В пустыне сгустились сумерки. Догорал пожар зари, вначале раскинувшийся в полнеба. Рахимов оглядел бойцов своего отряда, кивнул взводному Квашнину.
Шесть всадников и взводный, уложив коней, отделились и поползли в сторону крепости.
У полуразрушенных ворот, на развалинах крепостных стен, неподвижно сидели нукеры, охраняющие сон Абдуллы, выделяясь на фоне заката темными силуэтами.
Еще одна шестерка красноармейцев-туркменов с арканами и ножами поползла с другой стороны. Остальные, приготовив к бою оружие, немного выждали и пошли в обход сразу с двух сторон, чтобы окружить крепость.
Сухов и Саид перевалили через очередной бархан. На меркнущем закатном небе сверкала яркая и единственная звезда. Дышащая жаром пустыня готовилась к ночной жизни: высовывались из норок разные песчаные твари, иногда, шурша, оседал песок — все вокруг полнилось робкими шорохами. Низко пронеслась какая-то птица, громко ухнула выпь.
— Слева Черная крепость, — сказал Сухов, хотя крепости отсюда видно не было. — Через час дойдем до колодца…
Саид молча кивнул.
Поднявшись на гребень бархана, Сухов взглянул налево, где стояла яркая звезда, и ему показалось, что он различает зубчатые очертания крепости; но это только казалось, потому что до крепости было еще часа два ходу.
Саид занес было ногу, но остановил ее на весу. Сухов вопросительно взглянул на него, понимая, что так сделано неспроста.
— Там черепаха, — пояснил Саид.
И действительно, песок стад выпукло приподниматься, осыпаясь, и показался панцирь.
— Как ты определил? — удивился Сухов.
— Сама мне сказала, — ответил Саид вполне серьезно.
Сухов, не удивляясь, согласно качнул головой.
Один из нукеров Абдуллы, охраняющий вход в крепость, от скуки вытащил игральные кости, потряс их в кулаке, пощелкивая. Другой, кивнув, подсел поближе. Первый кинул кости на каменную плиту — выпало две шестерки. Выигравший нукер радостно засмеялся, оскалив желтые зубы. В этот момент петля аркана с легким свистом захлестнула его горло и прервала смех. Нукер захрипел и повалился. Одновременно другой аркан свалил его товарища.
Та же участь постигла в разных концах крепости еще троих, и лишь четвертый, влекомый арканом, успел выхватить нож и, полоснув по веревке, перерезать ее; тем же ножом он убил прыгнувшего на него красноармейца-туркмена и, перевернувшись на живот, выстрелил из револьвера.
Сухов и Саид брели по пескам.
— Стреляют, — сказал Саид, повернувшись в сторону Черной крепости. Глаза его при этом были полузакрыты — он весь был обращен в слух.
Сухов тоже прислушался.
— Показалось, — после паузы возразил он.
От выстрела Абдулла проснулся мгновенно. Сбросив с себя руку спящей Сашеньки, он схватил лежавшие, как всегда рядом, карабин и одежду, отбежал к стене. Рядом с этой стеной был выход из подземелья. Отсюда просматривались два марша лестницы, ведущей к дверям.
Абдулла натянул штаны из мягкой замши, перехватил халат широким ремнем, на котором висели две кобуры, одна из них деревянная с любимым его оружием — маузером.
Наверху застучали пулеметы.
Визжали на своей половине женщины, сбившись в кучу, как овцы, их визг эхом отскакивал от каменных стен, усиливаясь многократно.
Двое нукеров Абдуллы прицельными выстрелами уложили нескольких красноармейцев, но были скошены с тыла пулеметной очередью. Раздался громкий топот сапог сбегавшего по ступеням вниз человека.
Сашенька с надеждой и мольбой взглянула на Абдуллу — он ответил ей ласковым взглядом, одновременно ободряющим и уверенным, продолжая хладнокровно одеваться. Завязал шнурки одного чарыка, стал надевать на ногу другой.
В дверном проеме появился взводный Квашнин. В его руках был «Гочкис» — пулемет с длинным стволом, забранный в кожух, похожий на самоварную трубу, и дуло этой трубы замерло на Абдулле, надевавшем чарык.
— Руки!!! — грозно заорал взводный.
Абдулла медленно начал поднимать правую руку, а левой только чуть вскинул карабин, и раздался выстрел.
Лихой взводный, так и не успев понять, что случилось, скатился по ступеням вниз, к ногам Сашеньки, она, вскрикнув, отпрянула в угол.
— Не бойся. Кроме меня, ни один мужчина не может посетить мой гарем, — усмехнулся Абдулла. — А это всего лишь мертвец… Бывший мужчина.
В стене повернулась тяжелая каменная плита, и из тайного хода вышел нукер, отвесив легкий поклон.
— Прости, ага, что потревожили тебя. Мы окружены.
Нукер покосился на кричащих женщин, но, спохватившись, тотчас потупил взор.
— Этот Рахимов никогда не начинает воевать вовремя, — устало поморщился Абдулла. — Всегда на полчаса раньше.
— Надо уходить, ага.
Абдулла, двинувшийся было к тайному ходу, ощупал карманы жилета, остановился.
— Четки… Ищи четки!
Он принялся шарить под подушками, разбрасывая их во все стороны; раскидывал подносы с едой, растоптав несколько спелых персиков, чавкнувших под его каблуками.
На лестнице появились два красноармейца с винтовками наперевес. Абдулла снова навскидку выстрелил два раза, продолжая искать четки. Красноармейцы упали по обе стороны лестницы. Нукер, сообразив, перевернул труп взводного — и протянул четки, которые оказались под убитым. Абдулла облегченно вздохнул, приложил четки к глазам и спрятал их на груди; кивнул на кричащих женщин.
— Лошади для них готовы?
— Как ты приказал, ага, но… — Нукер помедлил, тоже кивнул в сторону женщин. — С ними мы не уйдем.
— Что?! — вспылил Абдулла и вскинул руку, на кисти которой уже висела камча.
Нукер, не дрогнув, спокойно смотрел на него. Абдулла, не ударив, опустил руку с плетью, глухо сказал:
— Не могу я их оставить, Максуд.
— Как скажешь, ага, — так же спокойно ответил нукер.
Абдулла схватил за руку Сашеньку и потащил ее к потайной двери, дав знак остальным женщинам, чтобы следовали за ним.
Нукер прикрыл отход Абдуллы и женщин. Потом собрался было и сам юркнуть в потайной ход, однако сверху раздалась очередь — и он свалился на пол, но, и тяжело раненный, продолжал отстреливаться от сбежавших вниз по лестнице красноармейцев, задерживая их.
Закат догорел. Небо стало быстро наливаться темной синевой. Появились звезды, яркие, белые и голубые. Песок в ложбинах потемнел. Над землей заплясали летучие мыши. Запахло по-другому — от всякой живности, выползшей из-под песка и камней наружу, — хотя песок еще дышал зноем. Саксаул на вершине бархана казался вырезанным из жести. От вечернего ветерка по песку пробежал легкий смерч-вьюн, крутясь волчком и втягивая в себя пыль. Коснувшись шара перекати-поля, вьюн завертел его, затем легонько приподнял в воздух и, продолжая вертеть, понес по воздуху, как детский надувной шарик.
Цепочка следов Сухова и Саида, тянущаяся через барханы, темнела впадинками. Вдруг Саид резко обернулся, выхватил нож из ножен и метнул его — обезглавленная змея еще долго извивалась, утюжа песок позади них.
Сухов, оценив меткий бросок Саида, одобрительно хмыкнул. Саид поднял нож, обтер лезвие о полу халата, и они продолжили свой путь в сгущающейся темноте.
Добравшись до конца подземного хода, Абдулла и Сашенька, а следом за ними остальные женщины гарема вылезли через широкую трубу на поверхность.
Лошади, предназначенные для жен Абдуллы, напуганные выстрелами, рвались с коновязей. Только конь самого Абдуллы спокойно стоял на месте, строже других приученный к дисциплине.
Абдуллу и его женщин заметили. От крепости раздались крики, и еще чаще зазвучали выстрелы — красноармейцы, паля на ходу, бежали к ним.
Понимая, что вместе с гаремом ему не уйти и что у него совсем нет времени, чтобы усадить перепуганных жен в седла, Абдулла быстро вскочил на коня, протянул руку Сашеньке. Она ловко взобралась и уселась позади, крепко вцепившись в его широкий пояс.
Абдулла огрел жеребца камчой и, оглянувшись, крикнул остальным женщинам:
— Я вернусь за вами!..
И поскакал прочь, взметая песок из-под копыт.
