story anon
Некоторые читатели просили меня рассказать о моем детстве. Я долго отнекивался, а тут вдруг в голове включилась ностальгическая волна — решил, а почему бы и не написать. Никакого нарратива тут не получится, поскольку детство приходит в памяти отдельными короткими и яркими воспоминаниями, а не связным куском текста. Поэтому эта заметка будет чем-то вроде «20 фактов обо мне», без какой-либо логики или хронологического порядка, бессвязно, без логического завершения, без морали. В точности как это сейчас часто и принято в блогах.
Самое яркое воспоминание детства — это когда от нас ушел отец. Мне тогда было 7 лет, жили мы довольно богато. Отец еще в СССР был главным бухгалтером в Министерстве Машиностроения, а после подался в крупный бизнес. Мы ни в чем себе не отказывали, но примерно в 91-ом году он начал спиваться. Я отлично помню его рассказы о совещаниях и симпозиумах, а так же многочисленных гостей у нас дома — крупных чиновников и политиков. Все они пили беспробудно, возлияние было обязательным ритуалом любого министерского мероприятия. Но все эти чиновники как-то держались и не скатывались в алкоголизм. Отец не удержался. Мы в один миг превратились из семьи зажиточной в семью малоимущую.
Хотя на самом деле он не совсем ушел — его выгнала мать как раз за алкоголизм. В ночь, когда это произошло, мама сказа, что папа уехал в командировку. Наверное, думала, что я дурак. В ту ночь у меня была самая сильная истерика в жизни. После этого у меня начались нервные тики и меня водили к психиатру, который давал мне таблетки, от которых я на какое-то время впадал в полный ступор и не реагировал когда ко мне обращались. Потом таблетки прекратились и я вроде как стал нормальным.
Вообще истерил в детстве я довольно много. В основном с целью влиять на маму. Я многократно объявлял голодовки (честно держал их 2 дня), разбивал сам себе нос и губы кулаками и о стену. Почти никогда мой протест не имел успеха — вместо того, чтобы поддаваться и идти на уступки, мама выдвигала ультиматумы, что если я не прекращу насилие над собой, то она отправит меня в психушку.
Помню однако, что я никогда ничего не просил мне купить, все мои требования были лишь политическими — отодвинуть срок, когда надо отправляться спать, смотреть телевизор больше положенного времени, амнистировать какое-то другое наказание и выпустить условно-досрочно из угла. Исключений из этих политических требований я помню только два: в 7 лет я уговорил родителей купить мне компьютер (отец тогда еще жил с нами), а так же чуть более в раннем возрасте я уговорил родителей купить мне трансформер.
Вообще обладать трансформером всегда было моей самой большой мечтой после компьютера — а это китайское говно, весьма дорогое, сломалось через несколько дней использования. Это была вторая крупная детская моя истерика, которую я запомнил, после ухода отца. Родители тянули с покупкой несколько месяцев, у всех в классе были трансформеры, и сам механизм поражал мое воображение. То чувство горечи утраты, когда у трансформера отломилась нога, я запомнил как одно из самых ярких за всё мое детство. Производителей некачественных детских игрушек, которые впариваются втридорога в цветной упаковке, а потом ломаются, я бы расстреливал без суда и следствия.
Еще я помню, как во дворе через дорогу рос высокий красивый цветок с толстым стеблем, и я питал к тому двору страшную ненависть — у нас росла лишь какая-то трава. Однажды я пришел в тот двор и тот цветок поломал и растоптал.
Из тех же соображений я бил стекла в подвалах и на чердаках. Было желание бить так же стекла и в квартирах на первых этажах, но я так и не осмелился.
Помню, я кидал всё что можно в костры. Найденные или украденные из дома патроны, куски шифера, бутылки — всё что имело хоть какой-то потенциал взорваться, отправлялось в огонь. Впрочем, из всех взрывов, я почему-то запомнил только взрывающиеся в костре куски черепичной крыши. Кидать всё подряд в костры было общим развлечением детворы, и довольно регулярно в новостях проскакивали сводки о том, как кому-то то руки оторвало, то голову. Из моей среды никто так и не покалечился, что в общем-то чудо — сейчас я понимаю, что в детстве десятки раз был в шаге от гибели или инвалидности. Дуракам всё таки действительно везет.
