Результаты поиска по запросу "maria brinks"
Любители рока советую послушайте In This Moment
Who you gonna call?
Я тут размышлял о характерном споре аметистов и верунов, где с аметистовой стороны приводятся простые, банальные даже, доступные каждому школьнику иллюстрации идей: чайник Расселла, невидимый розовый единорог, ЛММ. А веруны, конечно не самые простые, а которые пообразованнее, говорят с ленцой: ну это всё детский сад, богословие имеет историю глубокой философской мысли, об этом библиотеки написаны. Поэтому возразить на ваши чайники по сути нечего, но это как бы нечестный ход, удар кувалдой по шахматной доске. Лучше почитайте Платона, Аристотеля тож, отцов церкви, и приходите играть с нами в наши игры. Аметисты обижаются, не приходят.
А вот мне пришла в голову любопытная аналогия.
Представим себе спальный район обычного рабочего города. Живут там два друга детства, пошедшие разными путями. Один - культурнейший, интеллигентный христианин, мыслитель, поэт и тонкая душа, похожий на А.Ф. Лосева в молодости, тратящий все деньги на редкие издания классической литературы. Другой - быдловатый хуйлан в абибасе, Бертран Сиплый, прочитавший за всю жизнь четыре книжки: букварь, зелёную с пятном кофе, "Слепой против Бешеного" Очобы и "Бог как Иллюзия" Докинза. Общаются они теперь, понятное дело, нечасто, но иногда Лосев, возвращаясь из букинистического магазина, великодушно пожимает руку сидящему с друганами у падика на кортах Бертрану. И тот, в свою очередь, относится к рассеянному товарищу со смесью превосходства и восхищения: дохляк дохляком, но какие телеги загонять умеет!
Годы идут своим чередом, и молодой Лосев влюбляется в девушку Наташу. Наташа наполовину еврейка, наполовину мордвинка, имеет большую грудь, уступчива, крашена в блондинку и громко смеётся. Её наивная первородная витальность очаровывает Лосева, да так, что он всерьёз подумывает о женитьбе. Только вот Бертран Сиплый, заметив это, как-то подходит переговорить и доверительно сообщает:
– Друг, ты чо ёбнулся? Ты посмотри на неё, это ж наша районная сиповка Натка Сквозная, её вчера вон те хачи пёрли в три смычка! Глянь, да у неё в патлах малафья засохла! Очевидно же всё!
Лосев корректным, но решительным образом выражает своё нежелание слушать подобную мерзость и удаляется. Как назло, тем же вечером, сливаясь с Наташей в поцелуе, он ощущает привкус спермы на языке (откуда этот вкус ему известен – не спрашивайте). Конечно, сам он не смел бы просить Наташу о "французской любви", поэтому возникают некоторые мысли. Лосева снедает странная вяжущая тоска, и в поисках избавления он, прополоскав рот, обращается к домашней библиотеке. На середине очередного монумента по христианской семиотике его посещает оригинальная идея, и к утру готов манускрипт статьи: "Прекрасная Дама как Вечное Сомнение: энтелехия греха, очищение и Любовь в христианской алхимии". Удовлетворённый ответом на грани человеческого и божеского разумения, Лосев засыпает в кипе бумаг.
На другой день Наташа опаздывает в музей истории религии. Прождав два часа, Лосев едет домой и видит, как её на скамеечке окружили азербайджанцы с похотливыми и тупыми лицами. Наташа раскраснелась и смеётся до слёз, Наташе хорошо. Изумлённый Лосев, крикнув "отойдите от моей девушки немедленно!", врывается в стаю южан и просыпается на больничной койке. Рядом - друг с парой свежих швов на лице и сбитыми костяшками. Прихлебнув из эмалированного чайника с рисунком Марса, Бертран кашляет и сипло говорит:
– Братан, бля буду, не путайся ты с ёбаной шмарой, дороже выйдет. Кабы я не шёл с пацанами из пивного, тебя бы эти волки замесили нах. Она ж тебе не пара, она по всем хуя-
– Не трать силы, меня не интересует эта приземлённая грязь, которая тает от одного лишь света моей Дамы, воплощённого Знания! Только из уважения к нашей дружбе я не велю тебе выйти немедленно!
– Бля, Лёха, ну ты и лось. Ну хорошо... бля, как это сказать... объяснить попроще...
