перое правило бойцовского клуба

Невиновный, конец, Металлические сны

Удача продолжала издеваться над Насвером, оставив его последним в очереди на срам и убой. Как бы ни хорохорился старый адмирал перед самим собой, как ни скрывал свое настоящее желание за маской чести, но в данный момент он мечтал лишь об одном: чтобы боль прекратилась и чтобы его сознание не терзала реальность. А уж потеряет он сознание, уснет или вовсе умрет ― его не волновало. Да и, будучи реалистом, он и не ждал иного исхода.

Следующим Рентаги выбрали молодого парня, с лицом все еще прекрасным, но уже тронутым разложением. Явно он был новообращенным адептом Погонщика Червей, а это значило, что каким бы ни был его ответ ― скорее всего его ждала смерть. Что ж, видимо, военные преступления зверомордые считают печальной, но все же не преступной необходимостью. Залитые огнём поля и чумные города - не зло. И возможно это даст ему шанс на выживание. Это придало сил и немного успокоило измученного старика. Даже стальной обруч смертельной болезни, стягивавший грудь, немного ослабил свои удушающие объятия. Впервые за эту ночь Насвер смог вдохнуть настолько глубоко, насколько ему позволил кляпом встрявший клюв иаргеса. Но уйти с головой в свои переживания ему не дали, не за тем их здесь собрали, чтобы позволить спокойно дожить до утра.

― Подм-ма-астерье послушника ме-мертвеца. И как ты вообще осм-ме-лился заявиться к нам-м, сын гнили? М-можешь не отвечать. ― Звемаг осклабился, тихо заблеял, не то смеясь, не то угрожая. ― Убийца живого. Но мы дадим тебе шанс.

Он не отвесил оплеуху неживому магику, даже когтями в лицо не впился, вырывая кости и глаза, как то было с Ирналом. Странное дело, отметил про себя Насвер, какая невероятная выдержка. Он предполагал, что зверолюды разорвут несчастного хоть голыми руками, изобьют до второй смерти, но они даже не надавали ему тумаков. То, что происходило на его глазах, казалось сущей фантасмагорией даже на фоне этой безумной ночи. Зверолюд не переставал поражать старого воина, обманывая каждое его ожидание, отодвигая грани допустимого. В какой-то момент Насверу даже пришла в голову мысль, что эта пытка вовсе не для некромага, вряд ли этот немертвый, который весь вечер портил ему настроение своим амбре и амбре его пищи, даже несмотря на сотню воздухоцедов вокруг него, как-то пострадал от выговора. Правда, на контрасте с тяжелым духом от выговора, который сам Насвер научился выносить еще в нежном возрасте, который даже можно было бы публиковать в детской газете, в колонке «злой зверолюд наставляет», совершенно без цензуры и вымаранных строк… Звемаг не переставал поражать старого воина, наверняка обманывая. Это спокойствие, кроме как мнимым, усталой маской, и быть не может. Только сжал подбородок немертвого, заставив смотреть в глаза. Кажется, они решили пропустить первый круг пыток. Но в чем смысл?..

― Говори, м-ме-мертвечина, и от этого зависит твоя нежизнь. Говори, гниль.

― Да будет вам, сразу скажу: да, виновен, да, я убивал. Окончательно отправил в небытие многих. Можете убивать. А можете отпустить. Мне до шра’эвой матери.

По лицу безымянного ― он так за весь прошедший вечер и не представился, и как смог ― некромага прокатилась судорога, он попытался сплюнуть, но иссохшие губы лишь заметало буроватой пленкой. Да что же там такое затаилось, что Рентаг даже говорить начал как человек, а не как его блеющие собратья? Да уж, похоже он, Насвер и правда невиновный, и правда выйдет из этого дома, и уже завтра увидит как пылают эти стены. Если вспомнит. Если выйдет.

― О, ты и вправду дум-мал, что это будет так просто? Ну давай, показывай свое безразличие, м-мертвяк позабавь ме-меня и жену м-мою, и гостя нашего, давай. Ты же так хорошо терпишь боль, Ру’унрам подтвердила бы, да? Жаль ее нет среди нас, она была бы прекрасным зрителем и нашим гостем. Оооу, тебе что-то не нравится? Может, поплохело?