Третья моя крупная детская истерика, которую я запомнил, была как раз из-за того, что я развел огромный костер в дачном дворике и прибежал к родителям похвастаться, что уже вот-вот огонь разгорится и сожжет и дом, и машину и деревья. Тогда я действительно чуть нас всех не спалил, но то что такой крутой костер затушили — было безумно обидно.
Однажды я поджег кресло в квартире. Регулярно жег зажигалкой тюлевые занавески в комнатах — в них очень смешно образовывались дырочки. Когда родителей не было дома, я на кухне жег целлофановые пакеты и резину. Я на самом деле очень теперь боюсь заводить детей, не дай бог будут расти такими же как и я.
Помню, ребята во дворе смастерили дымовуху, напихав в старую куклу каких-то горючих материалов. Мы кинули её в шахту лифта, а в самом лифте остановили какого-то деда, который сидел запертый в дыму, пока не приехали пожарные. Наблюдая спасательную операцию, мы были счастливы успеху нашей дымовухи, и тому, что на нас никто не подумал. Я помню, что это не только мы были такими — все дети вообще были тогда жестокими ублюдками. Впрочем, сейчас вроде бы ничего не изменилось особо в этом плане, но я не могу быть полностью уверен.
Кстати, я до конца школы скрывал ото всех тот факт, что живу без отца, хотя в нашем классе из 30-ти человек я могу вспомнить лишь двоих из полноценных семей. Но после шока, пережитого в детстве, я очень этого стыдился, хотя глядя на некоторых отцов, можно было бы подумать, что неполноценная семья — это даже лучше. Так, отец одного моего школьного товарища рассказывал мне о зоне. С тех пор я знаю, что в тюрьме нельзя играть «на просто так», потому что «в жопу выебут», нельзя заговаривать с петухом чтобы не запомоиться (слово «зашквариться» появилось намного позже), а так же знаю как ответить на вопрос про два стула с «пиками точеными и хуями дрочеными, на какой сам сядешь на какой мать посадишь», когда меня посадят на зону.
Сына своего тот мужик не любил — считал его лохом. А ко мне хорошо относился.
Внутренне же я всегда в школе был ссыклом и тихоней. Именно попытка пересилить страх всегда толкала меня первым проверять тарзанки и лезть в драки. К концу школы я таким образом успел заработать пять серьезных сотрясений мозга. Были, впрочем, ребята, которые лезли проверять новые тарзанки впереди меня. Я думаю, что на самом деле они были еще большим ссыклом, чем я, и тоже пытались что-то доказать себе и окружающим.
Еще в 13 я был футбольным фанатом. Футбол ненавидел, игры не смотрел, футболистов не знал и заочно не любил, но в угоду моде утверждал, что «болею за Динамо». Такой же глубины футбольным фанатизмом обладал мой сосед по парте, азербайджанец. Только болел он за Спартак. По этой причине однажды на уроке русского языка мы договорились драться после уроков один на один, чтобы выяснить, чья команда круче.
Он занимался карате, а я был доходягой. В первые минуты боя я умудрился разбить ему бровь, после чего он меня свалил, мои руки оказались у меня за спиной, а он сел мне на грудь. Ни освободиться из этого положения, ни как-то защититься я не мог. Он спрашивает:
— Сдаешься?
— Нет.
Серия ударов в лицо. Опять:
— Сдаешься?
— Нет.
Так продолжалось очень долго. Кровью я чуть ли не захлебывался, дышать было невероятно трудно. Хуже было психологически — вокруг толпились одноклассники, в том числе самые красивые девочки класса. Я понимал, что бой проигран, но сдаться не мог. В какой-то момент я всё же проявил слабину и на вопрос «Сдаёшься?» ответил утвердительное «Да». Мой оппонент этого то ли не услышал, то ли не захотел услышать. Спросил опять:
— Сдаешься?
— Нет, — срочно одумавшись, снова ответил я.
Я думаю, если бы в то время были телефоны с камерами, то я бы стал звездой какой-нибудь телепередачи с Малаховым, или по крайней мере Ютуба.