Рахимов с парой красноармейцев скакал от крепости, паля в убегающего с женщиной Абдуллу и крича другим, чтобы целили в коня. Абдулла быстро уходил.
Осадив уставшего скакуна около сгрудившихся в кучу обитательниц гарема, Рахимов выстрелил еще пару раз и, швырнув карабин на землю, с досады громко выматерился.
— Опять ушел, мать его!..
— У него четки заговоренные, — сказал красноармеец-туркмен.
— Конь свежий! — обрезал Рахимов.
— Ушли, — сказал Абдулла, когда они перевалили через дальнюю гряду барханов, скрывшись от преследователей. — Ты слышишь, родная?
Сашенька не отвечала. Абдулла почувствовал, как сползает вниз ее обмякшее тело, и все понял — одна из пуль преследователей догнала их; он же, без конца стегая коня, не заметил, как Саша, охнув, припала к нему. Поддерживая ее одной рукой, Абдулла проскакал еще немного и остановился в балке. Слез, бережно снял женщину с лошади, положил на песок, освещенный луной и звездами.
— Абдулла, хочу на снег… — тихо проговорила Сашенька, и слезы покатились из ее глаз.
— Потерпи, родная, я перевяжу тебя, — ответил Абдулла, сорвав с себя одежду и разрывая на широкие ленты рубаху.
— Не надо, мой милый… Я умираю… — с трудом проговорила Сашенька. Помолчав, она сказала последние в своей жизни слова. — Поцелуй меня и прости… Лучшего мужчины у меня в жизни не было… и друга тоже… — Она тихо простонала. Глаза ее невидяще уставились в лунное небо.
Одна из звезд над горизонтом дрогнула и стала приближаться, увеличиваясь и делаясь все ярче.
Абдулла завыл, сжимаясь, стискивая зубы, несколько раз ударил кулаком по земле.
Его нукеры и остальные джигиты, которым удалось уйти от красноармейцев, окружили своего хозяина. Лицо Сашеньки, лежащей на песке, было белым и светлым. Казалось, она улыбается.
Абдулла долго сидел неподвижно, склонив голову. Вспомнил, как Сашенька шла к нему, улыбаясь, а он немел от ее красоты. Вспомнил, как только что она лежала, обнимая его… Жизнь впереди казалась бессмысленной, ненужной, и Абдулла понял, что отныне ничего не будет удерживать его тут, на этой опустевшей земле; ничего более, кроме жгучего желания отомстить своим врагам, которые отняли у него все, чем он обладал в этой жизни.
Похоронив единственную любимую им женщину, он собственноручно вбил в песок крест, сооруженный из веток саксаула, — корявый крест в подагрических изломах, черный под холодной луной. Он знал, что Бог, в сущности, один и что Аллах простит его за похороненную по христианскому обычаю эту православную русскую женщину, хотя она и произнесла из любви к нему священные для мусульманина слова: «Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет есть пророк его».
Ночь охватила пустыню. Светлой рекой растекся Млечный путь. А закатная звезда погасла.
Отныне душа Сашеньки витала над ним, поддерживая его в этой жизни своей нежной улыбкой.
К опустившемуся на колени перед могилой Абдулле подошел Аристарх. Положив руку ему на плечо, сказал:
— Хватит, курбаши. Пора… Будем жить дальше…
В отличие от другого русского, находившегося в его отряде, глуховатого белогвардейского подпоручика Семена, Абдулла уважал Аристарха, тридцатилетнего полковника царской гвардии, дворянина. После большевистского переворота Аристарх потерял все: семью, наследственное поместье, землю… и теперь, кроме иссушившей его душу дотла ненависти, у него ничего не осталось. Абдулла, подняв глаза, посмотрел на высокого мужчину с почерневшим от загара лицом и, выжженными солнцем добела волосами и понял, что с этого момента он по накалу ненависти сравнялся с этим русским полковником во френче, заношенном до лохмотьев.
Поднявшись с колен, он оглядел своих людей, «бандитов», как их называл Рахимов. Абдулла, подумав об этом, усмехнулся, поскольку никак не мог считать себя бандитом. Не мог он считать бандитами и своих верных нукеров. Правда, наемники, которых пришлось от нужды набрать в отряд, конечно, не были воинами чести — эти соглашались воевать за и против кого угодно, лишь бы им платили хорошие деньги.
Поначалу Абдулла считал бандитами именно Рахимова и его людей, которые разорили его. Но теперь он начал сомневаться в этом, поскольку никак не мог представить бандитом нищего, а он точно знал, что у Рахимова за душой, кроме непонятной для нормального человека идеи мировой революции, нет ничего; и его оружие, и обмундирование — все было казенным, и, следовательно, на бандита Рахимов никак не тянул.
В оазисе Пять чинар — несколько деревьев вокруг колодца и кусок глинобитной стены, вернее, того, что от стены осталось, — сидели у тлеющего костерка Сухов и Саид. Ветки саксаула потрескивали, выбрасывая искры в звездное небо. Сухов прикурил от уголька.
— Задержался я здесь. Месяц, как уволился подчистую, а все мотаюсь по пескам этим… Считай, пять лет дома не был…
— У меня дома нет, — глухо сказал Саид.
— Беда, — вздохнул Сухов.
Саид молча смотрел на огонь костра, горько раздумывая о совсем еще недавней жизни в своем доме, среди близких ему людей, жизни, такой счастливой в своей простоте… которую злая судьба в лице проклятого Джевдета порушила в одночасье.
Дом Саида был глинобитный, одноэтажный, окруженный дувалом такого же цвета, как песок вокруг. Позади дома высилась раскидистая чинара, отбрасывающая на крышу и половину двора узорчатую тень.
Сестра Саида, Нурджахан, вышла на порог, отжала мокрую тряпку и повесила ее на кол.
Волкодав Юргаш махнул хвостом, приветствуя девушку.
— Я сейчас занята, — сказала псу Нурджахан. — А по том ты меня покатаешь, ладно?
Пес вновь вильнул хвостом в знак согласия и так сильно зевнул, обнажив огромные клыки и вывалив влажный язык, что в скулах у него запищало.
Девушка ушла в дом, шлепая босыми ногами по земляному полу. Из дома раздалась ее веселая песенка — она всегда пела по утрам, радуя слух отца и брата.
Саид, с усмешкой слушая разговор сестры с Юргашем, покормил баранов, подкинув им полыни, и занялся верблюдом: меж пальцев у того завелись черви, беспокоя животное.
— Обмакни в мазут — сами вылезут, — посоветовал ему отец, куривший на крыльце.
Вняв совету отца, Саид взял жестянку с мазутом и стал окунать в нее ноги животного, с трудом отрывая их от земли. Верблюд, повернув голову и изогнув шею, с удивлением смотрел на свои черные, будто в носках, ноги, двигая вытянутыми губами.
Они жили в доме втроем. Мать Саида умерла, едва родив Нурджахан. Его отец, Искендер, будучи в то время уже пожилым, вновь жениться не захотел.
Закончив убираться по дому, Нурджахан вышла, оправляя платье, улыбнулась брату и пошла к воротам.
Юргаш, вскочив, побежал следом.
За дувалом начиналась пустыня — до самого горизонта тянулись барханы.
Взобравшись на волкодава, Нурджахан ласково погладила пса меж ушей, сказав:
— Сегодня прокатимся до нашей гробницы…
Она каждый день так говорила, потому что больше некуда было ехать, больше не было никакого ориентира вокруг, а гробница была семейной усыпальницей их рода: здесь покоились мать, дедушка, бабушка, прадедушка и остальные родственники.
Нурджахан обычно вела с ними долгие беседы, расспрашивая родню о жизни там, в мире теней, отвечала на их вопросы, в общем, дружила со всеми ними, предпочитая их общество обществу окружающих ее людей. Исключение составляли отец и Саид.
Саид знал об этой тайне сестренки, посмеивался над ее причудами и жалел ее, понимая, что она с некоторыми странностями.
Однажды Нурджахан взяла его с собой к гробнице.
Саид зашел в усыпальницу и почувствовал, что он, ничего и никого не боявшийся, кажется, немного испугался.
В гробнице пахло, как и вокруг, нагретым песком, камнем; в углу прижился чертополох, над мохнатой фиолетовой головкой которого, гудя, завис шмель.
— Не мешай нам, — прикрикнула на насекомое девушка, махнула рукой, и шмель послушно вылетел в верхнее окошко, откуда падал косой сноп солнца. — Вы ведь помните Саида, моего любимого брата, — обратилась Нурджахан к надгробной плите, на которой были высечены священные слова в виде полукружий и завитушек.
