестолковую мысль.

Может быть, когда-нибудь, она вернется. Но не сегодня.

А Юра летел. И лететь ему оставалось не долго, людишки-муравьишки, сновавшие туда-сюда, с каждой секундой становились все больше и больше, земля подернулась сетью черных тротуаров, серых скамеек, розовых кустов.

Девятый этаж, восьмой, седьмой, шестой, пятый…

Заслышав крик младенца, люди просто пропускали его мимо ушей. Особо спешившие по своим делам, постарались отойти подальше от стен зданий – у них не было времени отвлекаться или задерживаться из-за какого-то упавшего на них ребенка.

Четвертый этаж, третий, второй, окна первого…

Плюх

И тишина.

Сережа смотрел вниз, свесившись из окна, пытаясь разглядеть ту небольшую кляксу, которую оставил его брат на асфальте. Ему было интересно, очень, но покинуть дом мальчик не мог, он же тут за главного.

Зашумел дверной замок, повернулся ключ, пискнул считыватель карточки.

— Мама, папа! – радостный мальчик побежал встречать родителей, нагруженных под завязку сумками с одеждой, игрушками и прочими вещами, предназначенными для маленького Юры.

— Сережа, помоги маме. — серьезно сказал папа, и Сережа послушно принял у мамы тяжелые сумки.

— Фуф, — мама вытерла пот со лба, — Сереж, как там Юрочка? Вы с ним поладили?

— Ага, — с улыбкой воскликнул мальчик. Ему прям не терпелось похвастаться родителям, какой он взрослый молодец, — Я его учил сегодня. Он же глупенький, так вот я из окна его и скинул.

— Что? – отец нахмурил брови, выходя из кухни с ножом для разделки мяса. Сережа понял, что сделал что-то не то, и что он не такой умный, как ранее казалось, — Ты сделал что?!

— Жень, успокойся, — мама подошла к окну и посмотрела вниз, — Я сама хотела сегодня тебе предложить. Я читала, у Юрочки сейчас как раз самый иммунопозитивный возраст для того, чтобы научиться не бояться боли и смерти. Доктор сказал, титр БотоТел у него как раз в самый раз, повторная вакцинация не нужна.

— Я знаю, но он должен был сделать это под присмотром родителей. — отозвался отец, в воспитательных целях отрезая лодыжки Сереже. Тот даже не пикнул, знал, что напортачил. Да и на десятый раз это уже было совсем и не больно. Обидно только что, с друзьями лишь через два часа погулять получится. — Маш, сходишь за ним.

— Ага.

А там внизу, на мостовой, лежал маленький Юра и уже не кричал. Инстинкт самосохранения, горевшими всеми святыми огнями, сжигающий ранее душу, начинал уже сгорать, пожирая самого себя. Юре было больно, но он не знал, что это такое и как на это реагировать. А в теле его, в каждой клеточке маленького организма, трудилась серая слизь из пикороботов, каждую секунду запоминающих и восстанавливающих тело своего хозяина из никуда не девающихся и вечно стабильных атомов химических элементов.

Автор: Иван Абрамов

Рассказ "(Не)детская преступность."

Чудовища

1 ноября прошлого года на сайте https://illusionism.su/text/84 автор Greenduck выложил рассказ, вдохновленный иллюстрациями Мортенсена. Разбавил от себя рисунками Джона. Они, конечно, не совсем подходят. Но чисто для атмосферы норм.

Старуха кричит каждую ночь. Яростно и громко. Пальцы у неё сухие и корявые, как будто ветки. Находят в темноте сорочку Альки, комкают ткань. Главное — вырваться. Потом начинается еженощный ритуал — принести ночной горшок, помочь спуститься с нагромождения подушек, потом подать стакан воды с щепоткой сон-травы. Старуха ругается, вертит своим единственным глазом, хрипит и поторапливает. Снова взбирается на своё ложе и засыпает. Алька тоже забывается тревожным сном. Главное — не пропустить рассвет. Дел много с самого утра. За ночь старухины волосы отрастают и большая часть выпадает. Нужно их убрать, а то будет потом беда. Расползутся по дому, забьются во все углы и сплетутся там в комки. Алька сжигает их во дворе. Палёные волосы воняют чем-то тухлым, шевелятся и трещат.

Дождаться пока проснётся, затем нужно подать платье. Старуха втискивает в него своё раздутое тело, прячет под кружевами вторую пасть. Платья предпочитает розовые или голубые, а на голову Алька повязывает ей огромный бант. Дальше завтрак, который готовит Паучиха. Подать, накрыть, убрать. Самой стянуть что-нибудь из объедков. Старуха не против, но нельзя брать еду при ней. Потом прогулка. Возможно, в Церковь Гнили, или в парк. Обед, после которого старая обычно спит. Вечернее купание и расчёсывание волос. Ужин. Ночная сказка. Старуха любит Алькины сказки. Там ведьмы едят детей и выходят замуж за принцев. Почти как на самом деле. Потом гасят фонари и свечи. И снова ждать, пока Старуха закричит в темноте.

Работа хорошая. Другие дети Альке завидуют. Старуха почти никогда не бьёт её, кричит много — но то разве проблема? Вот только выполнять обязанности нужно чётко и вовремя. Лентяев Старуха не терпит. До Альки у неё служил паренёк, так говорят она ему отгрызла пальцы, прежде чем отправить к Худым. Глядя на её жёлтые кривые зубы в это просто поверить. Ночью Алька иногда вспоминает маму и тихо плачет. Но тут ведь правило одно — работай. Служишь чудовищам и помнишь кто ты и откуда. Попадёшь к Худым — забудешь всё, что помнил о доме. Начнёшь меняться. Потому сопли подбери и молчи. Правил в Темноградье много и не все понятные. На улице дети могут разговаривать только шёпотом, и только если к ним обратится Чудовище или Худой. Нельзя называть никому своего настоящего имени. Нельзя смотреть в глаза Худым. Если побежал — то умрёшь. Если среди ночи услышишь пение, то заткни уши.