Продолжался «бой» сорок минут — начиная с момента как мы вышли с урока, до следующей перемены, когда из школы вышли другие, более старшие ребята, такие же «неславяне» как и мой оппонент, и разняли нас. Забавно, что в этой истории моя мама запомнила, что меня избил «черный», а я запомнил ребят, которые разняли, и одноклассников, которые стояли и смотрели.
Один из парней, который тогда нас разнимал и тащил меня практически бессознательного к школьной медсестре, два года назад попал в аварию и с тех пор лежит парализованный. Он очень хороший человек.
Еще я помню, что всем врал о своих отношениях с девушками. Вначале я говорил одноклассникам, что лишился девственности в 12. Потом в 14. На самом же деле лишился я ее в 17. Помню, что так же врали все мои одноклассники.
А алкоголь я пить начал только в 14. В 90-х это считалось уже слишком поздно — почти все начинали пить раньше. Незадолго до того, как я начал пить сам, в другом классе умер от водки мальчик 12-ти лет — не выдержал организм. В школе этому событию уделил внимание только физрук. Он сказал, что мы все потенциальные наркоманы и алкаши, и что если не хотим подохнуть, то нам не надо пить и употреблять наркотики. Сам он был при этом алкашом, как говорили, хотя пьяным я его не видел.
Если рассказывать детали о школе, то может показаться, что эта школа была какой-то специальной коррекционной для каких-то малолетних отморозков. Когда мы перешли в 9-ый класс, классный руководитель прочел нам лекцию о том, что с 14-ти лет начинается уголовная ответственность, и что теперь нам наши выходки не сойдут с рук. Насколько я знаю, в других школах было хуже, наша считалась очень даже не плохой.
Примерно в то же время произошёл первый громкий теракт на территории Москвы — взорвали дома на Каширском шоссе. Это было очень страшное время. Сейчас к терактам все уже привыкли и не обращают на них внимания, а тогда и я, и очень многие дети действительно боялись, что следующим домом взорвут наш, и быть погребенным под завалами было страшно.
По телевизору рассказывали истории о том, как жильцы домов самоорганизовывались в народные дружины и дежурили ночами во дворах и у подъездов с целью предотвратить новые теракты. Это по-моему был единственный случай за всю жизнь, что я помню, чтобы власти сами призывали людей организовываться. Я хотел вступить в такую дружину, уговаривал маму участвовать в организациях, но на деле ни в нашем районе ни в соседнем никаких организаций по охране домов не было. Я рвался сделать всё сам и следить за террористами на улице один, но мама не выпускала меня ночью. Говорила: «Взорвут — значит взорвут. Отмучаемся наконец».
В связи с терактами я запомнил сюжеты по телевизору — на экране нельзя было увидеть трупов или кусков тел, зато показывали детские игрушки на руинах. Эти сюжеты производили сильнейшее впечатление. Может быть где-нибудь ночью на маргинальных каналах трупы и показывали, но я этого не видел. Сейчас мозги и кишки, дырявые головы и оторванные конечности показывают по всем каналам, и все относятся к этому равнодушно. Хотя девяностые были страшными и дикими временами (что в детстве, впрочем, совершенно не ощущалось), я считаю, что люди тогда были намного чище, чем сейчас, хотя и в то время эта чистота была весьма относительна.
Одной из главных ценностей детства была порнография. Её было ничтожно мало, и как объект для мастурбации мы использовали любое изображение фрагмента женского тела. Нам тогда было 11-12 лет, я как раз в то время впервые в жизни кончил. Мы покупали жвачки с вкладышами, на которых были изображены обнаженные девушки, лишь для того, чтобы на них дрочить. Мы смотрели музыкальные клипы и рекламу, чтобы дрочить на короткие юбки и на чулки. Мы дрочили на фрагмент в фильме «Горячие головы», в котором какой-то мужик капал мёдом на живот какой-то бабе, причем, насколько я помню, никаких половых признаков женщины в фильме показано не было. Поскольку видеокассет и видеомагнитофонов было мало, мы собирались втроём-вчетвером на квартире у одноклассника и дрочили все вместе.