На низком лбу Бертрана от непривычного труда показывается пот. Кусает губы, тяжело дышит. Неопределённое число вздохов спустя он, наконец, выдаёт:
– Слышь, короче... Это как в зелёной книжке сказано. Эти твои Софии, Прекрасные Дамы, традиционализм, алхимия эта ёбаная, каббала, платонизм, патристика, апофатика-хуятика, это всё замкнутые системы. Натки Сквозной может вообще не быть, ты можешь дрочить всю жизнь на фантазии о богочеловечестве или точке Омега, сидя в комнате. А сейчас что есть она, что её нет, но любишь-то ты не Натку, а ту сложную херотень из слов, которую придумал, читая книжки. Я, Лёх, понимаю, что это наверное красиво, но зачем же тебе коза гулящая с её еврейскими суевериями, с глупостью, с заебонами деревенскими, зачем из-за неё пизды получать, скажи, а? Зачем же ты запомоился об эту блядь, которой даже я под портвешок гузно шатал? Энтелехия у тебя в башке и в книжках, а во рту-то малафья, тут никакая теодицея не поможет! – И чайник со стуком опускается на прикроватный столик.
Лосев неспокоен, в смятении. Он не ждал такого и в то же время догадывался сам. Что, если друг Бертран, при всей низости своих доводов, прав, прав фактически, истинно и безусловно – то есть нет ни одной реальной причины над сиповкой Наткой додумывать Вечную Женственность Настасию? Что, если факты есть факты, а символы есть символы, и платонизм тут уже не при делах? Что, если его работы, его будущие монографии, его именные кирпичики в здании христианской мысли – не более чем игровое бисероплетение дырками от бубликов, химера, сексуальная перверсия маленькой кучки гуманитариев-эрудитов, иначе говоря фуфло? Но вдруг какая-то сила охватывает его властно, наливает члены дрожью, и, сам того не ожидая, Лосев отвечает с перекошенной ухмылкой:
– Аметисторебёнок бомбанул, смотрите братия, такая-то РЕФОРМАЦИЯ. Читай Платона! Бульвинкль, куклачую капчу! Борода, Собянин, смерть! АЗАЗА!
Бертран смотрит в выписку, вчитывается в корявый врачебный почерк: «Закрытая ЧМТ, кровоизлияние в левой теменной доле, возможны осложнения». Ему понятно только, что друга у него больше нет. Вздыхает ещё раз, грустно надевает кепку, выходит. В дверях палаты оборачивается:
– А да и хуй с тобой. По-любому, как ты энтелехию в рот брал, я тебе и руки не подам. Дурак ты, Лёха, хотя и умный. Ну живи как знаешь.
Больничная дверь со скрипом, аккуратно, прикрывается. Чайник остаётся стоять. На фоне Марса, если приглядеться, видна крошечная Наташа с энигматической улыбкой Девы Марии, в белой маечке ΙΧΘΥΣ.
Занавес.
А вот мне пришла в голову любопытная аналогия.
Представим себе спальный район обычного рабочего города. Живут там два друга детства, пошедшие разными путями. Один - культурнейший, интеллигентный христианин, мыслитель, поэт и тонкая душа, похожий на А.Ф. Лосева в молодости, тратящий все деньги на редкие издания классической литературы. Другой - быдловатый хуйлан в абибасе, Бертран Сиплый, прочитавший за всю жизнь четыре книжки: букварь, зелёную с пятном кофе, "Слепой против Бешеного" Очобы и "Бог как Иллюзия" Докинза. Общаются они теперь, понятное дело, нечасто, но иногда Лосев, возвращаясь из букинистического магазина, великодушно пожимает руку сидящему с друганами у падика на кортах Бертрану. И тот, в свою очередь, относится к рассеянному товарищу со смесью превосходства и восхищения: дохляк дохляком, но какие телеги загонять умеет!
Годы идут своим чередом, и молодой Лосев влюбляется в девушку Наташу. Наташа наполовину еврейка, наполовину мордвинка, имеет большую грудь, уступчива, крашена в блондинку и громко смеётся. Её наивная первородная витальность очаровывает Лосева, да так, что он всерьёз подумывает о женитьбе. Только вот Бертран Сиплый, заметив это, как-то подходит переговорить и доверительно сообщает:
– Друг, ты чо ёбнулся? Ты посмотри на неё, это ж наша районная сиповка Натка Сквозная, её вчера вон те хачи пёрли в три смычка! Глянь, да у неё в патлах малафья засохла! Очевидно же всё!
Лосев корректным, но решительным образом выражает своё нежелание слушать подобную мерзость и удаляется. Как назло, тем же вечером, сливаясь с Наташей в поцелуе, он ощущает привкус спермы на языке (откуда этот вкус ему известен – не спрашивайте). Конечно, сам он не смел бы просить Наташу о "французской любви", поэтому возникают некоторые мысли. Лосева снедает странная вяжущая тоска, и в поисках избавления он, прополоскав рот, обращается к домашней библиотеке. На середине очередного монумента по христианской семиотике его посещает оригинальная идея, и к утру готов манускрипт статьи: "Прекрасная Дама как Вечное Сомнение: энтелехия греха, очищение и Любовь в христианской алхимии". Удовлетворённый ответом на грани человеческого и божеского разумения, Лосев засыпает в кипе бумаг.
