Белое солнце пустыни
…Сухов проводил взглядом вереницу грифов, мерно машущих крыльями, пока они не растаяли в знойном небе, и на всякий случай, запомнил направление их полета: по всей видимости, там случился недавний бой, и санитарам пустыни было чем поживиться. Поерзав и задрав еще выше ноги, Сухов сполз спиной почти до самого подножия саксаула, надвинул на глаза кепарь, но уснуть на раскаленном песчаном ложе было весьма затруднительно. Он лежал, не шевеля даже пальцем, даже не моргая, чтобы не растерять последние остатки жидкой субстанции в своем организме. Одновременно он стал думать о Кате, о своей драгоценной и единственной супруге, — прибег к верному средству, которое всегда отвлекало его от ужаса жизни…
Прибежав на пристань, Сухов дождался первого парохода и отправился с ним вниз по реке. Денег у красноармейца было мало, и он договорился с капитаном оплатить проезд бесплатной матросской работой.
…В Царицыне ему ничего не удалось узнать о ссыльных. Возможно, кто-нибудь что-то и знал об арестантах, но не желал говорить, потому что в освобожденной России уже наступало опасное для «нерегулярных» разговоров время.
В Астрахани же, у босоты, ошивающейся у пристаней, он узнал наконец, что ссыльных двумя партиями отправили морем в Баку в Баиловскую пересыльную тюрьму. Обдумывая, как ему поступить дальше, Федор бродил по астраханской набережной, по парку, где некогда прогуливались барышни с их кавалерами и духовой оркестр играл вальс. Теперь здесь маршировали красноармейцы. Наконец ему пришла мысль наняться на товарный поезд охранником и таким образом добраться до Баку. Его, как солдата, не раздумывая взяли… И покатил товарняк, громко перестукивая колесами, протянув за собой шлейф паровозного дыма, по астраханским пескам, мимо синего моря Каспия; моря, с древних времен обильного благородной красной рыбой, запасы которой в нем, вместе с Волгой, составляли по данным энциклопедического словаря «девяносто пять процентов всех осетровых, существующих на земном шаре»…
Поезд на Баку полз по самому берегу, и буруны морских волн подкатывали к железнодорожному полотну, почти к самым ногам Сухова, которые он свесил наружу, сидя на полу вагона в обнимку с винтовкой…
По дороге Сухов интересовался участью ссыльных, но никто толком ничего не знал, слухи были самые разноречивые.
…В Баку он устроился рабочим на промыслы. Их бригада возила на тачках песок для засыпки бухты, под дном которой нашли нефть. Оказалось, что под огромным озером-морем Каспием, в глубине земли, покоится еще одно море, такое же огромное по величине — море нефти. По проекту инженера Потоцкого надо было засыпать большое водное пространство.
Инженер был слеп, он приезжал сюда в коляске и, ведомый за руку своей дочерью, обходил стройку. Дочь рассказывала отцу, сверяясь с топографической картой, обо всем, что сделано накануне, как проходит засыпка бухты, и слепой инженер давал указания мастерам.
Бухты засыпали — здесь выросли деревянные вышки, похожие на вытянутые, усеченные пирамиды, с зигзагами лестниц, — и стали бурить.
Ударили первые фонтаны нефти, черные, высокие, растекающиеся масляными озерами по поверхности. Иногда нефть возгоралась — факелы взлетали в небо, чадя густыми клубами черной копоти, и вулканический рев сотрясал окрестности города:
В свободное от работы время Сухов бегал по городу — скопищу одноэтажных домиков с плоскими крышами, — расспрашивал жителей о ссыльных русских женщинах, но тщетно: никто ему не поведал чего-нибудь такого, что навело бы его на след Кати.
На стройке напарником Сухова по тачке был молоденький паренек, красивый семнадцатилетний азербайджанец Исмаил. Стройный, гибкий, с большими черными глазами, опушенными длинными, прямо-таки девичьими ресницами, он, тем не менее, был очень вынослив и в работе не знал усталости. Исмаил привязался к Федору, как к старшему брату, а когда узнал о его злоключениях, старался помочь ему чем только мог. Именно он, через десятых приятелей, прознал об одном нужном им человеке и, быстро разыскав его, привел к Сухову. Человеком этим был некто Аббас, надзиратель Баиловской пересыльной тюрьмы.
Они втроем — Сухов, Исмаил и Аббас — отправились тогда в шашлычную, которая находилась напротив высоких стен тюрьмы. Уселись за деревянный непокрытый стол, стоявший на земле, на деревянные же лавки. Крышей шашлычной служила крона зеленой чинары, отбрасывавшей на стол узорную тень, но все равно было очень жарко, тяжелый зной висел в воздухе.
Аббас, мрачный, неразговорчивый бакинский мужик с длинным лицом и сильными жилистыми руками, для начала, не произнеся ни звука, хлопнул полный стакан водки — круглый, толстый, зеленого стекла стакан местной водки, называемой арака. Сухов заинтересованно посмотрел на него и тоже не спеша выцедил полный стакан араки, слегка утерев под усами пальчиком губу и кинув в рот маслинку. Он уже научился кое-чему в определении людей и сразу понял, что этого приятеля торопить с разговором не следует ни в коем случае.
Дальше они пили так же молча, но уже закусывая то жареными кусочками баклажана, называемого здесь бадымжаном, то маленькими колбасками из рубленого остро наперченного мяса, зажаренными на углях, называемыми люля, то большими кусками шашлыка из осетрины. Сухов, привыкший у себя на Волге к пирогам с осетриной, здесь впервые отведал шашлык из этой рыбы. Пораженный его вкусом, он не удержался и нарушил молчание, сказав, что надо и волжан научить готовить это кушанье…
Исмаил, грызя перышко лука, не пил ничего и даже не ел, смущенно отговариваясь, что он сыт, что поел дома… на что Аббас молча стукнул о столешницу кулаком, и после этого юноша деликатно взял с блюда колбаску люля.