Звемаг начал бить. Он бил его не сильно, но обстоятельно. Он бил его долго, механически, так, что казалось: пройдут не тоны и даже не гвэ, а целые чесы, но зверолюд еще не прекратит слой за слоем сбивать мертвенно холодную кожу, окаменевшее мясо на лице немертвого и грубую, покрытую редким мехом шкуру на костяшках своих пальцев. Но ничто не вечно, и внезапно запыхавшийся Звемаг выпустил опухшего, избитого, но на удивление сохранившего в целости, но все такой же кривой, нос некромага.

— Тварь… отправил бы я тебя к твоим Огням не думая, но правила есть правила. Рассказывай свою историю, мертвец на обоих берегах, и покончим с этим.

— Во-первых, не мертвец на обоих берегах, а Лгарцэх. Во-вторых, да. Я. Их. Убил. Доволен?

Голос уже не безымянного звучал глухо и меланхолично. Как будто он не подвергся унижениям и избиению голой лапой, а скучную лекцию, срываясь в сон, вытерпел. Кого он убил? Что он несет? Некромаг ― и убил кого-то, кто являлся носителем разума? Это заставило Насвера отвлечься от боли за ребрами, комок между легких напрягся, как будто он сейчас заходит на обедню в Гельментов храм и готовится причаститься, а не прикован к килеобразной машине, уже не первое гвэ ломающей ему спину. Как-то разом забылся недосып, и сотни иголок в мышцах напомнили ему, что ни один яд не действует вечно. И тут прозвучало то, чего он с проснувшимся любопытством ожидал.

― Н-не-нет, мертвец на обоих берегах, так просто ты не отделаешься. Вспоминай вслух, по тону расписывай, поведай нам, что ты с ними сделал.

― Я же сказал, я Лгар, ― попытка настоять на том, что у него было имя, провалилась. Анмель воспользовалась моментом слабости, моментом, когда зажатая смертным окоченением челюсть разжалась по прихоти ее владельца. Насвер не разглядел, что именно попало Лгарцэху в его не обезображенный смертью рот и, пожалуй, нисколько не был разочарован этим фактом. Не был он живодером, чтобы получать от такого зрелища удовольствие, лишь понадеялся, что это не какое-нибудь полуразумное мелкое существо, не имевшее отпечаток Гельмента. Что ж, сам Насвер не придумал бы, как по-другому не смертельно заставить немертвого страдать. Из рта бедняги потекла розовая пена ― рот застыл в полуоткрытой позиции. Говорить сейчас он не сможет. И не сможет еще некоторое время, даже если из него вычистят малейшие следы жизни. Такова плата немертвых, вкусивших живой плоти, ― паралич и томные волны болезненной рвоты, неживой самости, бьющейся со своим врагом ― сутью жизни. Зверек, попавший на зуб Лгарцэху, тонко взвизгнул ― его “спасли” ценой двух из шести лапок. Кэъхла, всего лишь кэъхла, по крайней мере, Рентаги предпочитали мучить только “виновных”, безвинные животные им неинтересны. Эти костяные полумесяцы были противны всякому городскому жителю, и воистину они, помимо неприятностей телесных, вполне зло унизили несчастного аколита загробного мира. Да что там аколита, это бы унизило даже самого пропащего забулдыгу, хуже мяса крыс из древних источников и легенд закатного мира. Жесткое и горькое мясо презревали даже гули на службе у золотарей. Беглая биомасса гельментовых свор могла лишь цедить нечистоты в канализации, годами накапливая в себе трупные токсины и помои, и сейчас оказалась во рту у несчастного, явно сохранившего пока что все вкусовые рецепторы языка… Бывший адмирал не завидовал своему собрату по несчастью, по “финалу”. Даже до него добирались миазмы порочной жизни полумесяца канав и от этой вони Гельментски, Гельментски зачесались баки, сводя последние плюсы его положению в полный нуль.. Что же такого сотворил Лгарцэх, что ради него так замарали свои козлиные гривы их пленители?