Очередное утро. Плохое утро. Старуха заболела. Вся покрылась зеленовато-синей жижей, запачкала простыни и заскулила, как только открыла глаз. Слизь стекает по её щекам, капает с подбородка, густая и пахнущая протухшим мясом.

— Да ведро же принеси! Живей, видишь, уже на пол натекло!

— Бегу, матушка.

— Да скажи Паучихе, чтобы отвар мне приготовила. Да только не сейчас, дурья башка! Ведро сначала! Ох, беда-беда.

Только и успевай тёплую воду носить. У Альки уже и руки и ноги болят, а слязь опять проступает на складках дряблой кожи. Потом ещё Паучиха прибегает со своей целебной мазью. Целый котелок. Густую дрянь надо хорошо втирать, а она щиплет руки.

— Беда-беда! Ужин же сегодня! А я хворая! — причитает Старуха. — Сюда слушай. Будешь мне на ужине прислуживать.

— Но, госпожа…

— Ничего, принеси мне мои вязальные спицы.

Алька послушно выполняет приказ.

— Теперь на колени!

Девочка дрожит, потому как холодные иглы касаются её ушей.

— Сейчас раз и всё. И будешь глухой, а значит, сможешь на ужине меня обслуживать. Не зареветь бы, иначе не только уши проткнет.

— Да, госпожа.

Старуха откладывает спицы.

— Нет, это от тебя потом вообще никакого проку не будет. Скажу гостям, что ты глухая. Только не подведи меня, девочка. А сейчас подай платье, а потом на кухню Паучихе помогать.

Алька кивает. Вот только руки предательски трясутся, когда она завязывает Старухе бант.

Порядок в доме такой. Иногда приходят гости. Господин Долгоног, Чёрная Молчунья, Сёстры-без-лиц и Шипящий. Слуг оставляют в особой комнате, а сами ужинают пару часов. Тогда-то Алька и встречает тех, кого можно было назвать друзьями, и узнаёт последние новости. Господину Долгоногу прислуживает Воробей, бойкий мальчишка со шрамом на щеке. Чёрной Молчунье — Тетёха, полная девочка, которой хозяйка отрезала язык. Сёстрам-без-лиц — Близнецы. А Шипящему — Рыжая. Никогда дети не присутствуют на ужине. Но это возможность поговорить. Прошлый раз Воробей все уши прожужжал про Грачей. Вроде бы есть дети, которые не служат Чудовищам, но и от Худых умудряются прятаться. Близнецы кивали головами, говорили, что чуть ли с Грачами за ручку не здороваются. Алька только недоверчиво дула губы: где это видано, чтобы дети по Темноградью без присмотра бегали. А если, как Воробей говорит, они в Гнилом лесу обитают, то их если не Худые, то Мокрицы либо Прозрачные сожрут. Да мало ли погани в чащобе живёт? Говорят, там даже Чеморов-двоедушников можно встретить.

Настаёт время ужина. Гости съезжаются с дальних концов, по обыкновению отправляют детей в комнату, а сами поднимаются наверх. Вот только Алька помогает Паучихе и её детям накрывать на стол. Варёные крысы, вороны, целиком запечённые и обмазанные кошачьим жиром, даже паучий сироп. Паучиха расстаралась на славу. То-то довольная, потирает мохнатые лапки и почёсывает брюшко.

— Что-то ты, матушка, свою служанку не оставила? — хором поют Сёстры-без-лиц.

— Захворала я, помощь нужна. Но так глухая она.

Долгоног щёлкает своими длинными пальцами прямо у уха Альки и качает головой. Девочка чудом не вздрагивает.

Паучихины дети, белёсые и влажные, подают подносы, разливают подогретый трупный ром по чашкам. Алька стирает слизь с лица старухи, её рук и ног и полощет тряпку в мутной воде.

— Со слугами нынче аккуратнее надо быть, — Долгоног снова смотрит на девочку, а потом стучит длинным пальцем по своей чашке. — Я вот своему позволял много, вот он и осмелел. Сбежал.

Все, кроме Молчуньи, сочувственно кудахтают, а та складывает пальцы в знак скорби. Молчунья для Альки, пожалуй, самая страшная. Как смолистая капля, из которой высовываются руки и лица.

— Опять эти Граччччи? — спрашивает Шипящий, макая кончик языка в тарелку и выискивая там что повкуснее. Больше всего он напоминает ящерицу.

Долгоног кривится. Он у них негласный лидер, похожий на пугало или причудливое насекомое.

— Никто их найти не может. Худые патрули усиливают. Поговаривают, что Грачи напали на Тифозную Лакомку. Вот только я вам не говорил.

Все опять бормочут, а Чёрная Молчунья отращивает себе второе лицо, искажённое печалью и страхом.

— Держать всё в тайне надо. Грачи знают про маски, если остальные дети узнают, то… Я даже боюсь представить, — Долгоног хмурит брови.

Маски? Рука Альки дрожит, а старуха косится жёлтым глазом. И сразу понятно, что жить Альке осталось до ухода гостей. И никакое старание не поможет. Старуха её даже к Худым отправлять не станет — сожрёт и всё. И щемит так больно-больно. Старое имя, кот на подоконнике, шум за окном и тиканье часов. А ещё приходит воспоминание. Мама прячет лицо в ладонях, потом убирает руки. «Ку-ку!» и Алька заливается счастливым смехом.

Гости вылавливают запечённых мышей из огромной тыквы, причмокивают, складывая на тарелки хвостики. Бежать? Но как? Куда? Алька смотрит на свои ладони, а потом закрывает ими лицо, немного раздвинув указательные пальцы, чтобы было удобно смотреть.

— А где твоя служанка? — Шипящий оглядывается. — Только же здесь была.

Старуха вскакивает на ноги, переворачивая ведро. Вторая пасть с рёвом разрывает платье.

— Не дайте ей уйти! — кричит.

Прижимая руки к лицу, Алька бежит к дверям. Чудовища смотрят куда угодно, но только не на неё.

— Дверь перекройте!

— Скорее! Скорее!

— Она не глухая вовсе!

К счастью девочка успевает выскользнуть в коридор, прежде, чем Чёрная Молчунья застывает в дверном проёме.