Когда Сухов и Аббас выпили по бутылке водки каждый, у бывшего надзирателя потеплел взгляд, и он с некоторым уважением посмотрел на иноверца. Аббас оценил, что Сухов не запьянел, только взгляд его стал чуть мягче и веселей.
Музыкант играл в углу шашлычной на кеманче, выводя бесконечные мелодии, тягучие и одновременно как бы узорно-извилистые, подобно орнаменту на ковре. Музыкант был худ, черен как эфиоп, а волосы и борода его были белоснежно-седыми, отчего он выглядел, как снимок на негативной пластинке.
Аббас поинтересовался, нравится ли русскому эта азербайджанская мелодия. Сухов кивнул.
— Похоже на нашу реку, которая делает много поворотов.
Аббасу ответ понравился, и он, никогда никому не говоривший о своей работе надзирателя, постепенно разоткровенничался с этим рыжим русским. А когда Сухов заказал еще литр водки, Аббас поведал ему все, о чем посторонним знать не положено.
Сухов узнал о том, как прибывали этапы в Баиловскую тюрьму, как их отправляли потом через море в Красноводск, откуда они затем распределялись в места поселения. Аббас рассказал ему, что между бакинским портом и Красноводском курсировала тюремная баржа, железная, ржавая до красноты — раньше на ней перевозили скотину.
Колонну баб и мужиков конвоировали до причала в сопровождении собак, затем шеренгами в один ряд, громко пересчитывая, загоняли на баржу. На ней ссыльные стояли, прижавшись друг к другу, невидимые за высокими бортами, а над ними с винтовками в руках по специальным трапам ходили солдаты. Женская и мужская половины, ничем внешне не отличавшиеся — ни запахом, ни матом, — были разделены железной перегородкой.
Загруженная до предела, баржа начинала свое плавание до другого берега Каспия, пересекая море с запада на восток. Дорогой сильно качало, ибо плоскодонная баржа была приспособлена только для каботажного плавания, а не для пересечения морского простора. От сильной болтанки многие блевали прямо на пол под себя. В перегородке между мужской и женской половинами было проделано множество дыр — кто чем расковыривал. Через дыры переговаривались, посматривали друг на друга, передавали курево.
Баржу сопровождал военный катер, с пушкой на носу и пулеметом; на случай бунта было предписание — топить баржу прямой наводкой вместе с охраной, поскольку последняя тут же становилась виноватой, ежели допустила бунт.
О многом говорил за столом хмурый надзиратель, но о своей Кате Сухов так ничего от Аббаса и не узнал, вернее, узнал, если, как говорится, отрицательный результат тоже считать результатом. Когда Сухов красноречиво описал внешность Кати и сообщил все ее приметы, Аббас категорически заявил, что такая женщина в Баиловской пересыльной тюрьме не появлялась.
— Все ссыльные бабы лично прошли через мои руки, — твердо сказал Аббас. Сухов поднял голову, но понял, что эта двусмысленность была случайной. — Но такой, как твоя Катерина Матвеевна, я не встречал точно… и другие тоже — все бы заметили такую кралю, да еще блондинку! — Он вскинул руку, подчеркивая свои слова.
Сухов грустно усмехнулся. В Баку ему делать было больше нечего. Они распили оставшуюся водку, Сухов душевно поблагодарил Аббаса за компанию и дружески расстался с ним.
Исмаил же провожал своего старшего друга по бакинским улицам до самого места ночлега — старых полузанесенных песком барж на берегу моря, в которых и было общежитие рабочих. По дороге Исмаил время от времени молча вздыхал и все заглядывал в лицо Сухова, трогательно переживая их неудачную встречу с надзирателем.
На другой день Сухов узнал, что в Баку идет запись добровольцев в красноармейские части для борьбы с басмачами. Недолго раздумывая, он записался в один из отрядов, который вскоре должен был отправиться в Красноводск, а оттуда в полупустынные степи и дальше в пески самой пустыни…
Воевать для Сухова было делом привычным, но сейчас, записываясь в боевой отряд, он преследовал две цели: война со своей каждодневной смертельной круговертью как ничто другое могла хоть как-то отвлечь его от постоянных горьких раздумий о судьбе; опасная боевая работа поглощала человека целиком, а в редкие свободные часы между сражениями или подготовкой к ним нестерпимо хотелось лишь одного — спать, спать, спать… Вторая же его цель заключалась в том, чтобы окончательно самому убедиться, что в красноводских степях, куда, по словам Аббаса, отправляли ссыльных, Катя тоже не появлялась. Вполне могло случиться — думал Сухов — что она попала туда, каким-нибудь образом минуя эту проклятую Баиловскую пересыльную тюрьму.
…Накануне отправления Сухов ушел к морю и долго сидел на берегу, уставившись на горизонт, где сливались вода и небо; там парили, кружили чайки, вспыхивали на пологих волнах ослепительные блики солнца. Пенные полукружья подкатывались к ногам Сухова, шуршали, впитываясь в горячий песок.
Потом Сухов разделся и вошел в море. Он не спеша долго плыл к горизонту, все больше удаляясь от берега, и доплыл туда, где кружились, кричали чайки. Тут, на глубине, вода была бутылочно-синей.
В бухте Биби-эйбат вспыхнул нефтяной факел — столб огня и дыма взвился ввысь, заслонив солнечный диск. Мрак опустился на побережье и часть моря, как при затмении. Жгутики сажи от горящей нефти, похожие на головастиков, посыпались в воду вокруг Сухова. Чайки улетели прочь, спеша уйти от жара. Со стороны моря к бухте подошел пожарный катер, и струи воды полетели из брандспойтов в сторону факела.
Сухов вернулся на берег с покрасневшими от дыма и сажи глазами. Как всегда, судьба хранила его: плыви он чуть ближе к взорвавшемуся огнем фонтану — пришел бы ему каюк.
Исмаил отпросился с работы, чтобы проводить друга. Явился на бакинский причал и Аббас.
Исмаил пришел со свертком, в котором была еда в дорогу — чурек, зелень, сыр. Кроме того, он протянул Сухову еще и кулек со сладкой ягодой — инжиром, смущаясь и боясь, что Федор посмеется над этим любимым им мальчишеским лакомством. Но тот все принял чинно, с признательностью.