― Ах, ты говорить не можешь. Ну что ж, мы можем подождать, да. А пока займемся дружком нашего фармацевта. Благо ему есть что рассказать, и верится нам, он вовсе не будет намерен запираться. Да, Насвер? ― движения и вонь явно разогнали кровь начавшей клевать козлиной мордой Анмель. Монокль заметно блеснул в свете газовых горелок. ― Настал твой звездный миг, старик, ты же поведаешь нам о том, как вышел в свою отставку? Про все эти бомбардировки сжиженным газом, снежные завалы на предместья Алеорны, тот инцидент в Юргенд-Крае… тебе есть о чем рассказать?

Клюв выскользнул из горла с чмоканьем, уже привычным по этой злополучной ночи. Глоток чистого, непрогретого зверем, не испорченного его нутром, холодного и кисловатого от духов зверолюдки… Сердце перестало истошно биться, грозя остановиться. Наверное, стоило бы сказать об этом прямо.

― Кхмукхмх, Рентаги, козлинное ваше племя, я манерам не обучен, в высоком обществе не вращался, посему скажу прямо. Из-за вас, тварей Ушгара, я, козло’зло’задое племя, тут чуть не подох, ― глубокий вдох освобожденным носом. Опешившие и застывшие в фрустрации от тирады Рентаги даже не подумали перебивать. Звемаг тихо блеял в потолок, показывая миру острые, явно не козьи клыки, Анмель и вовсе могла лишь ошеломленно смотреть в глаза Насверу и моргать, не замечая монокля, сиротливо свесившегося с подбородка. ― Мне бы очень “повезло” откинуть шпоры, так и не узнав, за что я сюда попал. Так мало того, мало того, что я на последнем чесе жизни должен был вляпаться по вашей, нюхатели олеандров, вине в эти отходы Лямблии и так еще и должен отвечать на ваши вопросы? Ну а что, я сегодня добрый. Отвечу. На пенсии я по здоровью, мое сердце не вылечит даже Гельмент. Выкусите, недосудии, я просто больной старик, чье сердце не выдержит и полуседьмицы в межосколочье*. Ну что, довольны? Надеюсь, вы будете рады, когда я запихну вас, любителей козлят и собственного пердежа, вместе с собственными кишками в этот ваш Юргекрай. А я их запихну, будьте спокойны, живым или мертвым!

Ошалевшие, а теперь еще и чертовски злые зверолюды побагровели. Побагровели настолько, что даже укрытая белой и коричневой шерстью кожа давала красноватый, хтонический оттенок этим двум сумасшедшим. “Да как он смеет! ― проносилось в их глазах. ― Прикованным и голым кричать на нас, будто мы ему матросы!” А экс-адмирал все продолжал и продолжал распаляться, почувствовав привкус свободы.

― ...и я надеюсь, что там самая Гельментом забытая дырка Цепня, ибо я в душе не присовокупляю, что за предместья Алеорны такие и что за Юргекрай такой, и что будете вы там гнить, пока ваша блестящая шерсть не выпадет, а ваши мозги не превратятся в испражнения Аскарида. Это говорю я, бывший адмирал пятого флота!

Закончив свою тираду, Насвер од Драс'Тзак, отставной адмирал пятого колонизационного флота, закончил свою речь, будучи едва ли в силах глотать ртом воздух через отчаянные хрипы приближающегося приступа.

― А теперь делайте, что вам пригоже ― до утра я и так и так не дотяну. Умнилы.

Звемаг первым пришел в себя. А "пригоже" ему было… Освободить несчастного вояку. Освободить и сдать на руки одоспешенным слугам, ибо…

― Свет Са'араоку благоденствующего, вот же ж, вот ведь… Живи, живи… Сударь. Нам, Анмель, что стоишь, неси колбы с сердечными… Где? Кабгде, в лазарете под окном, синий кофр! Гельмент бы побрал этих!.. Из канц… Отправь им деп…ш... Вот ведь шра'эвы гельментиры! А ведь ты была права!