Бежать, прижимая руки к лицу, очень неудобно. Но убирать их Алька не хочет. Это её «маска». Вот о чём говорили монстры. Скорее, скорее. На миг она застывает в нерешительности, думая вернуться за остальными. Но в коридорах уже шум и толчея. Девочка бросается на улицу.Мокрая трава хлещет по ногам. Безликие каменные стражи поворачивают головы, когда Алька пробегает мимо.

За воротами город Чудовищ. Каменные мостовые, высокие дома. Кое-где клетки с Уродцами. Один из них тянет корявые пальцы сквозь прутья вслед Альке. Остальные уже не замечают ту, что закрылась «маской». Ноги сами несут к Гнилому лесу. Пусть уж лучше Прозрачные или Мокрицы сожрут, чем попасть к Чудовищам. Туда, вниз, к озеру, через мост и по тропинке. Над холмом зависли две гигантские косматые головы. Вращают глазами, перекрикиваются между собой на непонятном гортанном наречии. Наблюдающих принято побаиваться, хотя никто из них ни разу не вступил в контакт хоть с кем-нибудь кроме своих. Зато Алька узнаёт, что «маска» от них не помогает. Оба Наблюдающих провожают бегущую взглядами. 

Вот и Гнилой лес. Кривые деревья, покрытые зелёным мхом, качают листьями. Ботинки тут же промокают, под ногами чавкает грязь. Лучше не приглядываться к ней, иначе увидишь тысячи мелких червячков и насекомых. Алька задыхается, находит холмик , вскарабкивается на него и только теперь даёт волю чувствам, отнимая руки от лица. Слёзы бегут по чумазым щекам, её трясёт от пережитого. Через час она уже снова в пути. Хлюпает по грязи, продвигаясь вперёд. Лишь бы подальше от Темноградья. Но теперь на девочке маска, сделанная из кусков собственной юбки. Одни глаза поблескивают. А в руках кривая палка. Плохое оружие, но лучше, чем ничего.

Девочка всё чаще замечает птиц. То ворон усядется на сук и смотрит внимательно, то синичка-пичужка вьётся над головой. И Алька особо не удивляется, когда из чащи навстречу выходят её встречать. Странная процессия.

Их пятеро. Во главе пузатый паренёк в маске с большим клювом. В его руке длинный шест с гори-фонарём. Остальные держатся за его спиной. Все в масках из кожи, дерева и ещё неизвестно чего.

— Как зовут тебя, беглянка? — главный старается говорить грозно.

— Алька, — девочка озирается по сторонам.

— Что ищешь тут?

— Пристанища, ночлега, — она слегка дёргает плечами. — Сами не догадываетесь?

— Как про маску узнала?

— Случайно услышала разговор Чудовищ. Повезло.

Дети перешёптываются.

— Сними её, чтоб мы видели, что не Чудовище и не Уродец.

Алька послушно разматывает тряпки. Пузатый снимает свою маску, показывая хмурое и конопатое лицо.

— Добро пожаловать к Грачам, — говорит он торжественно, а потом напяливает маску, и в голосе его уже нет ничего необычного. — Ты принесла что-нибудь из Темноградья?

Алька качает головой.

— Только одежда, которая на мне. Я бежала в спешке. Там остались друзья…

— Жаль. Ладно, пошли. Это, похоже, про тебя Воробей говорил.

— Воробей? А что говорил-то?

— Что ты упрямая, и тут его доставать будешь

Алька только сердито сопит, снова наматывая свои повязки.

***

На смену лету приходит осень. Но и она уже заканчивается. Мох на деревьях серый и свисает длинными космами. Всё чаще дует холодный ветер. Грачи обосновались в пещере. Худые сюда не захаживают, но всё равно надо быть аккуратнее. Потому у входа стоят клетки с ручными птицами. Пернатые хорошо врагов чувствуют.

Зато возле Темноградья Худых теперь гораздо больше. Виной тому, конечно, стали сами Грачи, совершившие несколько удачных вылазок. В одной Алька даже участвовала, несмотря на недовольный бубнёж Воробья. И каково же было удивление девочки, когда в жалкой лачуге жила Старуха. Та самая, что когда-то держала у себя Альку. Теперь ей прислуживал Уродец. Какой позор! Наказали её, видимо, за обман с глухотой. Грачи загнали Старуху в подпол и там закололи пиками. Алька лично воткнула остриё в жёлтый глаз. Уродца повесили прямо во дворе. Запасы у ведьмы оказались скудными, но нашлись несколько выдолбленных шкур Мокриц. Пригодятся зимой.

Даже те чудовища, которые любят уединение, теперь перебирались за городские стены. Каждая вылазка в Темноградье становилась ещё опаснее. Углый не вернулся. Топотун говорит, что голову Углого над Северными воротами повесили, перед этим вынув мозг и посадив внутрь светляка. Может брешет. Топотун соврёт — недорого возьмёт. Но Углого нет и это факт, а парень был толковый. За прошедшие месяцы их отряд пополнился ещё тремя: Сивый, Каша и Костяника. Хорошие ребята. Воробей правда глупости про них говорит, всякое разное. Но даже если так, Альке особо дела нет. Воробей вообще много чего говорит. Но Альке нравится. Особенно, когда лежишь, уткнувшись носом в его плечо, а он что-то рассказывает и рассказывает. Что Прозрачные это не духи, как многие думают, а Чудовища, которые не правильно вылупились из Уродцев. А у Наблюдающие живут в большом летучем городе. И что за Широким морем есть Туманный город, жители которого не похожи ни на кого и передвигаются в повозках, запряжёнными прямоходящими птицами. Как это, Алька не знает. Да и ко всем этим историям относится скорее как к сказкам. А вот Воробей, кажется, в них верит.

Он иногда кричит во сне. Однажды ночью кричал: «Не надо, мамочка! Не надо!» Страшно так, с надрывом. Алька тогда его растолкала, а он ничего вспомнить не смог. Говорил только, что будто душа испачкалась. Выдумщик. Как душа испачкаться может, если она невесомая и прозрачная? По крайней мере так Хумус говорит. Он у Грачей вроде лидера.