Аббас принес бутылку араки и брусок мяса, крепкого, не угрызешь, остро наперченного, благодаря чему оно не портилось при любой жаре. Мясо это здесь называлось бастурма. На этот раз Сухов и Аббас приняли водочки в самых деликатных границах — по чарочке на дорожку, или «на посошок», — так это называется по-русски, объяснил Сухов.
Пока шла погрузка красноармейцев на пароход, они стояли у трапа и, как всегда бывает при проводах, обменивались ничего не значащими фразами, курили…
— Приезжай ко мне, если что!.. — вдруг горячо сказал Исмаил, влюблено глядя на Сухова. — Теперь ты мой брат!
— Э-э!.. — протянул Аббас и сделал свой любимый жест — вскинул руку. — У него семья — сто человек!.. Приезжай ко мне — я бобылем живу, а ты мужик вроде подходящий… и араку умеешь пить. — Тут он протянул руку и добавил: — Ладно, прощай!.. Терпеть не могу проводы — в тюрьме только и знал, что всех провожал.
Аббас, повернувшись, ушел, а Исмаил стоял до конца, пока Сухова не погнали к трапу.
Плыли в трюме; каспийские волны беспорядочно били о гулкий борт парохода, пахло мазутом. Сухов, закрыв глаза, все вспоминал девичью улыбку молоденького азербайджанца, назвавшего его своим братом, и это согревало душу одинокого сейчас на всем свете солдата. Пароход кренило с борта на борт и с носа на корму; устоять на ногах было невозможно, поэтому сидели, привалясь друг к другу, к металлическим стенам трюма. Выходить на палубу не разрешалось, чтобы не демаскироваться. Даже единственную полевую пушку на баке прикрыли ветками чинары, хотя этот зеленый кустарник на пароходе мог вызвать еще большее подозрение. Пароход оказался таким старым и проржавевшим, что непонятно было, как он вообще держался на воде. Во всяком случае, остаток пути красноармейцы провели в воде, понемногу заполнявшей трюм. Лучи солнца, бьющие сверху, играли всеми цветами радуги в масляных пятнах на поверхности воды в трюме.
…В Красноводске было жарко, пахло песком, камнем — то был запах пустыни, впервые учуянный Суховым. Мальчики в тюбетейках, чернявые, худущие и большеглазые, продавали гирлянды вареных раков, кирпичного цвета, в пупырышках, с обвислыми клешнями. Тут же на берегу готовили шашлыки; нанизанные на деревянные прутики, шкворчащие на огне кусочки молодого барашка источали такой соблазнительный аромат, что всегда голодных солдат, питающихся в основном пшенной кашей и воблой, буквально покачивало в строю.
Вскоре красноармейцев погрузили в коробки товарных вагонов и повезли по пустыне, начавшейся почти сразу же после окраин города. Пустыня предстала пред Суховым своим блеклым, цвета поношенной гимнастерки, пейзажем, даже небо тут было белесое, мутное. Верблюды равнодушно провожали их состав взглядами, смотря всегда как бы поверх, как бы сверху; все больше попадались одногорбые.
Потом их состав разбили на отряды и пустили по всем направлениям в пески и степи, уничтожать летучие отряды басмачей. Перед этим всем выдали поношенное и прожаренное в «вошебойке» обмундирование и новенькие винтовки.
Сухов еще с германской войны усвоил из непреложных истин боевой жизни: чаще других погибают солдаты, которые пренебрегают правилами маскировки, то есть выделяются на местности, помимо неосторожных порывистых движений, еще и своим обмундированием — его цветом или какими-либо деталями: сверкнувшей ли пуговицей, светлой пряжкой или еще чем-нибудь. Только безумец может появиться на передовой в парадной форме с золотыми погонами, сверкающими пуговицами, заметными за версту наградами на груди. Такой поступок равносилен смертному приговору, подписанному самому себе: этот безумец немедленно станет легкой добычей не только снайпера, но и просто приличного стрелка.
Федор Сухов не забывал ничего из накопленного им опыта боевой жизни. Поэтому он выбрал себе из кучи обмундирования самые выцветшие, застиранные добела гимнастерку и штаны.
Еще с первых часов следования их поезда через пустыню он определил, что именно такая форменная одежка сделает его почти незаметным для противника на фоне светлых песчаных барханов. Винтовку выбрал германскую, считая ее надежней английской.
Провоевав с басмачами четыре с лишним года, познав искусство войны, дважды плененный и дважды спасшийся бегством, Сухов, сражавшийся за идеи революции и за светлое будущее всего человечества, между тем никогда не забывал расспрашивать местных жителей о ссыльных русских. Четыре года, воюя, скитался он по пустыне и все четыре года искал след своей Кати. На пятом году ему повезло. Ну не могло же, не могло не повезти ему за столько лет его собачьей солдатской службы!
Случилось это так. Однажды он с несколькими бойцами был направлен на север для пополнения запаса боекомплекта и приобретения свежих лошадей для отряда. Прибыв на место и, как всегда, расспросив местных жителей, Сухов узнал про поселение русских неподалеку в степи. Их прислали сюда как раз в то время, которое его интересовало. Оставив бойцов заниматься делами отряда, он направился в указанном направлении, почти уж и не надеясь на удачу: сколько таких поселений он перевидал в поисках Кати — и все без толку.
В степи, у единственного колодца, стояло несколько жалких лачуг из глины и прутьев, типа мазанок; дымились костры, на которых поселенцы готовили себе пищу.
Мужчины — изможденные люди неопределенного возраста — распахивали пыльную землю на таких же, как и они сами, тощих лошаденках. За деревянными сохами тянулась желтая пыль. Женщины и детишки занимались хозяйством, готовили жиденькое варево из бог знает чего.