Вдох-выдох. Насвер уже не ощущал ног, начали неметь пальцы рук, когда его, полубессознательного, двое снявших шлемы и кованные перчатки "голема" оттащили в лазарет. Его первый капитан и выродок рода Изаны. Вот ведь дочь шра'э! Но почему? Анмель последовала за ними бегом, опережая носильщиков с почти уже трупом Насвера, а вот Звемаг остался с... Некромагом? Но зачем? Краем глаза Насвер заметил, что несчастного немертвого освобождают из оков и отпаивают каким-то источающим смрад отваром. Не пойми что происходит, но болящему до этого не было дела. Не убивают изощренным образом, ну и пусть его. Жар в животе, жар в груди, сердце стучит аритмичными барабанами южан… Астеничная тьма окутала его голову, затмила и глаза, и последним, что он услышал, была невнятная речь его бывшего первого капитана Женры и смачная пощечина, последовавшая в ответ.

В себя Насвер пришел не сразу ― в окно его комнаты проникал свет. Его комнаты? Все это не было сном. Лицо, руки, ноги… Все отчаянно чесалось, на лодыжках и запястьях бледнели шрамы от кандалов, едва залеченных морфик-гелем. Даже спина впервые за чес не болела, чудеса же! Что это был за бред? Он попытался встать, но не тут-то было. Над грудиной как будто кузнец из быкаэров поработал, ни вдохнуть, не выдохнуть, только лежа сипеть и надеяться, что вода в радиусе его рук. Потому что даже на локтях привстать было бы смерти подобно - он уже попытался привстать и в глазах вновь начало темнеть. На соседних койках, кто туго примотанный, кто прикованный кандалами к перилам, лежали и стонали его ночные спутники по несчастью. Бедная минэ Изана, с ее постаревшего лица пропала былая роскошная величественность, с ободранных до кости рук капал морфик-гель, извивающийся спешно нарастающими нитями мышц. Над ней и бывшей вестницей склонился вчерашний некромаг. Он помогает их пленителям? Как же голова кружится-то! О Гельмент, послал же он ему на старости чесов приключение! Чтобы этому племени звериному икалось. Но посадит он их, будет гореть это место ярким пламенем, только дайте с постели встать...

В дверь постучались, распахнули настежь, позволяя подносу войти первым в проем, и лишь через пару тактов Насвер од Драс'Тзак увидел владелицу точеных копыт и растрепанной бородки. Анмель. Дочь шра’э и кобыка. Сейчас она будет извиняться, Насвер был готов поставить на это предположение останки своего истрепанного сердца и три зуба в придачу. И он бы их не проиграл.

― Од Драс'Тзак? Мы приносим-мээ-м извинения от всего департамента Скрытой Расправы. Нам поступили, мм-мээ, неверные данные: вас ложно обвинили и сдали в наши руки. Видите ли, в вашем ведомстве полный бардак: кто-то с полным досье и делом на бывшего адмирала пятнадцатого флота вписал данные Насвера, ваши то бишь. А надо было Насвеара. Неувязочка, Аскарид побери этого бюрократического червя, который едва писать научился. А мы что? Вы, люди, настолько на одно лицо… Еще раз приносим-мээ свои извинения! ― поднос почти бесшумно опустился на ближайший столик, таблетки, вода, фрукты ― все, что ожидал увидеть, Насвер увидел. ― Ах да, уволить нас с мужем моим вы уже не сможете. Мы вчера подали рапорты вон из этого бардака. Пока нас не уволили насильно. М-мэм-мы козлами отпущения не станем!

Меланхоличности вида Анмель позавидовал бы и хлот(3), пару недель не видевший свежего мяса.

― Ну да, ну да… Ладно я, меня вы, скорее всего, не выпус…

― А кто сказал? Подпишете пару документов, получите компенсацию и забудете эту ночь как страшный сон. Настойку беспамятства мы вам уже дали, будьте спокойны, ― над Насвером возникла фигура давешнего некромага. Подсадной ар'доже* или и правда невиновный? ― Вы, видимо хотите узнать, что с вашим сослуживцем? Да все с ней хорошо, вот уж к кому изначально никаких претензий. Что, почему она была среди "доспехов"? Так ведь это она поведала о преступлениях вашего троюродного дяди. Почему она не опознала вас сразу? Вообще-то опознала и даже с пеной у рта доказывала нашей компании, что вы там должны присутствовать как наблюдатель. Нет, Рентаги не знали. Кстати, а не хотели бы вы поступить к нам на службу? Зря-с, Ирнал уже получил свое кольцо на сонную артерию, доспех обвинителя, власть... Но на нет и суда нет, дело ваше, но этот вечер вы забудете-с, не обессудьте.