Через три дня после того сна состоялся у Альки с Воробьём странный разговор. Мох на деревьях тогда начал скукоживаться, а с неба сыпалась мелкая снежная крупа.

Очаг греет плохо, потому Алька плотнее прижимается к пареньку, пряча холодный нос у него на груди.

— А что ты помнишь про маму? — вдруг спрашивает Воробей.

Надо сказать, что даже у самых близких это не принято. Мама — это неприкосновенное, сокровенное и только твоё. Потому Алька даже замирает, но находит силы ответить.

— Она тёплая, пахнет домом, когда улыбается, то у неё ямочки на щеках. Она умеет петь и звать хорошие сны. А ещё…

— А она может быть похожа на Худого? Или на Чудовище?

Алька даже голову поднимает:

— Нет, что ты! Она же мама!

— Да, ты права, — почти шёпотом отвечает Воробей. — Ладно, пора спать. Завтра идти за ягодами с утра.

Он замолкает, никаких историй и сказок. Просто лежит и смотрит в потолок.

***

Зима вступает в свои права окончательно и бесповоротно. Замела Гнилой лес, укрыла холмы белым. На снегу особенно хорошо заметна кровь.

Шесть дней назад основной костяк Грачей ушёл к Темноградью добывать еду. Собирались напасть на сторожевой домик, застать Худых врасплох и прикончить. Но так и не вернулись. Каша вызвался пойти на поиски, Алька увязалась с ним. И знала ведь, чувствовала, что больше не вернётся. И всё равно пошла.

Хумус ещё жив, хотя он насажен животом на длинные костяные пики. Зазубренные и кривые, они застряли в его внутренностях как крючки.

Худые это умеют — привязать жизнь. Если не прекратить страдания, то Хумус ещё много часов будет умирать. Мучительно и страшно. Каша держит в руках нож. Тусклое лезвие дрожит.

— Где остальные? — спрашивает Алька, боясь услышать ответ.

— Забрали всех… ооо… И Воробья твоего, и Костянику, и Топтуна. Увели к Мрачному дому. Давай, Каша, не могу уже…

Тот хмурится, но твёрдой рукой режет горло. На снегу ещё больше крови теперь, а Хумус затихает.

— Вернуться нужно, — голос Каши дрожит.

— Я не вернусь, — Алька смотрит в сторону. — Всё равно никого нет больше.

— И куда ты?

— К Худым. Или умру, или забуду всё. Всяко легче. Ты со мной?

Каша молчит, смотрит на кровавый снег. Алька кутается в свой полушубок, крепче сжимает в руках длинный нож. Тишина. Только слышно, как вдалеке подвывают Вызерги. Девушка отворачивается. Первый шаг самый трудный. Похрустывает наст под ногами. Она выдыхает, когда слышит сзади Кашу. Странное чувство, когда одновременно рада, что не одной на смерть идти, а с другой стороны Кашу за собой тянет. Сам бы не решился, хоть и любил свою растрёпанную. По-настоящему любит. Как и Алька с Воробьём друг друга.

Медленно идут. На Поляне невест невыносимо тихо. Стоят долговязые фигуры, привязанные за волосы к кривым деревьям, укрытые снегом и неподвижные. Воробей рассказывал, что Невесты принадлежали Лесному царю. Но тот ушёл из этих земель, а своих наложниц привязал к деревьям, чтоб не убежали. Летом они заодно и дорогу к Мрачному дому охраняют, лакомясь мясом незадачливых путников. А сейчас замёрзли и окоченели. Одна не спит. Следит тусклыми глазами, даже чуть голову поворачивает вслед. Ткнуть бы её ножом, суку бледную. Да только проснуться может совсем и тогда несдобровать. С поляны не выпустит.

Тропа петляет, а потом как-то незаметно превращается в мощёную дорогу. По обеим сторонам от неё столбы с гори-фонарями. Тишина здесь густая, а в морозном воздухе чувствуется запах пепла.

Обитель Худых — высокий дом, чёрный, как сажа. Каменные стены, огромные окна и покатая крыша. А ещё есть флюгер в виде глаза. За стёклами мелькают бледные лица. Худые не нападают, ждут и смотрят.

— Я пришла говорить, — голос Альки дрожит.

Бесполезная маска не совсем бесполезна — она скрывает слёзы на щеках.

— Я вас не боюсь, — тихо говорит девочка, бросая на снег горсть зубов разных размеров. Это зубы Чудовищ, её собственные боевые трофеи.

— Теперь вы бойтесь нас! — Алька срывается на крик. — Потому как будут ещё Грачи! И однажды они придут за вами!

Каша не выдерживает, бросается прочь. Алька не поворачивается, но слышит его крики и звуки разрываемой плоти. Зря побежал, нельзя ведь. Её Худые не трогают, только смотрят. Двери Мрачного дома открываются. На пороге Худой в старом цилиндре и поношенном пальто. Лицо искажено широкой улыбкой. Густая чёрная борода топорщится в разные стороны. А ещё глаза. Их Алька замечает только мельком, но даже беглого взгляда хватает. Выпученные, с огромными зрачками. Такие глаза могут быть у того, кто заходится безумным смехом или кричит от ужаса.

Худой манит Альку рукой. Тёмные коридор, а за ним широкая комната. У стен друг на друге стоят клетки с Уродцами. Алька сразу видит Воробья. Раздутая голова, рот сполз на подбородок, а редкие волосы облепляют влажный лоб. Левая рука длинная и больше напоминает птичью лапку. Но это точно он. Смотрит жалобно и пытается что-то сказать. Но Худой надолго не задерживается в комнате с Уродцами, а проходит дальше. В следующем зале высокий стеллаж, на котором стоят бутылочки разных форм и размеров.

— Что это? — спрашивает Алька.

— Воспоминания, — Худой улыбается ещё шире.

Голос у него скрипучий, как будто царапает голову изнутри куском битого стекла.

— Те, что вы забираете у детей?

— Те, что мы им возвращаем. А вот и твои. Хочешь?

Бутылочка Альки совсем небольшая, с изумрудно-зелёной жидкостью.

— Выпьешь — вспомнишь маму. Настоящую.

«Ку-ку, моя милая!»