В плане онанизма я был самым скромным. Из-за фимоза у меня не открывалась головка, и из-за этого я никогда не снимал штанов, когда дрочил при одноклассниках. Очень стеснялся и никому не показывал свой член. Остальные одноклассники не стеснялись. Помню, мы устраивали соревнования кто быстрее кончит. Некоторые одноклассники пробовали сперму на вкус. Я не пробовал — мне было противно. Впервые вкус спермы я узнал лишь в 27 лет — я кончил девушке в рот, она сглотнула, и мы тут же стали целоваться. Но привкус остался.
Я вообще думаю, что дефицит порнографии и повсеместное распространение уголовной субкультуры в 90-е стало причиной нынешней повальной гомофобии и борьбы за нравственность с повальным же распространением различных опасных сексуальных девиаций. Недоступность и запретность порнографии и сексуальной темы породила огромное количество фетишистов и людей с сексуальными комплексами, а уголовная субкультура сделала многие вполне невинные фетиши и шалости запретными. В итоге у нас сейчас все поголовно гомофобы, но те же гомофобы из своих гомофобских побуждений, как только считают, что им предоставилась такая возможность, занимаются в первую очередь гомосексуальным насилием, нередко различными предметами и с особой жестокостью, например в тюрьмах, или же вообще просто так, как в недавнем случае в нацистом Боровиковым или убийством Владислава Торнового.
О школе у меня остались очень негативные воспоминания. Два главных воспоминания — тотальное невежество учителей (за редким исключением), и тотальное лицемерие. В лицо это «любимая учительница», за стенами класса «старая сука». Лицемерили и сами учителя — плели интриги между собой, в которые вплетались дети. Либо ты любимый ученик у учителя по русскому языку, либо у классного руководителя. Некоторое количество неудачников не любили оба учителя, самые же лживые, лизоблюдские и лицемерные ученики были любимчиками у обоих. Для этого надо было ругать одного учителя и хвалить в лицо другого и наоборот в зависимости от урока. Родителям моих друзей классный руководитель рассказывала, что я на них плохо влияю, и советовала им со мной не общаться. Моей маме классный руководитель говорил то же самое про моих друзей. Это видимо была её месть за то, что я не участвовал в школьных спектаклях, которые для классного руководителя были очень важны. На вручении аттестатов она меня единственного назвала не по алфавиту, а где-то в конце списка.
Некоторые учителя были прекрасными методистами, некоторые были идиотами. Одна учительница по математике рассказывала нам неправильный способ умножения чисел в столбик. Она просто сама не поняла алгоритм по которому умножаются числа, и преподавала нам его в соответствии со своим представлением. При всех разговорах о сильном советском образовании, большая часть родителей, даже зная, чему учат в школе на математике (тогда очень многие мамы проверяли уроки у детей), не заметила никакого подвоха в вычислениях. Скандал подняла моя мама и мама моего друга, после чего учительница по математике сказала, что «это был новый научный метод умножения, его еще не успели широко апробировать, и видимо она поспешила с его внедрением».
Другая математичка была прекрасным педагогом и математиком. Её все обожали и любили у неё математику, но любили так же над ней и подшутить из-за смешной нерусской фамилии и имени. Продержалась она чуть больше года, а потом у неё видимо сдали нервы — она резко превратилась в самого равнодушного, несправедливого и циничного преподавателя. Орать начала больше всех других учителей вместе взятых, полезные знания, которые она нам сообщала, стали стремиться к нулю.
Был прекрасный учитель английского. Материал знал отлично, доносил его великолепно, отношения с учениками у него складывались прекрасно. Его очень уважали и родители, и дети, и другие учителя. Он продержался год, а потом очень быстро спился. Он пришел работать в школу сразу после института, был наверное самым молодым учителем, всегда ходил в пиджаке и галстуке. Когда он начал пить, то бывало такое, что он просто спал в классе на стуле несколько уроков подряд. Ученики заходили на перемене и уходили, он этого даже не замечал. Когда почувствовали его безобидность и свою безнаказанность, то на его пиджаке мы стали рисовать мелом, в волосы вытряхивали мусорное ведро. Естественно, что я был в этом в первых рядах. Когда ему спящему уже отвешивали откровенные подзатыльники, он реагировал лишь отрывочными невразумительными фразами типа «Ааа, ребята, как вы сюда попали, где мама?», и дальше проваливался в сон.