Увидев подскакавшего к колодцу русского красноармейца, люди несмело потянулись к нему… Остановившись поодаль, молча смотрели на земляка. Сухов спрыгнул с коня, накинув повод на шест, врытый у колодца, подошел к поселенцам, учтиво поклонился. Понимая, как жизнь обидела этих людей, он угостил всех мужичков махоркой, не спеша наладил разговор и перешел к своим вопросам… И снова, в который раз убедился, что ему опять не повезло: никто не знал ничего о Кате…
Опечаленный, он распрощался с людьми, медленно подошел к коню, уже сунул ногу в стремя… и тут услышал, как за его спиной прозвучал слабый голос женщины, неуверенно назвавший его по имени:
— Федя?..
Прибежав на пристань, Сухов дождался первого парохода и отправился с ним вниз по реке. Денег у красноармейца было мало, и он договорился с капитаном оплатить проезд бесплатной матросской работой.
…В Царицыне ему ничего не удалось узнать о ссыльных. Возможно, кто-нибудь что-то и знал об арестантах, но не желал говорить, потому что в освобожденной России уже наступало опасное для «нерегулярных» разговоров время.
В Астрахани же, у босоты, ошивающейся у пристаней, он узнал наконец, что ссыльных двумя партиями отправили морем в Баку в Баиловскую пересыльную тюрьму. Обдумывая, как ему поступить дальше, Федор бродил по астраханской набережной, по парку, где некогда прогуливались барышни с их кавалерами и духовой оркестр играл вальс. Теперь здесь маршировали красноармейцы. Наконец ему пришла мысль наняться на товарный поезд охранником и таким образом добраться до Баку. Его, как солдата, не раздумывая взяли… И покатил товарняк, громко перестукивая колесами, протянув за собой шлейф паровозного дыма, по астраханским пескам, мимо синего моря Каспия; моря, с древних времен обильного благородной красной рыбой, запасы которой в нем, вместе с Волгой, составляли по данным энциклопедического словаря «девяносто пять процентов всех осетровых, существующих на земном шаре»…
Поезд на Баку полз по самому берегу, и буруны морских волн подкатывали к железнодорожному полотну, почти к самым ногам Сухова, которые он свесил наружу, сидя на полу вагона в обнимку с винтовкой…
По дороге Сухов интересовался участью ссыльных, но никто толком ничего не знал, слухи были самые разноречивые.
…В Баку он устроился рабочим на промыслы. Их бригада возила на тачках песок для засыпки бухты, под дном которой нашли нефть. Оказалось, что под огромным озером-морем Каспием, в глубине земли, покоится еще одно море, такое же огромное по величине — море нефти. По проекту инженера Потоцкого надо было засыпать большое водное пространство.
Инженер был слеп, он приезжал сюда в коляске и, ведомый за руку своей дочерью, обходил стройку. Дочь рассказывала отцу, сверяясь с топографической картой, обо всем, что сделано накануне, как проходит засыпка бухты, и слепой инженер давал указания мастерам.
Бухты засыпали — здесь выросли деревянные вышки, похожие на вытянутые, усеченные пирамиды, с зигзагами лестниц, — и стали бурить.
Ударили первые фонтаны нефти, черные, высокие, растекающиеся масляными озерами по поверхности. Иногда нефть возгоралась — факелы взлетали в небо, чадя густыми клубами черной копоти, и вулканический рев сотрясал окрестности города:
В свободное от работы время Сухов бегал по городу — скопищу одноэтажных домиков с плоскими крышами, — расспрашивал жителей о ссыльных русских женщинах, но тщетно: никто ему не поведал чего-нибудь такого, что навело бы его на след Кати.
На стройке напарником Сухова по тачке был молоденький паренек, красивый семнадцатилетний азербайджанец Исмаил. Стройный, гибкий, с большими черными глазами, опушенными длинными, прямо-таки девичьими ресницами, он, тем не менее, был очень вынослив и в работе не знал усталости. Исмаил привязался к Федору, как к старшему брату, а когда узнал о его злоключениях, старался помочь ему чем только мог. Именно он, через десятых приятелей, прознал об одном нужном им человеке и, быстро разыскав его, привел к Сухову. Человеком этим был некто Аббас, надзиратель Баиловской пересыльной тюрьмы.
Они втроем — Сухов, Исмаил и Аббас — отправились тогда в шашлычную, которая находилась напротив высоких стен тюрьмы. Уселись за деревянный непокрытый стол, стоявший на земле, на деревянные же лавки. Крышей шашлычной служила крона зеленой чинары, отбрасывавшей на стол узорную тень, но все равно было очень жарко, тяжелый зной висел в воздухе.
Аббас, мрачный, неразговорчивый бакинский мужик с длинным лицом и сильными жилистыми руками, для начала, не произнеся ни звука, хлопнул полный стакан водки — круглый, толстый, зеленого стекла стакан местной водки, называемой арака. Сухов заинтересованно посмотрел на него и тоже не спеша выцедил полный стакан араки, слегка утерев под усами пальчиком губу и кинув в рот маслинку. Он уже научился кое-чему в определении людей и сразу понял, что этого приятеля торопить с разговором не следует ни в коем случае.
Дальше они пили так же молча, но уже закусывая то жареными кусочками баклажана, называемого здесь бадымжаном, то маленькими колбасками из рубленого остро наперченного мяса, зажаренными на углях, называемыми люля, то большими кусками шашлыка из осетрины. Сухов, привыкший у себя на Волге к пирогам с осетриной, здесь впервые отведал шашлык из этой рыбы. Пораженный его вкусом, он не удержался и нарушил молчание, сказав, что надо и волжан научить готовить это кушанье…
Исмаил, грызя перышко лука, не пил ничего и даже не ел, смущенно отговариваясь, что он сыт, что поел дома… на что Аббас молча стукнул о столешницу кулаком, и после этого юноша деликатно взял с блюда колбаску люля.
Когда Сухов и Аббас выпили по бутылке водки каждый, у бывшего надзирателя потеплел взгляд, и он с некоторым уважением посмотрел на иноверца. Аббас оценил, что Сухов не запьянел, только взгляд его стал чуть мягче и веселей.