Стебель чертополоха чуть качнулся — Саид заметил это краем глаза.
— Сейчас все наши родные слушают нас. Скажи им что-нибудь, — попросила она брата.
— Что? — оробел он.
— Что хочешь.
— Как… Как вы поживаете? — вовсе оробев, выдавил из себя юноша.
Чертополох вновь качнулся, но тень от него не пошевелилась, что очень удивило Саида, и он почувствовал, как в лицо ему пахнул слабый ветерок.
— Они поблагодарили тебя, — улыбнулась Нурджахан. — Ты понял это?
Саид кивнул, покосившись на чертополох. С тех пор он относился к причудам сестры с уважением, поняв, что не все объяснимо и подвластно разуму обыкновенных, как он, людей. Отцу об этом, разумеется, не поведал.
— Слушай себя, и ты услышишь их, — сказала тогда Нурджахан.
И Саид стал ежедневно тренироваться. Он вскоре научился замедлять биение своего сердца, слышать, как за соседним барханом ползет змея, шурша шкуркой о песок, или пробегает ящерица, царапая коготочками землю, как журчит вода в подземных водоемах на большой глубине…
Рассвет занимался над пустыней — небо наливалось тонкой синевой. Саид и Сухов все еще сидели у потухшего костра.
Сухов делился продуктами с Саидом: отсыпал из своего мешка половину запаса пшена, разделил поровну сухари. Собрав выделенные продукты в чистую тряпицу, пододвинул Саиду.
— На первое время хватит, а в Педженте еще чего-нибудь раздобудешь… Больше, извини, не могу… Мне до Гурьева топать. Пойду по гипотенузе… — И Сухов рукой показал направление на северо-запад, где небо еще было темным, полным звезд.
— Лучше бы ты меня не откапывал… Теперь не будет мне покоя, пока не отомщу Джевдету, — глухо сказал Саид.
— Мертвому оно, конечно, спокойней, но уж больно скучно… А из-за чего у тебя вражда с ним?
— Отца моего убил… Дом сжег.
Краешек солнца показался над барханом, ударив в глаза сидевшим у погасшего костерка. Сухов слушал рассказ Саида.
— Он за сестрой охотился… Отец ему отказал… Он решил силой взять… Мы ее замуж пока отдавать не хотели…
— Почему же? Это дело нормальное.
— Да, — согласился Саид. — Только не для нее. Она… она на других совсем не похожа была…
Войдя в гробницу в тот злополучный день, Нурджахан, как обычно, поздоровалась с ее «обитателями». Те промолчали в ответ, и девушка тут же почувствовала, что надвигается что-то недоброе.
— Джевдет, — прошептала она.
Солнечный сноп, бьющий из верхнего окошка и косо прорезавший гробницу, качнулся и вновь замер. Встревоженная Нурджахан мысленно позвала Саида, чтобы предупредить его. Тот в это время месил с отцом глину на заднем дворике, ощущая босыми ногами прохладу раствора, который выдавливался меж пальцев ног скользкими лентами. Саид подлил в месиво воду из кувшина — и вдруг к чему-то прислушался.
— Меня позвали? — спросил он отца, месившего раствор рядом.
— Я не слышал, — ответил старый Искендер.
Саид быстро ополоснул ноги, зашнуровал чарыки и, словно влекомый какой-то непонятной силой, торопливо покинул двор.
Гробница находилась за барханной цепью, и из дома ее увидеть было нельзя.
Саид шел к ней, охваченный непонятной тревогой. Когда он вошел в гробницу, Нурджахан лежала на каменной плите, под которой покоилась их мать. Большие, красиво удлиненные глаза девушки были устремлены вверх и полны печали.
— Я его вижу… Он близко, — сказала она. — Саид, брат мой, спасайся!.. Беги в пустыню… а я ему все равно не достанусь.
Саид заметил, как стебелек чертополоха качнулся, и хотел спросить сестру, кого она видит, но тут прозвучали выстрелы. Они донеслись со стороны их дома.
Это Джевдет со своими людьми ворвался к ним во двор. Он сразу пристрелил пса Юргаша, когда волкодав кинулся на него, оскалив клыки. Потом убил Искендера, в спину.
— Нурджахан! — кричал он, крутясь на коне. — Где Нурджахан?!
Люди Джевдета, порыскав по двору, вломились в дом, переворошив там все, но девушки не нашли.
Саид, оставив сестру лежащей на каменной плите, выбежал на выстрелы из гробницы и со всех ног рванулся к дому, увязая в песке…
Первый человек Джевдета, выехавший за ворота, получил нож в сердце; второго Саид задушил арканом, но в отряде Джевдета было много людей, они связали Саида и поволокли за ноги по песку. Он был закопан полуживым подальше от дома, который уже пылал, треща и искрясь, исходя клубами дыма. Чинара дрожала всеми своими листочками от пыла пожарища.
Лежащая на плите Нурджахан знала, что брат ни за что не оставит ее, и, когда он не вернулся к ней, поняла, что он попал в смертельную ловушку.
Тогда девушка усилием только ей подвластных внутренних сил замедлила биение своего сердца, а затем и вовсе остановила его. С неба скатилась звезда.
Петруха, цепляясь за приклад винтовки, торопливо, почти бегом следовал за Суховым, который уверенно шагал от моря к Педженту. За ним, отставая метров на десять, гуськом семенили, наступая друг другу на пятки и путаясь в подолах, жены Абдуллы с закутанными лицами.
— Товарищ Сухов, — канючил Петруха, — а как Рахимов задержится, что тогда?.. Ведь Абдулла из-за них, знаете…
— Не робей, Петруха, — осадил его Сухов; он вдруг остановился у ближайшего к морю двора.
Здесь под стеной сидели на завалинке трое высохших стариков в белых чалмах. Обесцвеченные годами глаза их бесстрастно смотрели на Сухова, и, если бы не четки, которые старики медленно перебирали, можно было подумать, что они вырезаны из серого, обожженного солнцем песчаника.
— Здорово, отцы! — поздоровался со стариками Сухов; его внимание привлек тлеющий ящик, на краешке которого сидел один из стариков, а на крышке рядом лежала трубка с длинным чубуком.
Старики молчали, мысленно подсчитывая свои грехи, готовясь к переходу в другой мир.
Сухов хотел было пойти дальше, но заметил вдруг на тлеющем ящике полустертую надпись «динамит». Он наклонился и легонько стукнул по ящику — тот не был пустым.
— Извини, отец, — сказал Сухов и, приподняв невесомого старика, пересадил его, затем отодрал тлеющую крышку — под ней были аккуратно уложены динамитные шашки. — Где взяли? — спросил он, оглядев стариков.
— Давно здесь сидим, — безразлично ответил самый старый.
Сухов вынул крайнюю шашку, швырнул ее в воздух и, выхватив револьвер, выстрелил — раздался оглушительный взрыв.
Старики остались сидеть все так же спокойно и невозмутимо, только взрывной волной с них разом сдуло чалмы, обнажив их голые, как коленки, заблестевшие на солнце головы.
— Петруха! Прихвати ящик. Пригодится, — приказал Сухов.
— Есть! — ответил парень и, подняв ящик, взвалил его на плечо.
— А барышням объясни, — продолжал Сухов, бросив взгляд на гарем, который снова сбился в кучу поодаль, что никакого Абдуллы не будет… Чтоб без паники… Ясно?
— Ясно! — повеселел Петруха, понимая, что теперь он неодинок.
Они тронулись дальше. Впереди шел Сухов, за ним ковылял Петруха, таща на плече тяжелый ящик с динамитом. Сухов еще не знал, где пригодится динамит, но в том, что он пригодится, был уверен — оставшись здесь, он обрек себя на неминуемую и неравную схватку с Абдуллой.
Закутанные в чадры жены Абдуллы спешили за ними. Гюльчатай посматривала на Петруху, на его тощие ягодицы и улыбалась под паранджой. Стрекоза, сверкая крылышками, зависла в воздухе перед закрытым лицом Гюльчатай, мешая ей смотреть.
У музея Сухова ждал Саид. Хмурый и сосредоточенный, сидел он на коне с карабином наискось спины, с револьвером на поясе.
— Ты что? — спросил Сухов, уже зная наперед, что скажет Саид.
— У Абдуллы много людей, — проговорил Саид.
— Это точно.
— Уходи. Скоро он будет здесь.
— Теперь не могу. Видишь, как все обернулось… Оставайся ты тоже.
— Здесь нет Джевдета, — Саид тронул с места коня,
— Ну, тогда счастливо, — с сожалением сказал Сухов.