— Я и так её помню.

— Тогда верни Воспоминание мне и можешь идти своей дорогой.

Она крепче сжимает бутылочку. Верит ли? Конечно, верит. Всем известно, что Худые не умеют лгать. Дрожащими пальцами откупоривает бутылочку и пьёт. Горькая и солёная жидкость обжигает горло.

Алька вспоминает всё. Ободранные обои и цветок на ковре, похожий на осьминога. Синие пятно на столе, от того, что кто-то когда-то перекинул банку чернил. И маму. Она совсем не такая. Нет, у неё есть ямочки на щеках, но она их никогда не показывает Альке. От неё пахнет молоком и домом, но Алька почти не знает этот запах. Мама часто кричит. За то, что Алька намочила пелёнки, за то, что разбросала игрушки, за то, что испортила маме жизнь. Той ночью девочка успевает открыть глаза прежде, чем её лицо закрывает подушка. Пыльная, старая. Когда-то Альку вырвало на неё и сейчас этот запах тоже тут. Детские ручки колотят по кровати, вцепляются в простынь. Всё слабее.

Теперь всё становится на свои места. Каждый здесь такой, преданный самым дорогим человеком. Злость закипает, бурлит в крови. Растекается гноем по венам. Они хотели забыть, но такое нельзя забывать. Такое нельзя прощать. Никогда. Пусть теперь её боятся, пусть теперь её считают Чудовищем! Пусть! Пусть! Пусть!

Где-то вдалеке мерцает слабый огонёк. И всего-то нужно просить то, что прощать нельзя. И упасть снова в мир людей. Ринуться с головой, молясь, что новая мама будет хорошей, что не предаст, не сделает больно. Что будет любить, звать хорошие сны и улыбаться с ямочками на щеках. Гораздо проще утонуть во Тьме. Дать захлестнуть ненависти с головой. Отрастить клыки, чтобы кусать первой. Когти, чтобы рвать плоть. А однажды пригласить господина Воробья на ужин с варёными мышами. И ждать, пока дети не научатся прятаться под масками.

Худой смотрит на девочку, которая застыла на границе Света и Тьмы. В его взгляде и смех и отчаянье. На его памяти ещё никто не ушёл туда, где ярко. Но, он не так давно в Мрачном доме. Может эта малышка станет первой?

Срочная вакансия

- «Срочная вакансия»! - вслух прочитала Василиса Дурак, младшая дочь Ивана Дурака и Василисы Премудрой, внимательно изучая большой кусок бересты, крепко-накрепко приклеенный к местной «доске объявлений», - Марф! Смотри, что на заборе написано! 

- На заборе говоришь? – Марфа Васильна доела мороженое и натянула на покрасневшую от холода руку варежку, - Знамо, что на заборах пишут, мать! Зачем читать-то?! 

- «Знамо, что» таким красивым почерком не выводят, - возразила Василиса, внимательно изучая большие аккуратно написанные буквы, - Иди-ка, глянь! 

- «Срочная вакансия», - повторила лучшая подруга Василисы, поправляя пуховый платок, надвинутый аж на самые брови, - Что за слово такое незнакомое - «Вакансия»? 

- Ты дальше читай, - выдохнула Василёнка струйку морозного пара, - Там, в скобочках, всё разъяснили! 

- Хм-м, и правда, - Марфа прищурилась на слепящем декабрьском солнышке, - «Срочная вакансия» (Работа такая, что не понятного-то?!)». Ну, вот, так сразу и написали бы, а то умничать начали! 

Зима в этом году в Тридевятом царстве выдалась студеная, да снежная. Морозы ударили в начале декабря, а пушистый снежок завалил крыши домов так сильно, что стали они похожи на пряничные домики из лавки пекаря дяди Макара. Дни стояли солнечные и холодные, а ночью вообще на улицу выходить не рекомендовалось. 

- А много ль платят за работу-то? – заинтересовалась Клавдия, дочка местного мясника, проезжавшая мимо в красиво украшенных санях, - Мне как раз на подарочки денег не хватает. А забудешь кого – запомнят и будут весь год на тебя дуться, впечатлительные какие! А потом сами же мне мои подарки им благоразумно сбагренные передаривают! - девушка замолчала, поняв, что сболтнула лишнего. 

- «Трудовая плата», - Марфа наклонилась к самому низу объявления, - «Сдельно». 

- А как это? – охнула Клава, накидывая покрывало на повизгивающего в санях поросёнка, - Заплатят, иль обманут… как всегда? 

- А это, Клавдия, как договоришься, - Марфа Васильна поежилась, кутаясь в полушубок, - Придете к согласию – заплатят! 

- А, ежели, нет?! – Клава в ужасе схватилась за сердце. 

- Не договоришься, придут к тебе тогда домой работодатели мрачные с оглоблей наперевес и последнее отберут, - уверенно заявила Марфа и, подумав, добавила: - Потом все выпьют и съедят, да в погреб заглянуть не забудут. 

- Ой, нет! Что-то я передумала, - Клавдия быстренько запрыгнула в сани, - Сами свои вакансии читайте и подвалы отворяйте! А у нас Новый год на носу! – громкий щелчок поводьев, и запряженные гнедой лошадкой сани испарились, словно их и не было, лишь колея свежая на снегу осталась. 

Василиса, прекрасно знавшая чувство юмора своей закадычной подруги, едва сдерживала смех: - Не томи, что за работа-то? 

- Слушай, тогда, раз нетерпеливая такая, - Марфа набрала в легкие побольше воздуха, - «Срочная вакансия для девок младых, стройных, красивых…» 

- Ох, хороша работа, - мечтательно протянула Василёнка, заворожено наблюдая за ползущими по небу облаками, похожими на кривобоких овечек, - Как раз для нас с тобой! 

- «… да выносливых!» 

Подруги озадаченно переглянулись. 

- Знаешь, - Марфа Васильна с подозрением посмотрела объявление, - Не нравится мне больше вакансия эта. 

- А что так? – Василиса потерла варежками щеки, чувствуя, как их щекочет зимний морозец, - Красиво ж написано, без ошибок. 