Музыкант играл в углу шашлычной на кеманче, выводя бесконечные мелодии, тягучие и одновременно как бы узорно-извилистые, подобно орнаменту на ковре. Музыкант был худ, черен как эфиоп, а волосы и борода его были белоснежно-седыми, отчего он выглядел, как снимок на негативной пластинке.
Аббас поинтересовался, нравится ли русскому эта азербайджанская мелодия. Сухов кивнул.
— Похоже на нашу реку, которая делает много поворотов.
Аббасу ответ понравился, и он, никогда никому не говоривший о своей работе надзирателя, постепенно разоткровенничался с этим рыжим русским. А когда Сухов заказал еще литр водки, Аббас поведал ему все, о чем посторонним знать не положено.
Сухов узнал о том, как прибывали этапы в Баиловскую тюрьму, как их отправляли потом через море в Красноводск, откуда они затем распределялись в места поселения. Аббас рассказал ему, что между бакинским портом и Красноводском курсировала тюремная баржа, железная, ржавая до красноты — раньше на ней перевозили скотину.
Колонну баб и мужиков конвоировали до причала в сопровождении собак, затем шеренгами в один ряд, громко пересчитывая, загоняли на баржу. На ней ссыльные стояли, прижавшись друг к другу, невидимые за высокими бортами, а над ними с винтовками в руках по специальным трапам ходили солдаты. Женская и мужская половины, ничем внешне не отличавшиеся — ни запахом, ни матом, — были разделены железной перегородкой.
Загруженная до предела, баржа начинала свое плавание до другого берега Каспия, пересекая море с запада на восток. Дорогой сильно качало, ибо плоскодонная баржа была приспособлена только для каботажного плавания, а не для пересечения морского простора. От сильной болтанки многие блевали прямо на пол под себя. В перегородке между мужской и женской половинами было проделано множество дыр — кто чем расковыривал. Через дыры переговаривались, посматривали друг на друга, передавали курево.
Баржу сопровождал военный катер, с пушкой на носу и пулеметом; на случай бунта было предписание — топить баржу прямой наводкой вместе с охраной, поскольку последняя тут же становилась виноватой, ежели допустила бунт.
О многом говорил за столом хмурый надзиратель, но о своей Кате Сухов так ничего от Аббаса и не узнал, вернее, узнал, если, как говорится, отрицательный результат тоже считать результатом. Когда Сухов красноречиво описал внешность Кати и сообщил все ее приметы, Аббас категорически заявил, что такая женщина в Баиловской пересыльной тюрьме не появлялась.
— Все ссыльные бабы лично прошли через мои руки, — твердо сказал Аббас. Сухов поднял голову, но понял, что эта двусмысленность была случайной. — Но такой, как твоя Катерина Матвеевна, я не встречал точно… и другие тоже — все бы заметили такую кралю, да еще блондинку! — Он вскинул руку, подчеркивая свои слова.
Сухов грустно усмехнулся. В Баку ему делать было больше нечего. Они распили оставшуюся водку, Сухов душевно поблагодарил Аббаса за компанию и дружески расстался с ним.
Исмаил же провожал своего старшего друга по бакинским улицам до самого места ночлега — старых полузанесенных песком барж на берегу моря, в которых и было общежитие рабочих. По дороге Исмаил время от времени молча вздыхал и все заглядывал в лицо Сухова, трогательно переживая их неудачную встречу с надзирателем.
На другой день Сухов узнал, что в Баку идет запись добровольцев в красноармейские части для борьбы с басмачами. Недолго раздумывая, он записался в один из отрядов, который вскоре должен был отправиться в Красноводск, а оттуда в полупустынные степи и дальше в пески самой пустыни…
Воевать для Сухова было делом привычным, но сейчас, записываясь в боевой отряд, он преследовал две цели: война со своей каждодневной смертельной круговертью как ничто другое могла хоть как-то отвлечь его от постоянных горьких раздумий о судьбе; опасная боевая работа поглощала человека целиком, а в редкие свободные часы между сражениями или подготовкой к ним нестерпимо хотелось лишь одного — спать, спать, спать… Вторая же его цель заключалась в том, чтобы окончательно самому убедиться, что в красноводских степях, куда, по словам Аббаса, отправляли ссыльных, Катя тоже не появлялась. Вполне могло случиться — думал Сухов — что она попала туда, каким-нибудь образом минуя эту проклятую Баиловскую пересыльную тюрьму.
…Накануне отправления Сухов ушел к морю и долго сидел на берегу, уставившись на горизонт, где сливались вода и небо; там парили, кружили чайки, вспыхивали на пологих волнах ослепительные блики солнца. Пенные полукружья подкатывались к ногам Сухова, шуршали, впитываясь в горячий песок.
Потом Сухов разделся и вошел в море. Он не спеша долго плыл к горизонту, все больше удаляясь от берега, и доплыл туда, где кружились, кричали чайки. Тут, на глубине, вода была бутылочно-синей.
В бухте Биби-эйбат вспыхнул нефтяной факел — столб огня и дыма взвился ввысь, заслонив солнечный диск. Мрак опустился на побережье и часть моря, как при затмении. Жгутики сажи от горящей нефти, похожие на головастиков, посыпались в воду вокруг Сухова. Чайки улетели прочь, спеша уйти от жара. Со стороны моря к бухте подошел пожарный катер, и струи воды полетели из брандспойтов в сторону факела.
Сухов вернулся на берег с покрасневшими от дыма и сажи глазами. Как всегда, судьба хранила его: плыви он чуть ближе к взорвавшемуся огнем фонтану — пришел бы ему каюк.
Исмаил отпросился с работы, чтобы проводить друга. Явился на бакинский причал и Аббас.
Исмаил пришел со свертком, в котором была еда в дорогу — чурек, зелень, сыр. Кроме того, он протянул Сухову еще и кулек со сладкой ягодой — инжиром, смущаясь и боясь, что Федор посмеется над этим любимым им мальчишеским лакомством. Но тот все принял чинно, с признательностью.