Вдох-выдох. С завтрашнего дня, дал себе обещание Насвер, никаких, никогда и ни при каких условиях званых вечеров, ужинов и прочих балов. Находился. Лекарства сработали корректно ― тьма вновь набросилась на него жадным и душным покрывалом. Когда он очнулся, нечему было свидетельствовать об этом небольшом приключении.

Только не давало покоя отрывочным осколкам памяти письмо в металлическом конверте, иногда режущее ему пальцы, когда он перебирал старые документы. И кто будет рассылать приглашения в конвертах, что режут руки будущим гостям?

― Гельментово семя, больно!

Некие таинства жрецов Ланкавра

Отпить из чаши хотелось неимоверно, дело даже не в жажде - нервное напряжение заставляло утробу заворачиваться и терять телесность, а дорогущее, но от того не менее противно-кислое вино помогло бы зацепиться за реальность. Но сейчас это нужно ему было, выпасть из мира плотского было это наказом ему от старших иерофантов. Не в тот момент цепляться за плоть, когда его впервые из простых служек при храме возвысили до полноценного исполняющего ритуал. Так-то он уже принимал участие в подобных действах, призванных обучить таких неумех как он, но сейчас всё иначе, тревожней. И перестать держаться за плотность сложнее. Не только со страху. Как будто тянуло его что-то в зазвездие* и страшно подаваться стало. Мышцу свисавшей ноги как угольями прихватили - кожу и шерсть затянули как то надобно было, но как же больно, как же жжёт судорогой мягкие, не тренированные уже три местных, пускай и малых, чёса мышцы , мешало расслабиться. Зря он отказывал другу, нужно, нужно было с ним по задворкам бегать на пару в эту новомодную забаву встревая. Лес рук, вот же придумывают простецы дурость, наперегонки пузыри с шра'э гонять. Но что уже поделаешь, загодя нужно было думать, задним умом все равны Са'араоке

Углажж повел свободным плечом, снимая часть груза с застывшего, скованного и перевязанного левого. Иногда заходили его сотоварищи- такие служки как и он, вносили вина, факелы расставляли не зажженые, в плошках воскуривали терпкие смолы. Второй гвэ уже сидит, а Ланкавр так и не заявился забрать плату за свою милость. Второй гвэ мотылёк напротив зверолюда стрекотал, изредка взлетая, то и дело подлетал к молодцу, щекотал тому шерсть на напрягшейся груди всё оттягивая страшный момент. И приходилось трепетать в лентах, отгонять тварь божественную, молясь едва шевелящимся, далеко не таким уж и послушным языком:



— Спокойно, дух, не мешай. Лети, лети к огням, меня же в покое оставь, - каждое слово звучало хрипло, каменным шипом драло горло, каждый вдох жег гортань.



И вот зачем он тут, подумал όлен, смысла же никакого. Самому ему глаза качественно завязали, свет ему не нужен, а богу... только смешить его копыта. Ест он их, что ли?.. Ну вот и узнает сегодня. Да и интересно, в какой форме он ему явится, звероотцом ли, или Черным Оленем? Вот бы в этот раз он был в отцовской своей ипостаси. Углажж шумно шмыгнул носом, что вовсе не вязалось с той величественной позой, в которой он прибывал уже битый гвэ. Хлопнули и с треском провернулись в пазах дверные штифты - их покой уже никто не нарушит. Скука брала своё, и нервное напряжение уже потихоньку начало сменяться тягомотной попыткой не уснуть, благо, Углажжу упасть не светило — ленты и цепи держали его бренное тело надежно — и откинувшись, конечно насколько позволяли эти самые цепи, в люльке он рисковал задремать.