- Не к добру это, - подруга постаралась подцепить объявление пальцем, но оно было приклеено на совесть, - Батюшка по миру много поездил и разное рассказывал. С детства самого меня поучал, что на вакансии такие с «молодыми, да выносливыми» лучше внимания не обращать. А бумажки эти опасные скорее отрывать от греха подальше. 

- Ой, да, скажешь тоже! – Василиса беспечно махнула рукой и заглянула подруге через плечо, - Давай, дальше читай! 

- Ну, ла-адно, - не очень уверенно протянула Марфа Васильна, шмыгая носом, - «…красивых, да выносливых. Что б скоростей запредельных не боялись». 

Марфа с недоумением посмотрела на подругу: - Такого требования в батюшкиных рассказах точно не было! 

- Дальше, дальше читай, - пританцовывая на похрустывающем снегу, попросила Василиса. 

- «… деток малых да шумных любить должна от всего сердца», - под нос пробубнила подруга, - Это вроде не страшно… 

Мимо «забора объявлений», заливаясь звонким смехом, пронеслась орава ребятишек, вслед за которой, громко ругаясь, бежала главная сплетница Тридевятого царства Ефросинья Ильинична, размахивая над головой бельевой веревкой с объемными панталонами с нарисованной на них углем злобной рожицей. 

Во главе ватаги мальчишек, громче всех вереща и улюлюкая, неслась младшая сестренка Марфы Даша в расстёгнутом полушубочке, без шапки и с горящими от восторга глазами. 

- … хоть и хлопотно, - проследив за «процессией» взглядом, Марфа Васильна вздохнула, - Дашка!! Шапку надень!!! – прокричала она что было сил, - А то всё матушке расскажу! 

- А вот и не расскажешь! – отозвалась маленькая безобразница. 

- А вот и расскажу!!! – голос Марфы громом пронесся над Тридевятым, - Надень! 

- Не надену!!! – девчушка показала сестре язык, но шапку натянула, замерзла, наверное. 

- Хулиганка, – хмыкнула Марфа и вернулась к чтению, - «… да, морозостойкой быть обязана». 

Подруги снова призадумались, рассеянно наблюдая за тем, как разгневанная Ефросинья Ильинична с разворота сносит голову несчастному снеговику, вылепленному детишками накануне прямо у дороги. 

- Слышала я, что в землях холодных люди прямо в снежных домах живут, там же печку топят, готовят и рукодельничают, - От мысли спать в сложенном из ледяных блоков жилище, настроение Василисы совсем испортилось, - Даже огурцы засаливают… Наверное. 

- Бывал батюшка в тех краях и рассказывал, что в домики такие «иглу» называются, и можно в них без тулупа и шапки находиться. 

На Тридевятое царство неторопливо опускались сумерки, и девушке пришлось поднять высокий воротник, чтобы спрятаться от поднявшегося ветра. 

– А еще есть хитрые передвижные дома «юртами» зовущиеся. Надоело тебе место житья-бытья, взяла большую телегу, разобрала домик, погрузила и перевезла его южнее или севернее, это уже как хозяевам в голову взбредет. А тут, - Марфа Васильна заново перечитала объявление, - Как бы прямо на морозе ночевать не пришлось, без крыши над головой. 

- Как же так?! 

- Экспедиция может быть полярная, – сделала очередное предположение подруга, - Тогда в палатках или даже в санях ночевать придется и одними сухарями да консервами всякими питаться. 

Представила себе Василёнка, как спит одна-одинешенька в санях ночью в буран, а из еды - только сухари надоевшие и обязательно плесневелые и загрустила: - А дальше там что написано? 

- «… знающая много сказок да считалочек», - продолжала перечислять требования Марфа Васильна, - «… стишков да песенок, картинки рисовать умеющая». 

- В детский садик воспитательницей что ли? – сделала новое предположение Василиса. 

- «… любящая животных», - подруга пожала плечами и начала загибать пальцы, - «… зайчиков, ежиков, хомячков и способная с ними общий язык найти». 

- С зайчиками или… с детишками? 

- Возможно, с ёжиками, - немного подумав, ответила Марфа, - Тут не уточняется. «… любящая дальние командировки». 

- Ой, дипломатом значит, - просветлела Василиса, - Как твой батюшка! Он же постоянно в командировки заморские ездит и всякие диковинки привозит. А я страсть, как путешествия люблю. Особенно в теплые страны, - девушка захлопала в ладоши, - Давай, пойдем?! 

- Подожди, не всё еще, - уняла ее пыл Марфа Васильна, - «… с почерком красивым», - продолжила она чтение, - «… да памятью хорошей». 

- В библиотеку что ли? – не сдавалась Василиса, - Прямо в лесу, на морозе! Жуть какая! 

- И кто там у тебя книжки-то брать будет? – отмахнулась подруга, – Зайчики, да хомячки? Или Дедушка Мороз по интересному чтиву соскучится? 

Девушки замолчали, как громом пораженные. 

- Не может быть! – воскликнула Марфа. 

- Да ты подпись прочти скорее! 

- «Ваш Дедушка Мороз», – охнула подруга, перечитывая вакансию, - Похоже, не выдержала внучка, Снегурочка, нагрузки рабочей немыслимой и сбежала от деда-тирана! 

- И не мудрено! - Василиса покачала головой, - Ты только посмотри требования и условия какие! За одну ночь нужно все подарки развезти! А до того, письма детишек прочитать, систематизировать и отсортировать. Разобраться, кто из детей плохо себя весь год вел, а кто хорошо! А оплата! Сдельная? Для внученьки родной?! Вот, изверг! 

- Зато работа сезонная и у близкого родственника под крылышком, – дождавшись паузы в повествовании подруги, заступилась за Деда Мороза Марфа, - Подожди-ка, мы ж еще до конца вакансию не дочитали! - спохватилась девушка, - Ну-ка, ну-ка… «Вакансия на время ухода основной сотрудницы за ребёнком». 

- Ой! - всплеснула руками Василиса, - Дед Мороз наш, Прадедом Морозом стал! Помню-помню, как он на свадьбе внученьки год назад отплясывал! 