Потом его уволили и он не мог найти работу. Через какое-то время он приходил в школу, околачивал все кабинеты, часами сидел на первом этаже, улыбался детям (вообще был один из самых улыбчивых и доброжелательных людей того времени, что я запомнил), умолял взять его обратно, обещал, что больше не будет пить. Взяли, а он опять спился. Его опять уволили и он опять сидел неделями возле школы и караулил учителей, завуча, директора, чуть ли не на коленях умоляя дать ему работу. Потом пропал. В то время детям это всё казалось очень смешным.
По обществоведению мы разбирали разницу между коммунизмом и демократией. Коммунизмом называлось «когда в магазине мало продуктов, но всё можно купить», а демократией «когда продуктов много, но денег чтобы их купить нет». На таком примерно уровне мы обсуждали что из этого хуже.
Географичка была молодой, красивой и с огромными сиськами. Я был в неё влюблен, и как и все мелкие мальчишки, выражал свою влюбленность отвратительным поведением. Я забирался под парту и заглядывал ей под юбку, срывал уроки, орал, говорил ей, что женюсь на ней когда вырасту, бил её по заднице при классе, несчетное количество раз она вызывала директора только из-за меня одного. Мне тогда было лет 11. Потом она стала глубоко верующей, стала ходить в платке и с прочей религиозной атрибутикой. Иногда мне кажется, что к этому я отчасти приложил руку.
Аналогично было с учительницей по английскому, но уже в возрасте 14-ти лет. Я тогда проявлял чувства уже не так бурно и ярко, но тоже довольно глупо. Отпрашивался в туалет, выкуривал там сигарету, а последнюю затяжку делал уже около класса. Входил в класс и выпускал дым чуть ли не ей в лицо. На её бурное возмущение отвечал высокомерно: «Да мне просто покурить приспичило от нервов, чего ты кипишишься-то?».
Это было примерно то же, почему мальчишки дергали девчонок за косички, просто я шёл дальше всех и не останавливался даже перед учителями. За косички я девок тоже дергал, но так же плевал им в лицо, хватал за задницы, кидал жвачку в волосы, одной девочке разорвал штаны, потянув за задние карманы. Часто говорят, что девочки развиваются раньше мальчиков, так вот я считаю что это неправда: мы с одноклассниками уже в 10-11 лет знали в точности, чего мы хотим от женщины.
Самая большая утрата детства — прогул занятий в день, когда случилась драка между двумя моими одноклассницами, очень красивыми девочками. Как мне рассказывали, они таскали друг друга за волосы, порвали друг на друге кофты и лифчики и дрались прямо в школе тряся голыми сиськами. До сих пор жалею, что не увидел.
Еще один одноклассник однажды наблевал прямо на уроке на парту, упал в собственную блевотину и так и заснул пьяный. Его отстранили от занятий на неделю — он сразу же приобрел огромный авторитет и уважение в среде ребят.
Многим одноклассникам родители давали деньги на булочки, а они покупали на них пиво и сигареты. Мне мама предлагала давать деньги на булочки, но я отказывался. Вместо этого я докуривал бычки, стрелял сигареты и подбирал пивные бутылки из мусорных ведер, допивая из них алкоголь.
Когда я только начал курить, а мне тогда было 14 лет, меня сразу же застукали за этим занятием. Я не растерялся, и сказал маме, что курю уже два года, зависимость у меня очень сильна, и так что бороться с моим курением бесполезно, лучше смириться. Мама сказала, что раз уж курю, то надо, чтобы я курил не дерьмо какое-нибудь, а хорошие сигареты. Она сама стала покупать мне «Парламент» (либо давала деньги на сигареты, точно я уже не помню), но при условии, что не буду раздавать сигареты, потому что они дорогие. В итоге в школе я курил Яву, Приму, Союз Аполлон и Беломорканал, причем чаще всего стрелял, а дома курил Парламент. Когда ребята узнали этот факт, меня стали в шутку называть «жидом».