Мир перед его глазами начал кружиться в диком танце, то отдаляясь, то набрасываясь ему на грудь, вихляя усиками мотылька. Странно, как он мог видеть это сквозь плотные ткани на глазах?.. Грудь подымалась все тяжелее, огни факелов теряли свой свет, превращаясь в чадящие курильницы, помещение начало исчерпывать свои запасы жизнедателя, Углажжа уже откровенно тянуло в сон. Да так, что он начал жалобно мемекать в нос - он понимал, что громкий крик ему ничем не поможет в толще камня, но все же старался не впасть в забытие, бодря себя звуком и действием. Не помогало - вышло только воздух потратить и мотылька пугать. Заболело плечо - люлька препоны ставила, утратить сознание своим твердым ребром не давала. Тоны вновь потянулись тягучим, свинцово-душной линией, потихоньку начавшей завиваться причудливой, нереальной лентой, то удлиняясь до непотребного, превращая тэры в целые гвэ, когда боль с мышцах уступала сонной одури, дымкой кружившей в его голове, то наоборот, сжимаясь до упора, когда сознание начинало ускользать.



Углажж не осознал, когда именно он окончательно выпал из тела. В темноте, в удушье, в бездействие зверолюд мог лишь предполагать течение времени и так не надежное в храмовых дольменах. И все же, этот момент он заметил четко, не было такого, что пропустил самое важное в становлении - когда дух зверолюдский заменен был божественным. Ибо не сам он вышел - вытащило его, за рога потянуло к черному свету Ирвальда, где было место резвиться сомну духов, мертвых и готовых родиться, живых и блуждающих, служащих и свободой гонимых. Тащил его сам Ланкавр, Звероотец ныне, добрый и жизнь дарующий, за рога, за руку в которой вино было. Хотел Углажж помочь да все никак ему не поддавались ни руки, ни ноги, ни зазвездая суть его - будто разбило болезнью суровой и страшной, ни кончиком уха не пошевелить, ни зерцало передвинуть. Но не требовалась помощь Ланкавру, а до доброй воли слуги и сына своего ему казалось и дела не было. Только послышалось из под черепа:



— Не боись, младший, не обижу, коли не снимут с меня вервия, коли не освободят мои очи - вернешься в тело твое, не испорчу сосуд. Только и ты должен будешь не терять веру, не отводить взгляда от меня. А да Гельменту нужен этот официоз, не теряй визуальный контакт с собой, не дай себя мне увидеть, пока я в твоем теле и все будет хорошо. Только жрецам потом не говори, что я с тобой по-человечески говорил, они могут тебе проблем устроить за шатание веры и устоев. Всё усёк? Прекрасно, а теперь сгинь,



Но не мог он ответить, ни словом, не действием. Пока держал его бог - будто льдом был закован молодой олен. Заметил это и сам Ланкавр, подмигнул напутственно, беззлобно, да нырнул в застывшего служку, как шра'э в прорубь за мелькнувшим над водой плавником. Заскрипела люлька - то бог менять тело стал, кожа натянулась, проступила кость, сначала алая, вся в вязи какой-то буквы не буквы, руны не руны, а потом оголилась, кровью истекла. Взвыл Углажж, сам не замечая, что оторопь спала, опасаясь за то, что убьет, распотрошит Ланкавр сына своего, лица и жизни лишит тело его, некуда возвращаться будет.



Но отринуты были сомнения - не станет врать бог жизнь дарующий. Да и жертв тот никогда не требовал, лишь веры и продолжения дела его, только ласк приземленных и вин крепких. Добрый бог Ланкавр, не чета Арга'Ашу огненному, да Са'араоке-предателю. Заскрипели затворы; отомкнули двери, пока лишь тени проникли и порывы воздуха чистого.