Саид, пустив коня шагом, медленно удалялся. Сухов долго смотрел ему вслед, понимая, что значит для него в этой ситуации такой воин, как Саид, но месть есть месть, и нет ничего важнее в жизни для кровника — эту истину Востока Сухов постиг давно.
Как бы чувствуя спиной его взгляд, Саид поспешил завернуть за угол здания и пришпорил коня.
Сухов вздохнул, холод одиночества охватил его… но переживать было некогда. Надо было обустраивать жизнь вверенных ему женщин — размещать их на ночлег, готовить обед и так далее.
Тело Савелия доплыло до Астрахани; и тут его втянуло в рукав поймы, впадающей в Каспийское море.
В море его встретили мальки осетров, удивляясь громаде человеческой, а раки и прочая морская живность стали рвать его тело на кусочки, распыляя человека по всей акватории морской.
Багор, вертящийся некогда пропеллером на льдине у Нижнего Новгорода, тоже качался на волнах Каспия, постепенно распадаясь на волокна, но потом попал в мазутное пятно, пропитался мазутом, просолился и стал гнить медленнее.
Гулко звучали удары молотка.
Сухов стоял на легком инкрустированном слоновой костью столике и прибивал фанерную вывеску над дверью помещения, в котором разместился гарем.
Ему помогала, подавая гвозди, Гюльчатай.
На вывеске неровными буквами было написано: «Первое общежитие свободных женщин Востока. Посторонним вход воспрещен».
Лебедев придерживал покачивающийся под тяжестью красноармейца столик, объясняя Сухову в паузах между ударами молотка:
— Они же взяли самые ценные экспонаты!
— Какие еще экспонаты? Я же сказал барышням брать ковры похуже.
— Вот именно!.. Похуже — это же одиннадцатый век! Чем старее ковер, тем ценнее!
Сухов спрыгнул со столика, приземлившись мягко и бесшумно.
— Сейчас посмотрим, что они там взяли, — проворчал он.
Мимо прошел Петруха с большим медным кувшином в руках. К нему присоединилась закутанная в чадру Гюльчатай, чтобы помочь теперь и парню.
— Они вас за хозяина принимают, — хихикнув, сказал Сухову Петруха. — Как будто, значит, вы их муж.
Федор насупился и погрозил ему пальцем.
Пока же он лежал под саксаулом, задрав наверх ноги, пережидая знойное время полдня. Когда солнце миновало зенит, Сухов поднял с глаз кепарь и встал на ноги. Красные круги заходили у него перед глазами, жара еще стояла непереносимая для его обезвоженного организма.
Сухов встряхнулся, отцепил от пояса чайник и убедил себя в том, что только выпив остатки воды, он сможет добраться до следующего колодца. После чего задрал голову и с наслаждением влил в свою пересохшую глотку пару оставшихся в чайнике глотков отвратительной, теплой и солоноватой жидкости.
Затем измерил саперной лопаткой длину тени, отсчитал по зарубкам время и по положению солнца определил «гипотенузу», ведущую к Гурьеву. Подтянув пояс и по привычке попрыгав, чтобы ничего на нем не брякало, не звенело, он двинулся вперед, как всегда не быстро и не медленно, целесообразным для передвижения на далекие дистанции солдатским походным шагом.
Надо сказать, что по ночам он довольно точно определял свою «гипотенузу» по звездам, вернее, по Полярной звезде, которая, как известно, единственная из всех неподвижно торчит над своим полушарием…
Перевалив через очередную барханную гряду, он заметил впереди себя и несколько правее какое-то движение.
Сухов тут же скатился в ложбинку между барханами; выставив белый кепарь над гребнем белых песков (что делало его незаметным), он приступил к наблюдению.
Вскоре перед ним явственно обозначился движущийся по пустыне отряд. Приглядевшись, Сухов быстро, по единообразию обмундирования и по головным уборам, определил, что это «свои».
Одно только слегка озадачило Сухова: он насчитал девять каких-то чучел, которые цугом двигались на конях в передней части отряда. Но поскольку все остальные не внушали ему никаких подозрений, он выбрался из своей ложбинки и спокойно двинулся дальше.
Его тут же заметили. Какой-то всадник, отделившись от отряда, поскакал к нему, на ходу трижды выстрелив в воздух.
Сухов, вняв предупреждению, спокойно опустился на песок, скрутил козью ногу, высыпав в нее весь оставшийся табак — он знал, что чем-чем, а табачком и водицей он у своих наверняка разживется.
Всадник подскакал к сидящему на песочке Сухову, лихо осадил коня.
— Кто такой? — начал он без предисловия.
— Сухов я, — ответил Федор, пустив конус дыма вверх.
— Врешь! — искренне удивился всадник. — А я Рахимов. Слыхал?
Сухов кивнул, снизу вверх разглядывая всадника, отметив про себя его излишнюю нервозность и мысленно сравнивая Рахимова со своим бывшим командиром, покойным Макхамовым, тем самым, которому был «обязан жизнью». Затем ответил, нарочито польстив, все в той же надежде на табачок и воду:
— Кто ж в пустыне не знает командира Рахимова!
— А мне говорили — ты демобилизовался… — Довольный Рахимов спешился, присел рядом на песок. — Слух идет, что ты уже в Астрахани.
Сухов кивнул головой.
— Должен был. Да вот, пришлось задержаться.
Отряд подъехал, окружив Сухова и своего командира; бойцы с любопытством смотрели на Федора. Он в свою очередь оглядел красноармейцев, окинул взглядом и женщин в чадрах, сидящих в седлах, как мумии. Затем снова повернулся к Рахимову. Наклонившись к нему, тихо посоветовал:
— Штыки со стволов отомкнуть надо. Вас за версту видно по проблеску, а с бархана — за все три.
— Да я знаю, — вздохнув, ответил Рахимов. — Но тут такое дело… — Он безнадежно махнул рукой.
Один из бойцов, осклабившись, обратился к Сухову:
— Товарищ Сухов, а ты меня узнаешь?
Федор оглядел бойца, качнул головой.
— Нет.
— Я же в тюрьме сидел, которую ты взорвал!.. Помнишь?.. В Чарджоу.
— Как же я могу тебя узнать, родной, — улыбнулся Сухов. — Вы же все после взрыва тут же разбежались. А я потом один отбивался полдня…
Красноармейцы дружно заржали. Сухов вновь посмотрел на женщин в чадрах и увидел…
Как блеснула река на излучине, как по волнам бежали солнечные зайчики… Деревенские молодухи поднимались по косогору, задрав подолы мокрых, прилипающих к телу платьев, белея крепкими икрами, посмеиваясь, перебрасываясь шуточками… Одна из них оглянулась, отстав от подружек, и прямо, как бы глаза в глаза, посмотрела на Федора, который присел в осоке с напяленным на голову выеденным арбузом. Эта девчонка из воспоминаний его «арбузного» детства сейчас превратилась в его сероглазую, с мохнатыми ресницами Катю, и она с великой нежностью взглянула на него…
Сухов усмехнулся, отвел взгляд от женщин. Отряд спешился на отдых.
…У костра Рахимов делился с Суховым своими бедами:
— Месяц за ним гоняюсь. Пол-отряда потерял. Вчера в Черной крепости совсем было накрыл — из рук ушел… Ну ничего… — Он скрипнул зубами. — Я этого Абдуллу все равно достану! Весь песок в пустыне просею! Своими руками задушу! Взводного он у меня застрелил — такого отчаянного парня!..
Сухов сказал:
— Отчаянные на войне не живут, Рахимов…
Рахимов вздохнул.
— Ты прав, Сухов… Война работа тяжелая, осторожная… У отчаянных на нее терпения не хватает.
— Это точно, — подтвердил Сухов.
Он смотрел, как один из бойцов, молоденький, весь в рыжих веснушках паренек, помогал спуститься с коня тоненькой гибкой женщине.
— Не урони, Петруха! — крикнул пареньку один из бойцов. — Разобьется!..
Сухов откинулся на песок, подложив руки под голову, а Рахимов все продолжал взволнованно говорить:
— Не знаю, зачем Алимхан тут оставил Абдуллу… Видать, задание какое дал…
Сухов, глядя на появившегося в небе беркута, который закладывал над отрядом виражи, сказал:
— В Черной крепости его через трубу надо было брать.
— Так он через нее и ушел! — взвился Рахимов. — Я же не знал, что там ход!
— Как не знал? — удивился Сухов. — Мы же там Черного Имама брали… С покойным Родионом… Поэтому и крепость называется Черной… А ход еще длинней был… Я его укоротил малость…
— Сухов! — взмолился Рахимов. — Помоги! С тобой мы его враз прикончим. Ты ведь один целого взвода стоишь, а то и роты.