Примерно в 16 лет я купил у знакомого боевой пистолет. Он скорее всего нашел его где-то в луже, а мне же рассказывал блатную историю происхождения ствола. Я повсюду ходил с ним, а потом этот пистолет у меня отняли менты, когда я им пьяный где-то размахивал на людях (патронов к нему у меня не было). Просто посмотрели пистолет и отняли — не составляли ни протокола, ничего. Обычный такой гоп-стоп, где менты меня по сути ограбили. Видимо, ценность обладания личным стволом с точки зрения денег и карьеры для патрульного была выше, чем возможное заведение уголовного дела в отношении подростка.
К окончанию школы я уже окончательно связался с блатной компанией, и одноклассников не признавал за достойных людей, считая, что моя карьера будет пролегать через зоны и авторитет братвы. Из этих соображений даже не пошел на выпускной бал. Выпускной тогда позиционировался не столько как «вступление во взрослую жизнь», сколько первая взрослая пьянка. Хотя пили все и до этого и намного раньше, в том числе самую дешевую водку, в том числе и с учителями. В основном это происходило в загородных поездках с классом, в которых я так же никогда не участвовал.
Каких-то радостных воспоминаний о школе у меня не осталось. Аттестат я потерял. Когда школу сносили, то в последний день, пока полуразрушенное здание еще стояло, я пробрался на территорию и обоссал там вместе с бывшими одноклассниками всё, что позволяли обоссать наши мочевые пузыри. Честно говоря, немного стыдно. Мне тогда уже было примерно в районе 23 лет.
Дворовая компания у нас была многонациональной, но о национальности никто не думал. Никакого даже намека на национализм в детской среде не было. Мы знали, что Эльдар, Иса и Риад азербайджанцы, Олег грузин, Артур армянин, Юля еврейка, а Диляра и Неля вообще не пойми кто, не говоря уже о Нубарике, но нам это было неважно — мы все ощущали себя равными, одинаково учились в школе, гуляли в одной компании, дружили все вместе.
Какие-то национальные стереотипы и вражду закладывали в голову вначале взрослые (именно от них дети узнавали такие слова как «жид» или «хач» и чем это плохо), а затем субкультура. Появились скинхеды и расистски настроенные футбольные фанаты, которых было хоть и немного, но тем не менее само их существование заставляло говорить нас о расовых вопросах. Вероятно, всё это было и раньше, но для нас это стало известным в возрасте 11-ти лет. Тогда чистота расы касалась только негров, которых на самом деле было днем с огнем не сыскать и рэперов, которые слушали «музыку черных», а среди самих футбольных фанатов и скинхедов было полно кавказцев и азиатов — отдельным скинхедам это казалось неприемлемым, но в целом это была нормальная ситуация. Тот же азербайджанец, с которым я дрался, выступал за чистоту белой расы, относя себя однозначно к белым. Опять же потому что это было модно у футбольников и никто не видел в этом противоречия — в действительности все этносы и расы, кроме негров, которых никто никогда не видел, были едины.
Первые ощутимые ксенофобские настроения среди детей нашего района и подростков в отношении именно кавказцев начали возникать, когда в Москву стали приезжать беженцы из Чечни. Именно по тому что я видел во дворе, я запомнил две волны беженцев. В первой волне были в основном женщины и маленькие дети — забитые нищие люди, живущие в каких-то видимо совершенно нечеловеческих условиях. От них воняло, их одежда была грязной, они избегали общения с кем-либо. Не знаю как к ним относились взрослые, но дети знали, что они «воюют против русских», плюс они были очень удобной мишенью для травли. В школе травили детей за бедную одежду и смешную фамилию, а тут подвернулись вообще идеальные объекты для преследования — нищие женщины и маленькие девочки, которые никогда не смотрели в твою сторону, общались очень тихо, были совершенно безобидны, часто от оскорбительного выкрика сразу поспешно скрывались из виду, никогда не смели сказать тебе слова. Помимо простого удовольствия от травли того, кто слабее нас, мы ощущали в этом справедливость — ведь они были нашими военными врагами, как мы тогда считали. Стыдно, но я в этом тоже участвовал.