- Вот ведь голову заморочили! - Марфа огляделась по сторонам, - Ладно, подруга. Вечер на носу. Пойдем уже по домам? Или же ты надумала подработать в праздники? 

- Некогда мне, - отмахнулась Василиса, - Хлопот по дому много, матушке надо помочь! 

- Да признайся уже, что на санях так быстро ездить боишься! 

- И все-то ты знаешь! – рассмеялась девушка и бросила в подругу снежок, - Побежали домой! Ужин стынет!

Автор: Дарья Демченкова

Русские Народные Войны

В некотором царстве, в некотором государстве, жили были старик со старухой. И был у них один сын, Иван, да и тот дурак – девятнадцать лет на печи сидел, в дудку гудел, да по деревням шастать любил, девок развлекать да сказки слушать.

И вот, одним жарким летом, когда Иван возвращался из лесу, румяный да ягодами сытый, наткнулся он на двух животин заморских, странных, жизнью побитых. Один маленький зверек, белый, все пищал да бегал, а второй, большой, желтый и двугорбый, на коня похожий, еле ногами шевелил от голода. 

Иван хоть и был дурак, да сердце у него большое, не смог пройти мимо, забрал животинок домой. В хозяйстве пригодится – и стариков развлечь и поле вспахать, все ж польза. 

Покормил он зверят, а большой желтый и молвит человеческим голосом: 

– Спасибо тебе, добрый молодец, за хлеб, за соль, да за стойло удобное. Да только мы звери не обычные, волшебные, умом-разумом наделенные. И не просто так, а дела ради ратного, государево-важного. Царевна в беде, за помощью послала. Кащей, Смертушка Черная, царя в плен захватил, да Киев-батюшку, столицу нашу, в пепел превратить хочет, свою душу черную порадовать, да царство наше басураманам на поклон отдать.

Почесал макушку Иван, да призадумался. Если уж Кащей власть захватил, то что он, лоб девятнадцатилетний, ничего не умеющий, поделать сможет?

Но тут подал голос собрат младший, беленький, на зайца похожий. Запищал, завирищал по животному, глазами засветил, словно звезды в небе зажглись, и прямо в воздухе предстала Ивану красавица, коих не видел он боле. Румяна, опрятна, коса русая до пояса свисает. 

— Спасите нас, Богатырь Бова Королевич, ты наша единственная надежда. 

И понял Иван, что влюбился. И не помочь любви всей своей жизни он теперь просто не мог, сердце бы не выдержало такого предательства. 

— Как зовут деву сию прекрасную? 

— Елена-Премудрая то, — отвечал зверь, — царевна. 

Поднялся Иван с печи, собрал пожитки свои скудные, обнял маму с тятей, седлал зверя заморского, да ускакал в закат, за Кудыкину Гору, где жил отшельник Бова – помощи да обучения просить. 

Долго ли, коротко ли, но нашел Иван Бова-отшельника, старца дряхлого, с печи не встающего. Рассказал ему о деле страшном, Кощее лютом да о басурманах проклятущих. Воспрял духом старец, замену себе узрев, нашел в себе силы богатырские и отблагодарил Ивана за смелость храбрую, против супостата выступившего, подарил заветный Меч Кладенец. 

За историями ладными, о делах минувших и о подвигах богатырских повествующих, да за похлебкой сытной, ночь прошла, а на утро все вместе отправились они в Харчевню местную, залихватскую, за помощью.

А в харчевне той шум да балаган, дым коромыслом стоит уже который год, не рассеивается, ибо потчуют тут воров и законников всяких, торговцев обирающих, да народ простой защищающих. И самым гадким, но и самым честным среди них был Хан-Соловей, в помощниках у которого ходил сам Чубатай, великан мохнатый, силищи невиданной, в ярости страшный. 

— К тебе на поклон явились мы, Хан-Соловей, — молвил Бова, богатырем бывший, — помощь твоя нужна, Кащея посрамить да Русь-матушку защитить. 

— Нет нужды мне мир спасать, старец, — отвечал ему Хан-Соловей, — Все знают, что Хан-Соловей свистит всегда первым. А Русь мне хоть и Мать, да Матерью и останется. Отцом всегда мне были деньги, и за них я голову свою и положу. 

— Так дело ж важности государственной, — вмешался Ваня в разговор, — А казна государева богата. 

— Богата? – Заинтересовался Хан-Соловей словами Дурака, —  И насколько же? 

— Настолько, что Солнышко меркнет от света золота в подземелье у Царя, а сам Змей-Горыныч, казну от трат охраняющий, подлец, с самого своего рождения гору для сна раз в день меняет, да на всех еще не отоспал, а еще… — начал пересказывать Иван услышанное в детсвте от старцев-бродячих, как налетели басурмане черные да проклятые на харчевню разбойничью, да начали резать на право да налево, кровушку русскую проливая. 

Затеял Иван драку знатную, кулаками пудовыми, да Мечом Кладенцом махаючи. Не один десяток басурман черных положил. Хотел было Иван остаться, еще басурман чертявых бить, по рожам их поросячьим наподдать, как потянули его за рукава богатырь со зверьми заморскими. 

— Все мы можем голову сложить на поле ратном, смертию храброй да славной, да Русь-матушку спасать нужно. 

Понял Иван, что Зло нужно искоренять не веточки срезая, а корень выкорчевывая. Побежал он за Ханом-Соловьем и Чубатаем на задний двор, а там коней и след простыл, одно лишь корыто дырявое, давно треснувшее на привязи лежит. 

— Садись, — лихо крикнул Хан-Соловей, в корыто запрыгивая, — Мигом у Киеву будем!

— На этом корыте? 

— Это Корыто, — обиделся Хан-Соловей, — Самое быстрой на всей Руси-Матушке. 

А корыто и правду не простое, а волшебное, рыбкой золотой заговоренное, чудо из чудес, сколько хочешь в себе людей и животных поместить может, в воздух поднять да над облаками кучевыми перенести, гусей перелетных распугивая. 

Солнышко не войти в зенит, как Иван увидел вдалеке град невиданный, золотыми куполами сверкающий, своими размерами потрясающий. И так гадко на душе у Ивана стало от осознания того, что Кащей забавы ради хочет уничтожить чудо такое расчудесное, Градом-Киевом нареченное. 