Аббас принес бутылку араки и брусок мяса, крепкого, не угрызешь, остро наперченного, благодаря чему оно не портилось при любой жаре. Мясо это здесь называлось бастурма. На этот раз Сухов и Аббас приняли водочки в самых деликатных границах — по чарочке на дорожку, или «на посошок», — так это называется по-русски, объяснил Сухов.
Пока шла погрузка красноармейцев на пароход, они стояли у трапа и, как всегда бывает при проводах, обменивались ничего не значащими фразами, курили…
— Приезжай ко мне, если что!.. — вдруг горячо сказал Исмаил, влюблено глядя на Сухова. — Теперь ты мой брат!
— Э-э!.. — протянул Аббас и сделал свой любимый жест — вскинул руку. — У него семья — сто человек!.. Приезжай ко мне — я бобылем живу, а ты мужик вроде подходящий… и араку умеешь пить. — Тут он протянул руку и добавил: — Ладно, прощай!.. Терпеть не могу проводы — в тюрьме только и знал, что всех провожал.
Аббас, повернувшись, ушел, а Исмаил стоял до конца, пока Сухова не погнали к трапу.
Плыли в трюме; каспийские волны беспорядочно били о гулкий борт парохода, пахло мазутом. Сухов, закрыв глаза, все вспоминал девичью улыбку молоденького азербайджанца, назвавшего его своим братом, и это согревало душу одинокого сейчас на всем свете солдата. Пароход кренило с борта на борт и с носа на корму; устоять на ногах было невозможно, поэтому сидели, привалясь друг к другу, к металлическим стенам трюма. Выходить на палубу не разрешалось, чтобы не демаскироваться. Даже единственную полевую пушку на баке прикрыли ветками чинары, хотя этот зеленый кустарник на пароходе мог вызвать еще большее подозрение. Пароход оказался таким старым и проржавевшим, что непонятно было, как он вообще держался на воде. Во всяком случае, остаток пути красноармейцы провели в воде, понемногу заполнявшей трюм. Лучи солнца, бьющие сверху, играли всеми цветами радуги в масляных пятнах на поверхности воды в трюме.
…В Красноводске было жарко, пахло песком, камнем — то был запах пустыни, впервые учуянный Суховым. Мальчики в тюбетейках, чернявые, худущие и большеглазые, продавали гирлянды вареных раков, кирпичного цвета, в пупырышках, с обвислыми клешнями. Тут же на берегу готовили шашлыки; нанизанные на деревянные прутики, шкворчащие на огне кусочки молодого барашка источали такой соблазнительный аромат, что всегда голодных солдат, питающихся в основном пшенной кашей и воблой, буквально покачивало в строю.
Вскоре красноармейцев погрузили в коробки товарных вагонов и повезли по пустыне, начавшейся почти сразу же после окраин города. Пустыня предстала пред Суховым своим блеклым, цвета поношенной гимнастерки, пейзажем, даже небо тут было белесое, мутное. Верблюды равнодушно провожали их состав взглядами, смотря всегда как бы поверх, как бы сверху; все больше попадались одногорбые.
Потом их состав разбили на отряды и пустили по всем направлениям в пески и степи, уничтожать летучие отряды басмачей. Перед этим всем выдали поношенное и прожаренное в «вошебойке» обмундирование и новенькие винтовки.
Сухов еще с германской войны усвоил из непреложных истин боевой жизни: чаще других погибают солдаты, которые пренебрегают правилами маскировки, то есть выделяются на местности, помимо неосторожных порывистых движений, еще и своим обмундированием — его цветом или какими-либо деталями: сверкнувшей ли пуговицей, светлой пряжкой или еще чем-нибудь. Только безумец может появиться на передовой в парадной форме с золотыми погонами, сверкающими пуговицами, заметными за версту наградами на груди. Такой поступок равносилен смертному приговору, подписанному самому себе: этот безумец немедленно станет легкой добычей не только снайпера, но и просто приличного стрелка.
Федор Сухов не забывал ничего из накопленного им опыта боевой жизни. Поэтому он выбрал себе из кучи обмундирования самые выцветшие, застиранные добела гимнастерку и штаны.
Еще с первых часов следования их поезда через пустыню он определил, что именно такая форменная одежка сделает его почти незаметным для противника на фоне светлых песчаных барханов. Винтовку выбрал германскую, считая ее надежней английской.
Провоевав с басмачами четыре с лишним года, познав искусство войны, дважды плененный и дважды спасшийся бегством, Сухов, сражавшийся за идеи революции и за светлое будущее всего человечества, между тем никогда не забывал расспрашивать местных жителей о ссыльных русских. Четыре года, воюя, скитался он по пустыне и все четыре года искал след своей Кати. На пятом году ему повезло. Ну не могло же, не могло не повезти ему за столько лет его собачьей солдатской службы!
Случилось это так. Однажды он с несколькими бойцами был направлен на север для пополнения запаса боекомплекта и приобретения свежих лошадей для отряда. Прибыв на место и, как всегда, расспросив местных жителей, Сухов узнал про поселение русских неподалеку в степи. Их прислали сюда как раз в то время, которое его интересовало. Оставив бойцов заниматься делами отряда, он направился в указанном направлении, почти уж и не надеясь на удачу: сколько таких поселений он перевидал в поисках Кати — и все без толку.
В степи, у единственного колодца, стояло несколько жалких лачуг из глины и прутьев, типа мазанок; дымились костры, на которых поселенцы готовили себе пищу.
Мужчины — изможденные люди неопределенного возраста — распахивали пыльную землю на таких же, как и они сами, тощих лошаденках. За деревянными сохами тянулась желтая пыль. Женщины и детишки занимались хозяйством, готовили жиденькое варево из бог знает чего.
Увидев подскакавшего к колодцу русского красноармейца, люди несмело потянулись к нему… Остановившись поодаль, молча смотрели на земляка. Сухов спрыгнул с коня, накинув повод на шест, врытый у колодца, подошел к поселенцам, учтиво поклонился. Понимая, как жизнь обидела этих людей, он угостил всех мужичков махоркой, не спеша наладил разговор и перешел к своим вопросам… И снова, в который раз убедился, что ему опять не повезло: никто не знал ничего о Кате…
Опечаленный, он распрощался с людьми, медленно подошел к коню, уже сунул ногу в стремя… и тут услышал, как за его спиной прозвучал слабый голос женщины, неуверенно назвавший его по имени:
— Федя?..