По одному жрецы появлялись, сами, без слуг и помощников. Впервые их видел Углажж, не являли себя они пастве без личин тканных, не открывали имен никому - такова плата за причастность. Как и то, что под этими масками нет ничего кроме чистого меха, ни глаз ни иных каких черт. Вот о последнем Углажж только сейчас прознал - до того не был в праве узреть лика старших. Вытащили иглы они, длинные, по три щепы в длину, руки себе колоть начали, в вино кровь пуская. Испил той крови Звероотец и одобрил ее. Сняли тогда жрецы и ризы свои и понял служка, зачем постом морили его седмицу. Ведь и так и эдак тело его пользовали - и благом оказалось полное очищение. Не приемлил, не приемлил Ланкавр полумер ― приземленных утех он жаждал в полной мере, дабы не забывать животную натуру, чтобы зверь в потаённой сути его заснул утомленный страстью земной. Не без усилий, но справились жрецы, завершили ритуалы положенное, даром сей труд называя, восхваляя каждый на свой лад милость снизошедшую. И вот - вернули иглы обратно в чехлы, усталые расположились на каменных плитах, истощенные и усталые, дышащие будто эфейраты скачкой загнанные. Лишь один остался на ногах и молвили ему:



―Ну что, время избавиться от лишних рогов?―, он и не узнал, кто сказал это, хотя голос был вполне знакомый, ― режь повязку.



Ответом было неразборчивое согласие, смеялись жрецы, а тот что стоял - кинжал вытащил и повязку с глазниц Ланкавра срезал. Испугался Углажж, будто смерть уже за ним пришла. Накрепко запомнил он слова Ланкавра, что не должен тот его увидеть. Настало время пряток, время когда нужно змием извиваться, то в аспидной тьме теряться, то в огне факелов и на сияющих мотылька усах убежище находить. Да разве от бога укроешься, разве душа родственная утаится? Не было надежды у Углажжа, только страх один. Да забери его лес рук, за что, что он этим жрецам сделал! Разговоров тайных не подслушивал, вещей не крал, службу исправно нес, за что?



Не видя себя от ужаса, потеряв всякий разум, летал юный зверолюд кругами, не чая спасения, не веря в силы свои. Даже мысль не посетила того, что это испытанием было, что нужно было не прятаться беспорядочно, хаосу подчинившись, отнюдь. Ведь в конце всего, это было лишь испытанием, и пускай он не присутствовал ранее при завершении посвящения, лишь омывал таких как он, факела расставлял да оковы правил. Мог, мог укрыться в шерсти духа облик мотылька избравшего, мог на рога Ланкавру забраться, но не стал, не проскользнуло догадки в сумеречном сознании, не пробила искра понимания страха. Увидел его пустой череп Звероотца и не стало более места Углажжу на смертной земле.



С немым криком заворочался Ланкавр, путы разорвал как гнилую ряску, пустой кубок покатился по полу, разбрызгивая вино и божественный ихор. Затрясся, заломил руки и резко дёрнул за рога. Да так, что переломился череп, на двое порвался как ткань, лопнул как ваза тонкого порцелана. Дымом поднялся, облекаясь Черным Оленем бог, в высь ушел, увлекая духа за собой.



Ланкавр покинул этот мир, оставил сосуд лежать на полу в луже мерцавшей белым крови уже самого Углажжа. Растерзанный, не дышавший, но все еще биологически живой он загребал обломками ногтей по полу, хотя все вокруг понимали - это не более чем труп, лишенный искры самости. Понимал это и сам Углажж, стрелой попытавшись ввинтиться в себя самого, лишь для того чтобы понять - напрасно. Череп был раскрошен, глаза его потухли



Вернуться в тело он ему уже было не суждено - тьма на верху утягивала его дух все сильнее и сильнее, раздергивая Углажжа даже не на пыль, на взвесь зазвездной материи. Кричал то Черный Олень Лесов, звал его стать рукой его пущи загробной, утащил за собой. Откуда же было знать, как догадаться несчастному, что когда уводят таких мальков как он на ритуал, что когда те не возвращаются то не потому что получают звание жреческое и хоромы у поднебесных плит, а потому, что их более нигде не найти, ни в мире плотском, ни в мире зазвездном. И как бы не кидался, как не ярился, дух его и самость все слабели, все отдалялись от застывшего в последних судорожных изгибах остову, из которого уже перестали течь последние капли божественного ихора...



― Уже пятый за последний чёс, почему они перестали проходить такое простое испытание, мы им уже подсказки даём, а они все равно как мотыльки в огне сгорают?― последнее что услышали эти стены, перед тем как погрузиться во мрак на незнамо сколько циклов света и тьмы.