— А что это за гора такая у Киеву? – спросил Хан-Соловей, пальцем чуть правее указывая. 

— А не простая это гора, молодец, — вздохнул Бова-старец, — А колдовство поганое, черное, логово Кощеево, Лысой Горой именуемо. 

Потемнело небо, тучи черные украли Солнышко, гром небесный раздался в вышине, да молнии резкие в поля ударили – Это Кощей смеется, Корыто увидев. Возвел он руку свою костлявую, богохульную, да и притянул корыто в пасть Горы раззявленную, героев проглотивши.

Но поняли герои, что этим действом коварным, Кощей лишь услугу им послужил – ведь где держать красавицу-царевну, как не в своем собственном замке. 

По коридорам смердящим, да по лестницам скользким, нашли герои темницу темную, холодную, охрану басурманскую перебивши. Клетку за клеткой проверили они, граждан состоятельных да влиятельных из плена освобождая, пока не нашли они царевну Елену Премудрую, под пытками Кащея не слегшую. 

— Спасибо вам, добры молодцы, — улыбнулась она своими губками обворожительными, — да только я теперь сама, спасать Русь-матушку буду. Узнала я секрет страшный, Кощея погубить способный, и только я его рассказать войнам сланым всего один раз рассказать способна, такой у тайны проклятье наложено. 

— Хорошо, а мы тебя до Киева проводим, — кивнули Иван-Дурак и Хан-Соловей, каждый о своей награде думавши.

С боем ладным, в песнях прославленных, пробились герои к Корыту своему летному, волшебному, как надоело Кощею сидеть да людей своих терять, и вышел самолично гостей покарать, в порошок стереть.

— Идите, дети мои, — молвил Бова-Старец, доставая свой Меч Кладенец, — Я задержу Зло проклятущее. Летите. 

И вышел Бова Королевич, богатырь легендарный, один на один с Кощеем Бессмертным. Скрестили они свои Мечи Кладенцы, искры выметая, и охнули герои, узрев, что Кощей на самом деле старуха дряхлая, сухая, не зря Черной Смертию называемая.

— Вот и встретились мы, Бова Королевич. Ученица превзошла своего учителя. Зря ты отказался тогда, старый глупец.

— И стать мужем Палача, Яга? Я пришел остановить тебя, не быть больше Черной Смерти на земле русской. 

— Я бессмертна, Бова, а ты умрешь. 

Залязгали мечи, посыпались искры. И когда Корыто уже вылетало из раззявленной пасти Лысой Горы, Бова понял, что пришло его время, уйти славно, как и жил, в бою и с любимою своей, злом порабощенной. 

С грустью прилетели герои в Град Киев, богатыря оплакивая. Но Лысая Гора все ближе и ближе подбиралась к стенам белокаменным, раздавить способная, да сжечь дотла охотчая. 

Собрала Царевна Думу Государеву, взаместо отца Мудрого, у Кощея в темнице погибшего от мук страшных, да рассказала боярам своим верным, да воеводам боевым, что Смерть Кощеева в Игле, Игла в яйце, а яйцо – это Гора Лысая и есть, огромная и неприступная. И что есть только один способ иглу уничтожить – огнем его диким, животным нагреть сквозь решетки толстые да туннели длинные через окошко малое на самой макушке Лысой Горы. 

Долго думу думали да репу чесали Бояре да Воеводы. И только Иван Дурак, сказок наслушавшийся, да всему верующий, первым помочь вызвался. 

— Знаю я, как Кощея победить да Гору его Лысую спалить. Ответ же под нами, под Киевом, братцы. Откройте казну, да выпустите Горыныча боевого, дикого, огнем плюющегося. 

Посмеялись с Дурачка люди большие, взрослые, в сказки не верующие. Мол, что с дурачка взять, верит всем подряд. Да выступила только Елена Прекрасная с речью пламенной, что не врут поди сказки то, и про казну и Горыныча трехголового. 

Почесали головы воеводы, помяли бороды бояре, да только глаза от принцессы прячут, боятся. 

И вызвался снова Иван всех спасать, ибо Дурак на то и есть Дурак, что не боится ничего. 

А потому побежал он вниз по лестницам роскошным, сквозь двери чугунные да железные, на тысячи замков закрытые, да для него одного отверзнутые, с разбегу вскочил на Змея Горыныча, действительно существующего, да взмыл в небеса на зверюге ошалевшей. Та во все стороны из трех голов своих огнем плюется, а Иван только голосит во все горло, как на печи сидит – тепло, хорошо. Левой пяткой бок скотинке пнет, та направо полетит, правой – налево. В шею уцепится – вверх, отпустит – вниз. Как на Козе в детстве скакал, так и Горынычем управлял умеючи – скотинка на то и скотина, что без человека никуда. 

Налетался Иван всласть над город, удаль молодецкую выказывая, на Елену смеющуюся поглядывая, да полетел к Горе Лысой, черной, роль яйца играющую, усмотрел окошко малюсенькое, да и загнал туда одну из голов Горыныча по самые плечи. Долго рвался и метался Горыныч, огнем диким разгораясь, а Иван уже бежал со всех ног, от горы, в объятья своей ненаглядной, у Киева его подживающей. 

 Развалилась Крепость Басурманская, развеялись тучи, вышло Ясно-Солнышко, и всем вокруг сразу стало ясно – погиб Кощей, карга старая, смертью страшной, черным колдовством смердящей. Разбежались басурмане по лесам, в норах прячутся, до хвосты свои крючковатые не показывают – боятся кулака русского, тяжелого. 

— Спас ты землю Русскую, Иванушка, — зарделась Елена-Премудрая, во дворце на троне восседающая, — А потому и быть тебе мужем моим, Царем удалым. 

Тогда и свадебку сразу же сыграли. И были на свадьбе столы длинные, скатерти широкие, яства самые разные, как вкусные, так и очень вкусные. Всем миром гуляли, мир от зла освобождение справляли, да за молодых пили. 

И я там был, мед пиво пил. По усам текло, да в рот не попало.