Сухов чуть не упал, выдергивая ногу из стремени, быстро повернулся на голос. Он увидел только что подошедшую к толпе незнакомую старушку, которая смотрела на него подслеповатыми глазами.
Федор Сухов медленно двинулся к ней, думая что ослышался. Тощая, изможденная женщина в убогом, протертом до дыр шушуне, шагнула к нему навстречу и снова сказала:
— Феденька… сынок.
Она уткнулась сморщенным личиком в его грудь и заплакала.
Тут Сухов не глазами, а каким-то сердечным чутьем узнал ее.
— Матушка?.. Матушка Анна?..
Да, это была она, супруга покойного священника отца Василия, который венчал их с Катей.
Сухов, не помня как, оказался сидящим на пожухшей степной травке. Рядом с ним, опустившись на колени и обняв его, как ребенка, покачивалась матушка Анна. Она гладила ладошкой его голову, его выгоревшие добела волосы и горячо говорила:
— Жива твоя Катя!.. Жива!.. Ты не верь никому.. Господь Бог не даст ей погибнуть!.. Пресвятая Богородица, матушка Царица Небесная наша укроет ее своим Покровом!..
— Что с ней?.. — вскинул голову Сухов. — Где она сейчас, матушка Анна? Где Катя?! — чуть не кричал он.
Люди молча обступили их. Матушка утерла слезинку и заговорила вновь:
— Когда мы отплыли, Катя на корму прошла и весь день на ней простояла… все на Волгу глядела… ни с кем словом не обмолвилась. Нас-то вниз загоняли, а ее никто не трогал — вся охрана и матросы только и знали, что пялились на нее, любовались ею… Чай, сам знаешь, какая она, наша Катя… наша Екатерина Матвеевна, супруга твоя!..
— Ну, а дальше?.. Дальше, матушка Анна?! — Сухов вскочил на ноги, за плечи поднял старую женщину.
— Ночью гроза случилась… Страшная, не приведи Господь!.. Небо над головой крестом раскалывалось… — Матушка Анна перекрестилась. — Гром и молния били не переставая… Люди от страха ничком на пол ложились…
— Матушка Анна! — в нетерпении снова схватил ее за плечи Сухов.
Она, тихо покачав головой, вздохнула.
— Утром только котомочку ее нашли… с платком и хлебушком… А самой Кати и след простыл. Больше не видали ее на пароходе…
— Не видали?.. — еле слышно переспросил Сухов, пристально глядя в лицо матушки.
— Видно, очень не хотела твоя Катя в тюрьму плыть, — сказала, горько усмехнувшись, матушка
Анна. — Вот и бросилась в Волгу… — Сухов закрыл глаза, вытянулся, как по стойке «смирно», а матушка Анна продолжала: — Ты, Феденька, только не верь никому… не верь. Тебе скажут, что она, мол, утопилась с горя… или, мол, просто утонула в грозу… А я знаю… сердце мое чует, что сохранил ее Господь наш, Спаситель, и она доплыла до берега. — Матушка снова перекрестилась.
Сухов открыл глаза, и матушке показалось, что в глубине их появился какой-то упрямый блеск.
— Утопилась?! Ну, это вряд ли! — Он решительно покрутил головой, как бы отметая малейшую возможность такого исхода. Сухов хорошо знал свою Катю и был уверен, что она-то уж не покончит с собой.
— Вот и я говорю!.. — закивала матушка Анна. — Вот и я…
Зная характер Кати, Сухов резонно предположил, что она, конечно же, не могла покорно тащиться в тюрьму и решила сбежать, дождавшись подходящего момента.
Он взглянул на матушку, быстро спросил:
— А ее искали, матушка Анна?.. Пароход останавливали?
— Нет, — ответила она. — Один матрос баял поутру, мол, вроде слыхал он, как что-то всплеснуло — да не понял что… А к утру пароход далеко ушел…
Сухов кивнул головой. «Все ясно, — подумал он. — Катя наверняка поплыла к левому, луговому берегу и укрылась в какой-нибудь заволжской деревушке, скорей всего у тетки своей, которая забрала ее сестренок и братишку… Все сходится. Конечно, она сбежала… А ночь, да еще с грозой — самый подходящий момент». Едва только он подумал об этом — перед ним тотчас же промелькнули картины той незабвенной летней поры, когда они жили с Катей в Покровском.
… Как они вдвоем переплывали Волгу, не только спокойную, но и бурную… Как Катя учила его не паниковать при большой волне, а спокойно подныривать под ее пенный гребень… Как во время их «медовой недели», они, купаясь в заливах — Катя в холщовой рубашке, а он — в своих выцветших добела бумажных матросских портах — ныряли в глубину до самого дна. Схватившись за какую-нибудь корягу или за лапу занесенного песком якоря с налипшими ракушками, они надолго замирали над светлым ложем песчаного дна, как бы паря над ним… Малые существа подводного мира, вспугнутые поначалу, начинали доверять им: темно-серебристые пескари тыкались в них легонько, как бы целуя; стайка полосатых окуньков проплывала рядом, огибая их головы, а однажды из-под камня вылез рак и запутался в длинных волосах Кати. Он «подстригал» и «подстригал» ее своими клешнями, пока она не всплыла. Катя отцепила его и, смеясь в рачьи выпученные глаза, отпустила на волю…
Сухов тряхнул головой и, улыбнувшись матушке Анне, еще раз решительно заключил:
— Нет, не может Катя утонуть в Волге — ни при какой погоде!