— Нет уж, хватит, — ответил Сухов, закрывая глаза. — Домой надо. Я и так крюк дал. Теперь по гипотенузе иду — короче… До Астрахани, а там до Нижнего, по воде.
— Сухов, доведи хоть баб до Педжента, сделай милость. По рукам и ногам связали — пешком ходим. Захвати их с собой, а? Этот чертов гарем!.. Девять штук. Освободили, а теперь маемся. С ними Абдуллу никак не догнать.
— Вообще-то, зря, — вздохнул Сухов.
— Что — зря? — не понял Рахимов.
— Освободили зря. Так бы они живыми остались. А теперь он их наверняка убьет, раз они у тебя в руках побывали.
— Да ты что?! — подскочил Рахимов. — Мы даже лиц то их не видели. Я, если кто к ним полезет, любого тут же к стенке — понимаешь?!
— Я-то понимаю, а Абдулла не поймет… Эх ты, Рахимов, тут родился, а Востока не знаешь. Сперва надо было с ним, Абдуллой, управиться, а потом уж жен освобождать. Восток — дело тонкое!
— Если ты так все понимаешь, значит, ты должен взять баб!
— Многовато для меня, — усмехнулся Сухов. — Одну бы мог для услаждения жизни.
— Не надо с этим шутить, — сказал строго Рахимов. — Это первые освобожденные женщины Востока!.. Понимаешь, Сухов, это высокая политика, иначе я и сам бы их давно выкинул!
Внезапно, что-то почувствовав, Сухов посмотрел в сторону и увидел Саида. Он, устроившись на вершине бархана, сидел на песке и молча наблюдал за отрядом.
— Ты как здесь очутился? — удивился Федор, обрадовавшись Саиду, как другу, с которым они давно не виделись.
— Стреляли, — ответил тот и пересел, чуть подвинувшись вбок — на том месте, где он сидел, из песка показалась ящерица.
А Рахимов все умолял:
— Слушай, Сухов, я тебе человека дам, лошадь, пшена… А, Сухов?.. Доведи их до Педжента. Сейчас, может, на триста верст вокруг никого из наших нет… — И он описал рукой круг, подтверждая слова жестом.
— Это точно, — согласился Сухов.
Рахимов почему-то обрадовался.
— Вот и хорошо! Вот и договорились!.. — И сделал знак взводному. Тот подскочил, стирая портянкой мыло с лица, потому что во всех ситуациях жизни заботился о красоте своих бакенбардов. Рахимов отвел его в сторонку и вполголоса отдал распоряжение, кивая в сторону Сухова, который в это время, радушно улыбаясь, смотрел на еще так недавно освобожденного им Саида.
— По коням! — раздался голос Рахимова.
Сухов, продолжая лежать на песке у костерка, повернул голову и удивленно поглядел на него. А Рахимов вскочил в седло и обратился к женщинам в чадрах:
— Товарищи женщины!.. Не бойтесь! С вашим мужем-эксплуататором мы покончим. А пока вы поступаете в распоряжение товарища Сухова. Он будет вас кормить и защищать. Он хороший!
И с этими словами поскакал прочь, взметая из-под копыт павлиньи перья песка.
Сухов приподнялся на локте, удивленно спросил:
— Ты куда, Рахимов?.. Эй! — Осознав ситуацию, он вскочил на ноги, закричал: — Стой! Стой!!
Но отряд уже скакал вслед за Рахимовым, оставив Сухову Петруху с лошадью и весь гарем — девять женщин.
Сухов подскочил к Петрухе, схватил его винтовку, вскинул в небо, нажал на спусковой крючок — выстрела не получилось: осечка. Перезарядил, нажал — вновь осечка.
— Тьфу! Мать твою!.. — выругался он и в сердцах стукнул прикладом о песок — раздался выстрел, а отряд Рахимова уже скрывался за барханной грядой. — Что же мне, всю жизнь по этой пустыне мотаться?! — чуть не плача, закричал Сухов.
Саид молча наблюдал за ним. Сухов, походив туда-сюда, поохав и постонав, посмотрел на восток, туда, где был единственный городок на всю округу.
— Не ходи в Педжент, — сказал Саид, разгадав намерение Сухова. — Абдулла придет туда.
— Конечно, придет, — буркнул Сухов. — Разве бросит он своих баб… Подъем! — закричал он на женщин.
Те, до этого сидевшие на песке, испуганно вскочили на ноги. Сухов указал Петрухе на Саида:
— Отдай ему коня.
Отряд Абдуллы двигался по пескам к Педженту, оставляя за собой желтую, клубящуюся завесу пыли. Абдулла говорил, обращаясь к Саиду:
— Мой долг — взять свой гарем. Твой — отомстить Джевдету. Другого не существует, хотя все для нас перевернулось в этом мире… Мой отец перед смертью попросил положить в могилу четки. Наивный человек. Я завидую ему.
— Мой отец ничего не сказал перед смертью, — мрачно произнес Саид. — Джевдет убил его в спину, когда он месил глину во дворе.
— Твой отец был мудрый человек, — помолчав, продолжил Абдулла. — Но кто на этой земле знает, что есть добро и зло?.. Кинжал хорош для того, у кого он есть, и плохо тому, у кого его не окажется в нужное время.
Нукеры Абдуллы, как по команде, отобрали у Саида кинжал, подаренный ему Суховым, и сняли со спины карабин.
Абдулла в это время делал вид, что смотрит в сторону, раскуривая сигару.
Сухов и Петруха осматривали поселок, прикидывая возможности его обороны. Женщины хоть и успокоились, но следовали за ними повсюду, как привязанные.
— С ними нам баркас на воду не спустить, — задумчиво сказал Сухов Петрухе. — Надо что-нибудь другое придумать. — Мысль о ящике с динамитом мелькнула в его сознании. Он посмотрел на баркас и злорадно усмехнулся. — Правильно. Они сами спустят его на воду!
— Кто? — не понял Петруха.
— Скоро поймешь…
Через некоторое время Сухов и Петруха подтащили к баркасу ящик с динамитом, конфискованный у педжентских стариков.
Спустившись в трюм, Сухов прошел к движку, достал кусок бикфордова шнура, присоединил его к выхлопной трубе.
— Считай, — велел он Петрухе и запустил движок баркаса, застучавший громко и наполнивший трюм смрадным, но таким приятным для Сухова запахом горючего.
Шнур от горячего патрубка загорелся, зашипел — Петруха начал считать вслух:
— Один, два, три, четыре… — Он досчитал до сорока двух, пока шнур не сгорел до конца.
Отрезав новый кусок шнура, точно такой же подлине, Сухов повторил эту операцию — шнур сгорел также на счете «сорок два». Убедившись в надежности своего замысла, Федор вытащил из ящика несколько динамитных шашек, затем один конец шнура присоединил к выхлопной трубе, другой — к ящику с динамитом.
— Спрячь получше ящик и шнур, чтоб не было видно, — распорядился он. — И прибери здесь все.
— Теперь пускай плывут себе, — потер руки Петруха. — За кордон собрались! Заведут движок и — через сорок два… как-ак!..
— Это точно, — подтвердил Сухов и полез по трапу на палубу.
Ночь спустилась на Педжент. Четыре огромных факела пылали вокруг педжентского дворца — это Сухов установил на углах площади металлические бочки с керосином и поджег их. Отблески света трепетали, неровно освещая ночные улочки, дома, сверкали в стеклах окошек.
Сухов с крыши музея наблюдал за ночным городком, он был готов к встрече с противником. Особо тщательно он наблюдал за главной улочкой, ведущей от пустыни к городу.
… За дверью с надписью «Общежитие свободных женщин Востока» слышались ритмичные звуки бубна с позваниванием колокольчиков. Окна были глухо занавешены, горела лампа. Женщины сдвинули все койки вместе, раскидали подушки, как хотели, чтобы сидеть на них. Все они были в легких прозрачных шальварах и в коротеньких кофточках. Между шальварами и кофтами оставалась полоска голого живота. Они были нарумянены, насурьмлены, глаза их сверкали.
Одна из красоток играла на маленьком бубне, другая — танцевала на свободном пространстве пола. Женщины лениво меняли позы, но улыбок, смеха не было. Если не считать звуков бубна, стояла полная тишина…
Танцующая красотка вдруг пошатнулась, прижала ладонь ко лбу и, прикрыв глаза, в бессилии опустилась на пол.
— О Аллах! — простонала она. — Умираю, есть хочу!