На другой день Наташа опаздывает в музей истории религии. Прождав два часа, Лосев едет домой и видит, как её на скамеечке окружили азербайджанцы с похотливыми и тупыми лицами. Наташа раскраснелась и смеётся до слёз, Наташе хорошо. Изумлённый Лосев, крикнув "отойдите от моей девушки немедленно!", врывается в стаю южан и просыпается на больничной койке. Рядом - друг с парой свежих швов на лице и сбитыми костяшками. Прихлебнув из эмалированного чайника с рисунком Марса, Бертран кашляет и сипло говорит:
– Братан, бля буду, не путайся ты с ёбаной шмарой, дороже выйдет. Кабы я не шёл с пацанами из пивного, тебя бы эти волки замесили нах. Она ж тебе не пара, она по всем хуя-
– Не трать силы, меня не интересует эта приземлённая грязь, которая тает от одного лишь света моей Дамы, воплощённого Знания! Только из уважения к нашей дружбе я не велю тебе выйти немедленно!
– Бля, Лёха, ну ты и лось. Ну хорошо... бля, как это сказать... объяснить попроще...
На низком лбу Бертрана от непривычного труда показывается пот. Кусает губы, тяжело дышит. Неопределённое число вздохов спустя он, наконец, выдаёт:
– Слышь, короче... Это как в зелёной книжке сказано. Эти твои Софии, Прекрасные Дамы, традиционализм, алхимия эта ёбаная, каббала, платонизм, патристика, апофатика-хуятика, это всё замкнутые системы. Натки Сквозной может вообще не быть, ты можешь дрочить всю жизнь на фантазии о богочеловечестве или точке Омега, сидя в комнате. А сейчас что есть она, что её нет, но любишь-то ты не Натку, а ту сложную херотень из слов, которую придумал, читая книжки. Я, Лёх, понимаю, что это наверное красиво, но зачем же тебе коза гулящая с её еврейскими суевериями, с глупостью, с заебонами деревенскими, зачем из-за неё пизды получать, скажи, а? Зачем же ты запомоился об эту блядь, которой даже я под портвешок гузно шатал? Энтелехия у тебя в башке и в книжках, а во рту-то малафья, тут никакая теодицея не поможет! – И чайник со стуком опускается на прикроватный столик.
Лосев неспокоен, в смятении. Он не ждал такого и в то же время догадывался сам. Что, если друг Бертран, при всей низости своих доводов, прав, прав фактически, истинно и безусловно – то есть нет ни одной реальной причины над сиповкой Наткой додумывать Вечную Женственность Настасию? Что, если факты есть факты, а символы есть символы, и платонизм тут уже не при делах? Что, если его работы, его будущие монографии, его именные кирпичики в здании христианской мысли – не более чем игровое бисероплетение дырками от бубликов, химера, сексуальная перверсия маленькой кучки гуманитариев-эрудитов, иначе говоря фуфло? Но вдруг какая-то сила охватывает его властно, наливает члены дрожью, и, сам того не ожидая, Лосев отвечает с перекошенной ухмылкой:
– Аметисторебёнок бомбанул, смотрите братия, такая-то РЕФОРМАЦИЯ. Читай Платона! Бульвинкль, куклачую капчу! Борода, Собянин, смерть! АЗАЗА!
Бертран смотрит в выписку, вчитывается в корявый врачебный почерк: «Закрытая ЧМТ, кровоизлияние в левой теменной доле, возможны осложнения». Ему понятно только, что друга у него больше нет. Вздыхает ещё раз, грустно надевает кепку, выходит. В дверях палаты оборачивается:
– А да и хуй с тобой. По-любому, как ты энтелехию в рот брал, я тебе и руки не подам. Дурак ты, Лёха, хотя и умный. Ну живи как знаешь.
Больничная дверь со скрипом, аккуратно, прикрывается. Чайник остаётся стоять. На фоне Марса, если приглядеться, видна крошечная Наташа с энигматической улыбкой Девы Марии, в белой маечке ΙΧΘΥΣ.
Занавес.
Здесь мы собираем самые интересные картинки, арты, комиксы, мемасики по теме maria brinks (+1000 постов - maria brinks)
Наши любимые теги
Топ комментов
А бывает, комменты лучше постов. Смотрим топ тредов и вникаем!