Он вдохнул полной грудью и вдруг, впервые за долгие годы, почувствовал, что ему стало намного легче жить. Надежда окрылила солдата, и тяжесть тупой боли, придавившая его тогда в Покровском, свалилась с сердца. Он теперь знал, где искать свою Катю: «Конечно же, она там, в заволжской деревне у своей тетки, вместе с сестренками и братишкой, а может быть… может быть, уже и в самом Покровском!.. Этой сволочи, Шалаева, давно нет, чего ей бояться… А уж как я вернусь, тогда нам и сам черт не страшен».
Не сказав больше ни слова, Сухов легонько растолкал толпу поселенцев, тесно окружившую их с матушкой Анной, и подбежал к коню. Птицей взлетев на него, с места галопом рванул в степь…
Матушка Анна грустно смотрела ему вслед, мелко крестила спину удаляющегося всадника…
Остальные так же молча проводили глазами умчавшегося красноармейца и побрели по своим делам.
Сухов вернулся через час.
Смотавшись к своим бойцам, он коротко объяснил им в чем дело, и они без лишних слов отдали ему свои пайки — пшено, воблу, сухари. Нашелся также и ком слипшихся конфет-подушечек.
Сухов свалил у ног матушки Анны узел с продуктами. Ихбыло и для одной немного, но он знал супругу покойного отца Василия и понимал, как она поступит.
— Вот благодать-то! — всплеснула руками матушка и тотчас же созвала всех женщин.
Она велела им разделить поровну все, что было в узле, а ком подушечек достался оборванной голопузой детворе, половина которой не видела еще в своей жизни конфет.
Сухову очень хотелось чем-нибудь одарить матушку Анну, но ничего за душой у красноармейца не было, да и быть ничего не могло — не пистолет же ей дарить… и тут он сообразил, что на дне его «сидора», под комплектом чистого белья, лежит пара новеньких портянок. Они достались ему в наследство от недавно погибшего друга, Родиона — мягкие фланелевые, бесценные для солдата, портянки. Родион, когда был жив, все уверял Сухова, что такие портянки, кроме своего прямого назначения, очень хороши для добычи воды. Все дело в том, что иногда над пустыней вдруг появляется тучка и она может излиться обильным, но коротеньким, одноминутным, дождем. Вот тут-то и нужно не зевать и быстренько расстелить на песке портянки, а едва дождь пройдет — сразу отжать портянки в чайник…
Сухову и его дружку не удалось испытать этот способ, потому что Родион погиб, так и не дождавшись дождя в пустыне.
Матушка Анна сначала отнекивалась, а потом приняла от Сухова портянки, тут же сбросила свой ветхий поношенный платок и повязала голову мягкой фланелью, от чего помолодела даже и стала похожей на медсестру.
Они долго стояли друг против друга. Прощались, понимая, что им больше не суждено встретиться. Матушка Анна шептала молитвы и, смахивая слезинки, все крестила, крестила Федора Сухова, как будто хотела благословить его на всю оставшуюся жизнь.
Наконец он обнял матушку Анну, потом поклонился остальным своим землякам, надвинул поглубже кепарь, вскочил на коня и ускакал. А его земляки, ссыльные русские люди, с завистью глядели ему вслед — они должны были оставаться на этой убогой, постылой земле, искренне не понимая, в чем их вина…
Прибыв в часть, Сухов подал просьбу об увольнении его из армии. Все сроки и сверхсроки его службы прошли, а ранений у него было столько, что ни одна врачебная комиссия не смогла бы возразить против его демобилизации.
Вскоре Сухова вызвал один из его высших начальников — молодой комбриг Макар Назарович Кавун. Он посоветовал не торопиться с увольнением и хотя бы еще годик повоевать за счастье трудового народа.
Сухов ответил в том смысле, что он уже много лет воюет за счастье трудового народа, а теперь бы ему хотелось хоть самую малость похлопотать о своем личном счастье.
Комбриг Кавун нахмурился, строго сказал:
— Ты что плетешь, Сухов?.. Какое может быть личное счастье у сознательного революционного бойца!.. Личное счастье — самый вредный буржуазный предрассудок.
Сухов согласился с комбригом, но объяснил, что хочет отыскать давно пропавшую, горячо любимую жену.
— Жену, говоришь?.. Любимую?.. Та-ак, — поднял бровь двадцатичетырехлетний комбриг. — Значит, мы здесь будем героически сражаться, а ты пересидишь такое великое время под бабьей юбкой!
На это Сухов скромно возразил, что как только отыщет жену, они начнут вместе героически сражаться на трудовом фронте, что тоже немаловажно в такое великое время.
Комбриг Макар Назарович Кавун махнул рукой и приказал демобилизовать красноармейца Сухова.
В сущности комбриг был мужиком добрым и справедливым. За что впоследствии и будет расстрелян в тридцать восьмом как «враг народа», того самого народа, за счастье которого он сражался сейчас в этом пекле пустыни.
Забрав смену исподнего белья, немного пшена и воблы, да толику сухарей, да подаренный ему именной револьвер — все, нажитое за годы солдатской службы, Сухов прощался с отрядом. Поскольку в красноармейских отрядах, действующих в пустыне, был строгий «сухой закон», то весь ритуал прощания заключался обычно в объятиях-рукопожатиях и в напутственных словах. Для Сухова же старые дружки расстарались и приволокли в последний момент несколько бурдюков кумыса и горячие лепешки-чуреки. Кумыс, конечно, не арака и даже не виноградное вино, но приняли достаточную дозу, в общем, попрощались почти «по-людски».
Сухов двинулся по барханам домой, решив преодолеть многие версты пустынного пространства пешим ходом. Ему настойчиво предлагали лошадь, но от такого транспорта Сухов наотрез отказался, объяснив, что лошадь требует дополнительной заботы — одному проще и вернее.
Вот и двигался он теперь, окрыленный надеждой, по горячим пескам напрямик до Гурьева, оттуда можно было добраться до Астрахани, а уж там, вверх по Волге, путь был для него знакомый…
![Роман, коморыи ц наа
3]
#
Я,роман,альтернатива,знакомство,парень и девушка,песочница](https://img2.joyreactor.cc/pics/post/роман-альтернатива-знакомство-1214462.jpeg "роман,альтернатива,знакомство,парень и девушка,песочница")