Все женщины, как по команде, обернулись к Гюльчатай.
— Наш муж забыл нас, еще не узнав… Это его дело, но почему он не дает нам мяса?.. — протянув к Гюльчатай руки, сердито спросила Зарина.
— Когда я была любимой женой Абдуллы, мы каждый день ели мясо! — с презрением глядя на Гюльчатай, сказала Джамиля.
— И даже орехи!..
— И рахат-лукум!..
Они закричали все разом, в упор глядя на Гюльчатай. Гюльчатай сидела, опустив глаза, чувствуя свое полное ничтожество.
— Может быть, она его плохо ласкает?..
— Или ему не нравится, как она одета?..
Гюльчатай подняла глаза, полные слез.
— Мы сами должны ее приготовить!..
— Хозяин больше меня не хочет, — всхлипнула Гюльчатай. — Он решил отдать меня Петрухе…
— Петрухе? — переспросила Лейла. — Это меняет дело. Тогда пусть он назначает новую любимую жену.
— Погоди, — вмешалась Зухра. — Петруха прислал ему калым?
— Не-ет, — жалобно протянула Гюльчатай.
— Тогда не считается. Ты еще остаешься любимой женой.
Женщины окружили Гюльчатай, развязали свои узелки и стали наряжать ее, отдавали свои лучшие одежды, серьги, браслеты, кольца, накрасили по-своему ей глаза, брови…
Разодетая, вся в драгоценностях, Гюльчатай стояла, сияя невозможной красотой, как и полагалось любимой жене хозяина гарема.
— Теперь иди, — сказала бывшая любимая жена Абдуллы. — И не забудь: у нас должно быть завтра мясо!
Отряд Абдуллы расположился на ночлег в балке, у колодца — костров не зажигали, выставили часовых, улеглись прямо на песок, в одеждах.
Абдулла не мог спать; он не спал с тех пор, как похоронил Сашеньку. Он уселся на вершине бархана, скрестив ноги под собой и закрыв глаза. Вновь, в который раз, он представил лицо любимой женщины, ее взгляд, ее улыбку.
Саид тоже не спал, полулежа на песке, в окружении нукеров. Он думал об оставшемся в Педженте Сухове, о смертельней опасности, которая грозит этому русскому, когда Абдулла нагрянет в городок.
Сухов спас ему жизнь, и Саид был готов отдать ему свою. Но тогда оставался не отмщенным Джевдет, и эта мучительная раздвоенность не давала Саиду покоя.
В серьгах, кольцах, браслетах, разодетая и ярко накрашенная, шла Гюльчатай по галерее музея… Проходя мимо Петрухи, спавшего на топчане у входа в обнимку со своей винтовкой, Гюльчатай прикрыла лицо и постояла некоторое время над ним, потом исчезла в темноте.
Сухов продолжал с крыши наблюдать за ночным городом.
Бочки с керосином по-прежнему освещали улочки и дома.
Послышались легкие шаги — Сухов, оглянувшись, насторожился. Рука его легла на кобуру.
В люке чердака появилась Гюльчатай, она откинула чадру и ждала, когда Сухов заговорит с ней.
— Ты зачем пришла? — поинтересовался он, убирая руку с кобуры.
— Я пришла к тебе, господин, — ответила Гюльчатай и, улыбнувшись, приблизилась к Сухову. Лицо ее освещалось сполохами пламени.
— Ты чего это так расфуфырилась? — спросил он строго.
Призывно улыбаясь, Гюльчатай шла к нему, кокетливо пританцовывая.
— Ты чего? — спросил Сухов. — Чего ты?! — прикрикнул он.
Гюльчатай вплотную придвинулась к нему.
— Ты это оставь! — сказал он, оробев: совсем близко увидел ее глаза, губы, сделал шаг назад. — Брось, говорю!
Гюльчатай вновь придвинулась вплотную, спина Сухова уперлась в балку.
— Ты что, спятила? — прошептал он.
Гюльчатай, встав на цыпочки, крепко обняла его и влепила ему в губы поцелуй, потом еще и еще… Затем она опустила руки и застыла перед ним, глядя в пол. Сухов сел на ящик, обхватив голову руками.
— Теперь все… — тихо сказал он и тут же заорал: — Ты что наделала?! — Гюльчатай подняла на него глаза. — Теперь меня надо к стенке!
— Что это «к стенке»? — спросила она.
— Расстрелять, вот что! — крикнул Сухов.
— И я с тобой к стенке, — сказала Гюльчатай. — А как они узнают?
— Что узнают? — застонал он.
— Что я тебя целовала. Разве ты им сам скажешь?
— Нет, — ответил Сухов.
— И я — нет! — Гюльчатай засмеялась.
Он покачал головой.
— А ты вроде ничего девка!.. Ты знаешь, кто ты?
— Да. Я твоя коза.
— Что?!
— Ты сам сказал — мы все твои козы.
Сухов рассмеялся.
Девушка ласково дотронулась до его плеча.
— Господин…
— Опять! — прикрикнул Сухов.
— Ой!.. Товарищ Сухов, это плохо — таранька, таранька!.. Дай твоим женам мясо.
— Что? — удивился он.
— Дай самую плохую барашку… Гюльчатай будет тебя любить.
Сухов качнул головой, усмехнувшись.
— Хм… «барашку»… А где его взять? Каши и той нет, а ты мясо просишь. Одна таранька осталась.
Гюльчатай, продолжая ласково глядеть на Сухова, села ему на колени.
— Опять?.. Ты это оставь, — вновь растерявшись, он попытался отодвинуть ее от себя. — Мы же договорились насчет Петрухи, ну?
— Петруха? — широко улыбнулась Гюльчатай, продолжая сидеть на коленях у Сухова, и быстро погасила улыбку. — Я твоя жена. Разве не правда?
— Моя жена… дома, — с тоской в голосе проговорил Сухов.
— Разве ты не можешь сказать, что Гюльчатай твоя любимая жена?.. Разве она обидится?..
— Что, что?.. — спросил Сухов и, покрутив головой, громко хмыкнул. — Ха! Обидится! — Ему на секунду представилось, что с ним сделает Катя, когда он ей объявит, что с ними поселится еще одна его жена… Снова покачав головой, он начал втолковывать Гюльчатай: — Нам полагается только одна жена… Понятно?.. Одна! На всю жизнь. Бог так велел… Какая бы она ни была — плохая или хорошая. Одна. Понятно?
Гюльчатай удивилась.
Петруха, обняв винтовку, сидел у двери зиндана. Абдулла вел себя тихо. Из темницы не доносилось ни звука.
Через двор музея к колодцу прошла Гюльчатай, из-под паранджи улыбаясь Петрухе.
Он вскочил на ноги, окликнул ее — девушка охотно остановилась.
— Гюльчатай, открой личико, — попросил он, подойдя поближе. — Ну, открой…
Она заколебалась, взялась за край паранджи. За углом раздался непонятный шум.
— Вроде крадется кто… — встревожился Петруха, прислушиваясь.
Из-за поворота галереи второго этажа доносились какие-то звуки.
— Последи за дверью, — попросил парень. — Я мигом…
Он добежал до арки и свернул за угол здания.
Гюльчатай поставила кувшин на землю, проводив взглядом Петруху.
— Гюльчатай, — внезапно услышала она свое имя; голос, произнесший его, заставил ее задрожать. — Подойди к двери.
Как только Петруха убежал и Гюльчатай осталась во дворе одна, наблюдавший за ними Абдулла понял, что наступил тот самый, может быть, единственный момент, которого он все время ждал. Сухов, говоря Рахимову, что «Восток — дело тонкое», оказывается, и сам еще не до конца понял, насколько оно «тонкое». Он допустил промашку, не оценив, а, вернее, не зная всей силы безропотного подчинения гаремной жены своему хозяину.
Гюльчатай, как загипнотизированная, подошла к двери зиндана. В зарешеченном оконце она увидела Абдул-лу
— Открой лицо! — приказал он, пронзительно глядя на свою жену. — И отодвинь засов!
Как во сне она безропотно выполнила все.
— Подойди сюда!
Гюльчатай вошла в темницу — она шла, как кролик к удаву, не смея отвести взгляда от страшных глаз своего мужа.
Абдулла, сорвав с нее чадру и обхватив пальцами ее тонкую шею, привлек к себе.
— Скажи — почему ты так и не полюбила меня? — с тоской в голосе спросил он.
— Я боялась тебя, господин, — прошептала Гюльчатай.
Абдулла вспомнил слова умирающей Сашеньки и горько усмехнулся.
— Ты мне нравилась всегда, — сказал он, и это были последние слова, которые слышала Гюльчатай в этом мире.
Абдулла стиснул своими железными пальцами ее горло, и она, затрепетав, медленно осела на пол…
На галерее второго этажа Петруха увидел Лебедева, который складывал какие-то картины и посуду в нишу, сделанную в полу; рядом лежали плиты, которыми он собирался ее прикрыть.
— А, это вы, — облегченно сказал Петруха. — Что это вы делаете?
— Прошу вас, ни звука, — поднес палец к губам Лебедев. — Здесь тайник. Я пытаюсь сохранить наиболее ценные экспонаты.
Петруха повернулся и побежал обратно, на свой пост. Он бросил взгляд на дверь зиндана — та была заперта на задвижку.
Гюльчатай сидела у двери, укрытая чадрой.
Петруха подбежал к ней, присел на корточки рядом.
— Гюльчатай, ну открой личико, ты же обещала… — попросил он.
Чадра откинулась — суровое лицо Абдуллы открылось под ней. Петруха отпрянул, попытался вскочить, но сильный удар ребром ладони в шею помутил его рассудок, и он повалился навзничь.
В следующее мгновенье Петруха был убит штыком винтовки, которую Абдулла снял с его плеча. Перевернув винтовку, он с размаха всадил штык в сердце парня.
Затем Абдулла мягко, как тигр, метнулся к воротам, оставив убитого с торчащей в груди винтовкой, штык которой ушел в землю.
Сухов и Саид возвращались в музей. Саид сидел на коне, а Сухов, отдав ему пулемет и держась за седло, бежал налегке рядом. Они разминулись с Абдуллой на какие-то секунды.
Вбежав в ворота, Сухов окликнул Петруху — ответа не последовало. Озадаченный этим, он пробежал через внутренний двор и увидел пригвожденное к земле тело Петрухи. И словно его самого пронзил штык, причинив страшную боль…
Сухов заставил себя отодвинуть засов на двери и вошел в темницу. Он бережно вынес на свет тело Гюльчатай и уложил его рядом с Петрухой — их лица были обращены друг к другу.
Неслышно подошел Саид, положил пулемет к ногам Сухова.
— А теперь уходи скорее, — сказал он. — Одному нельзя оставаться.
— Не могу, — ответил Сухов. — Абдулла убьет женщин.
— Абдулла убьет тебя… У него много людей и много оружия. — Упрямство русского было непонятно Саиду. — Это его жены, — привел он неотразимый, с его точки зрения, довод. — Сейчас он будет здесь.
— Я рассчитывал на тебя, Саид, — с сожалением сказал Сухов.
— Если меня убьют, кто отомстит Джевдету? — спро сил Саид. — Я должен его убить, исполнить свой обет. Только для этого я сейчас живу.
— Я рассчитывал на тебя, — повторил Сухов, вздыхая.
Из-за угла дворца появился Лебедев. Шаркая чарыками, подошел к ним. Саид, коснувшись плеча Сухова, как бы простившись, пошел к коню. Он понял всю тщетность дальнейшего разговора с русским.
Лебедев отшатнулся, увидев заколотого Петруху и бездыханную девушку рядом, укоризненно посмотрел на Сухова, взволнованно заговорил:
— Я понимаю, вам наплевать на имущество музея, но поймите меня… Ведь здесь все погибнет, если вы не уйдете отсюда. Они из-за вас сожгут, уничтожат все экспонаты. Вы же не можете один противостоять Абдулле и его людям! Умоляю, уведите женщин отсюда!..
— Поздно, — вздохнул Сухов, глядя вслед уходящему Саиду. — И некуда… Где я в пустыне их спрячу. Ничего не поделаешь, Лебедев. Придется ждать Абдуллу здесь.
Между тем из внутренних покоев дворца на галерею высыпали женщины. Неотрывно глядя на убитых Гюльчатай и Петруху, они начали тоненько подвывать.
Сухов вскинул голову и сердито приказал им немедленно убраться, если они хотят остаться целыми. Испуганные женщины послушно покинули галерею. Сухов поднял с земли пулемет и двинулся к дверям музея-дворца. Лебедев упрямо следовал за ним.
Внезапно дверь открылась, и на крыльцо выскочила Джамиля. В руках у нее была большая гардина, сорванная с окна. Молча подбежав к телам Петрухи и Гюльчатай, она укрыла их и также молча побежала обратно.
Сухов, приподняв палец, остановил ее.
— Джамиля?
— Да, господин, — тихо донеслось из-под чадры.
— Скажи подружкам, что бояться не надо, но чтоб в окнах не показывались.
— Да, господин, — ответила Джамиля и убежала во дворец.
Сухов и Лебедев поднялись по каменным ступеням вслед за ней.
Через минуту Сухов снова взобрался на крышу, где провел ночь. Оглядев поселок и окрестности, он увидел вдали Саида, которого конь уносил в пустыню… Вот они взобрались на вершину барханной гряды и через секунду-другую скрылись.
Теперь Сухов остро ощутил свое полное одиночество. Лебедев как воин в расчет не шел. Как и всегда в трудные минуты, а теперь, может быть, и последние минуты жизни, перед глазами Сухова возникла Катя. Но думал он о ней сейчас как-то легко — как в церкви во время молитвы.
Поглядывая в сторону берега, Сухов отложил в сторону пулемет и поднял валявшийся здесь «сидор». Вынул из мешка чистые рубаху и портянки. Не суетясь, переоделся и переобулся, точно так же, как это делали испокон веков на Руси воины перед решающим смертельным сражением…
Перед тем, как сунуть за пояс револьвер, он еще раз проверил его, прокрутив барабан — все семь патронов были на месте.
Потом он достал из мешка осколок зеркала, чтобы побриться, и не столько для того, чтобы предстать перед Всевышним таким уж очень опрятным, а для того, чтобы как-то сократить минуты томительного ожидания. Едва он намылился, как из люка, одна задругой, выбрались на крышу женщины — они испуганно сгрудились у парапета. Сухов как можно беспечней улыбнулся им. Увидев, что он бреется, женщины успокоились. Тут в люке появился Лебедев. Думая только о своем, он скользнул неприязненным взглядом по гарему и оглядел Сухова. Увидев на нем чистую рубаху, Лебедев понял все и сердито сказал:
— Та-ак. Значит, решили умереть здесь, Сухов?
— Так уж сразу и умереть!.. — усмехнулся тот, не отрываясь от зеркальца. — Мы еще повоюем.
— Черт с вами, Сухов!.. — еще больше рассердился хранитель. — Если вы с женщинами уберетесь отсюда я вам открою важный секрет.
— Ну-ну… — терзал бритвой густую щетину Сухов.
— Из дворца есть подземный ход. О нем знает только Алимхан — он приказал расстрелять всех, кто его строил. Я его обнаружил совершенно случайно…
Сухов, перестав бриться, смотрел на Лебедева, обдумывая новость.
— Подземный ход, говоришь… И куда же он ведет?
— За пределы поселка. Туда, где станция и нефтяные баки.
— Братская могила — твой подземный ход… Выйду наружу — далеко я с ними пешком уйду? — Сухов взглянул на женщин. — Нет, Лебедев, здесь мне способней… — Внезапно он вздрогнул, выпрямился, словно его подтолкнуло что-то. Пристально посмотрел на Лебедева и сказал: — Баки, говоришь?..
Десятка четыре всадников, впереди которых мчался почерневший от злости Абдулла, ворвались в Педжент — крича и паля в воздух. Затем половина из них рассыпалась по улочкам и дворам поселка. Остальные неслись к зданию дворца. Несколько пулеметных очередей ударили по его окнам, стенам — посыпались куски штукатурки, зазвенели осколки стекла.
Нукеры, спрыгнув с коней, высадили двери и вбежали во дворец. Рассыпавшись по этажам, они прочесывали комнату за комнатой в поисках Сухова и женщин.
Двое рванули дверь женского общежития — там было пусто, лишь стояли кровати с именами женщин на табличках у изголовья да валялось кое-что из одежды. Четверо залезли на крышу — там тоже никого не обнаружили.
— Никого нет, ага! — вскоре доложили Абдулле, который ждал во дворе, нетерпеливо поигрывая камчой и посматривая на плиты двора, словно пересчитывая их. — Как в землю провалились!..
— Искать! — гневно крикнул Абдулла. — Все перевернуть, но найти!
Сухов, разгребая руками песок, вылез на свет Божий из почти засыпанного у выхода подземного туннеля. По очереди выволок женщин… В ложбине перед ним стояли два огромных нефтяных бака. Покрытые ржавчиной, в выпуклых заклепках и потеках, они инородно возвышались среди песков. Немного в стороне, на занесенных песком рельсах, стояла платформа с небольшой, когда-то выбеленной, а теперь также покрытой грязными пятнами, цистерной.
Сухов, оглядев баки, подбежал к тому, что стоял подальше, и почти в упор дал по нему очередь из пулемета. Ржавчина красным дымком отлетела от железа, и на нем осталась череда совсем небольших сверкающих вмятинок. Сплющенные комочки свинца упали на песок. Сухов удовлетворенно осклабился и махнул рукой женщинам. Те, увязая в песке, гурьбой, как козы, бросились к нему.
Абдулла нервно расхаживал по плитам двора. По одному, по двое появлялись и вновь исчезали нукеры, но никто из них не обнаружил никаких следов Сухова и женщин.
Хмурясь, Абдулла присел на широкую ступень каменного крыльца. Из дворца вышел еще один его нукер в халате и тюбетейке и, склонившись, протянул ему большой с длинным стволом пистолет.
— Это твой маузер, ага. Ты забыл его в комнате женщин.
Не знал несчастный нукер, что эта услуга окажется роковой для него.
Абдулла поморщился, вспомнив, как он «забыл» свой маузер, но принял его от нукера, чуть склонив голову. Обоймы в пистолете не было — предусмотрительный Сухов вынул ее, и теперь маузер можно было употреблять только в качестве молотка. Абдулла усмехнулся и достал из верхнего кармана френча запасную обойму с пулями. Вогнал ее ударом ладони. Маузер был любимым оружием Абдуллы. Тяжелый пистолет удобно покоился в его большой сильной ладони, что называется — был по руке. Кроме того, деревянный футляр маузера являлся также и его прикладом, что намного повышало меткость стрельбы вдаль. Этот футляр Абдулла сохранил, твердо надеясь забрать у Сухова маузер назад. Федор маузером не воспользовался, поскольку, как нам уже известно, считал самым надежным оружием револьвер.
Один за другим во дворе появились всадники, которые прочесывали поселок. Они тоже нигде не обнаружили беглецов.
К Абдулле подошел Аристарх. Он был единственным, кого Абдулла выделял среди других, уважал и с кем был почти на дружеской ноге.
Аристарх тихо сказал ему на ухо:
— Надо уходить, Абдулла. Рахимов вот-вот появится. Абдулла и сам понимал это, но никак не хотел смириться с поражением.
Рядом раздался возмущенный, срывающийся на фальцет голос:
— Как вы смеете? Сейчас же отпустите меня!
Абдулла повернул голову. К нему подтащили отчаянно упирающегося Лебедева, который обеими руками прижимал к себе икону.
— Пусти его, Ахмед, — сказал Абдулла и внимательно посмотрел в глаза хранителю. — Лебедев, где они? Ты должен знать.
Лебедев на миг отвел взгляд, и Абдулла понял, что русскому известна тайна исчезновения женщин.
— Где они? — повторил Абдулла.
— Абдулла, немедленно прекрати разбой и оставь дворец! — нервничая, снова повысил голос Лебедев. — Ни каких женщин здесь нет!.. Я вынужден буду сообщить Алимхану…
— Алимхан далеко, ты же знаешь, — усмехнулся Абдулла.
— Но он твой хозяин, а этот дворец принадлежит ему.
Абдулла, не глядя на Лебедева, чуть приподнял маузер и выстрелил; хранитель, не выпустив из рук иконы, которую прошила пуля, повалился на землю. Абдулла повернулся к Аристарху.
Верещагин в глубокой задумчивости сидел на скамье у себя во дворе. Жена его Настасья, как всегда, хлопотала по хозяйству, носясь туда-сюда то с лукошком, то с противнем, лезла в подпол, вылезала обратно с банками, с кастрюлями, опять убегала куда-то. Она не переставая говорила и говорила, довольная тем, что увела мужа от беды:
— Засиделись мы… Первым же баркасом в Астрахань пойдем. Могилку Ванечке поправить надо, позаросла, поди, совсем… Ну, кто за ней смотрит?.. А в церкви, почитай, второй год как не были… Трех ведь… А рубаху наденешь с вышивкой… — Настасья вошла в дом, продолжая тараторить оттуда.
Верещагин вскинул голову и поднялся.
— … Я как тебя в этой рубахе увижу, сразу все в памяти встанет: и как в Царицыне ты к нам в госпиталь поступил, весь в осколках… И как с германской вернулся… — доносился из комнаты ее голос.
Верещагин неслышно поднялся на крыльцо, повернул ключ в замке, спрятал его под половик и так же неслышно спустился.
— Паш, а ты пароход «Князь Таврический» помнишь?.. Ой, а в Казани, на ярмарке-то, как ты этого штабс-капитана… — продолжала говорить за закрытой дверью Настасья.
Вокруг бака бушевало пламя, огненные языки облизывали клепаное железо.
Сухов и женщины изнемогали от жары — все плыло у них перед глазами. Задыхаясь, они сгрудились в центре бака, стенки которого почти раскалились.
— Абдулла! — из последних сил закричал Сухов. — У тебя ласковые жены! Мне хорошо с ними!
— Я дарю их тебе, — ответил Абдулла. — Сейчас я добавлю им огня, и тебе будет совсем хорошо…
Абдулла дал знак еще подлить нефти в канаву вокруг бака.
Женщины внутри бака теряли сознание, Сухов держался из последних сил.
…Он вспомнил, как в германскую немцы начали газовую атаку со стороны леса — белые языки газа потянулись в сторону русских позиций. Пришлось надеть противогазы, но дышать в них с каждой минутой становилось все труднее. Хотелось сорвать резиновую маску и глотнуть чистого воздуха. Многие так и делали, и оставались на месте, кашляя и конвульсивно дергаясь, пока не теряли сознание.
Опалового цвета газ тяжело стлался по земле, стекая в окопы, траншеи, и тогда Сухова осенило, что на возвышении газа не должно быть, ибо он тяжелее воздуха.
Так как никакого взгорка поблизости не оказалось, Сухов вскарабкался на дерево и там, на вершине, сорвал с себя противогаз…
Ситуация в баке была похожей — надо было срочно выбираться наверх, на воздух.
Абдулла, покуривая, ждал, что доведенный жарой до отчаяния Сухов вот-вот запросит пощады… Он даже отошел немного назад, к другому баку, чтобы лучше видеть, как полезут из люка наружу его несчастные жены и этот русский.
И тут сквозь гудение и треск огня до него донесся со стороны моря голос. То был знакомый ему голос Верещагина.
— Слышь, Абдулла!.. Не много ли товару взял? И все, поди, без пошлины?
Обернувшись, Абдулла увидел на баркасе, среди тюков, могучую, облепленную мокрой рубахой фигуру Верещагина, который стоял у рубки, держась за канат.
— Так нет же никого в таможне. Кому платить неизвестно! Хочешь, мы заплатим золотом? — улыбаясь, крикнул в ответ Абдулла, одновременно посетовав на своих нукеров, которые не оставили охрану на баркасе.
— Ты меня знаешь, Абдулла. Я мзду не беру. Мне за державу обидно!
— Какая держава? Нет никакой державы! — прокричал Абдулла. — Кончилась!
Верещагин не удостоил его ответом.
— Аристарх! — подозвал Абдулла своего любимца. — Договорись с таможней… Пусть даст «добро».
Без лишних слов Аристарх сунул за пояс револьвер и, сорвав с плеча карабин, выстрелил в сторону баркаса — пуля разбила стекло рубки. Оно разлетелось со звоном прямо над головой Верещагина» Осколки поранили ему лоб. Верещагин быстро присел, провел рукой по лицу, посмотрел на ладонь в крови…
Саид погонял коня, нещадно стегая его плеткой — спешил к выросшему до неба столбу дыма. Он по запаху определил, что горела нефть.
— Русский дал мне свой кинжал, — сказал сам себе Саид. — Нельзя было уходить от него…
| Да, было дело... | |
|
|
3 (8.6%) |
| Ещё пока нет | |
|
|
32 (91.4%) |
 | nashi5364Подписчиков: +213 |
 | аниМемыПодписчиков: +69 |
 | mr_plagu3Подписчиков: +41 |
 | DarbarnirПодписчиков: +36 |
 | эльфийка и мужик (merrivius)Подписчиков: +19 |
 | madaotheoryПодписчиков: +143 |
 | sincosПодписчиков: +126 |
 | z0mbiraptorПодписчиков: +102 |
 | QuantumHeadAIПодписчиков: +99 |
 | Anime Ero DFCПодписчиков: +95 |
Отличный комментарий!