Вторая волна чеченских беженцев была уже совсем другой. Наши ровесники, чеченцы лет 14-16 открыто говорили, что нас презирают, что мы свиньи, бывало лезли в драки, хотя физические конфликты были очень редки — они умели ставить себя так, что все в округе знали, что они сильнее, и с ними просто боялись затевать реальные конфликты. Драки русских между собой случались в десятки раз чаще. У новых чеченцев было много денег — всем было известно, что они платят взятки в школе и ментам, о чем сами же они и рассказывали не без доли пафоса. Они ставили себя в оппозицию абсолютно всем — их ненавидели все национальности. Общались конечно, вращались в одной компании, но в то же время и боялись. Физически они были гораздо сильнее любого из нас и гораздо агрессивнее, но перед их агрессией практически все пасовали. Дружбу они водили только с парочкой крайне отмороженных русских типов, которые впоследствии отправились топтать зоны за убийства. Прямых стычек с чеченцами никогда не было кроме каких-то отдельных конфликтов, но то что они презирали нас, а мы их — это было фактом.
Показательным был случай, когда в США взорвали башни-близнецы. Сразу после этого чеченские дети принесли в школу букеты цветов, всем встречным девушкам дарили розы, разливали шампанское и радовались тому, что «их браться покарали неверных собак». В это же время что футбольники, что скинхеды, всё так же продолжали презирать негров и рэперов, угрожающих чистоте расы и не обращая внимания на чеченцев.
Если вспоминать именно об 11 сентября, то представлять чеченцев однозначными террористами, а остальных детей искренними гуманистами было бы тоже не верно. Если после взрывов на Каширском шоссе все были напуганы, то с каждым новым терактом и обсуждением его в прессе среди нас росло понимание, что быть взорванным шансы на самом деле куда ниже, чем попасть под колеса или нарваться на пьяного беспредельщика с ножом. Кровавые новости на ТВ к тому моменту стали восприниматься скорее как продолжение голливудских боевиков и захватывали дух, нежели пугали или вызывали сочувствие. А американцев к тому же многие не любили, хотя опять же никто с ними никогда не сталкивался.
После взрывов в школе ходили восторженные обсуждения вроде «А видел как тот чувак смачно из окна полетел?», «Так клёво она обрушилась! Офигенно!». Такие мысли высказывали не все, но многие. Я сам когда смотрел как самолеты летели в небоскребы, смотрел это скорее как боевик, а не как трагические события. Я подсознательно даже ждал, чтобы рухнула вторая башня, да как можно с большим количеством обломков, а лучше бы еще какие-нибудь самолеты свалились бы куда-нибудь. Такой сюжет был бы куда более захватывающим. На кадры в телевизоре я смотрел с тем же разрушительным энтузиазмом и восторгом, с каким я бегал смотреть как сносили старые дома. А через несколько дней я узнал, что в небоскребах погибла знакомая, хотя и это большого впечатления на меня не произвело.
Такие мысли вряд ли были у меня из-за того, что лично я был плохой — подобное высказывали очень многие дети. И не факт что это было связано со спецификой времени или окружающей действительностью — еще когда в относительно счастливое время начальной школы у нас умерла одноклассница от какого-то врожденного заболевания, многие дети на этот счет шутили и прикалывались. Взрослые это воспринимали гораздо серьезнее и старались помочь семье девочки, но дети были либо равнодушны, либо веселились, хотя это была наша одноклассница и подруга. Некоторые переживали, но таких было очень мало. В нас просто не было развито никакого чувства гуманности и близости другим людям — мы на тот момент еще не успели этому научиться из своего личного жизненного опыта, да и вообще что такое смерть наверное не очень понимали.
Так же я очень радовался, когда стреляли из танков по Белому дому. Тогда я был еще совсем маленьким и учился во втором классе, но это одно из самых светлых моих воспоминаний о детстве. Во-первых, мне нравились сами танки и стрельба. Во-вторых, у нас отменили занятия. Самих событий я тогда не понимал (и не уверен, что вполне понимаю сейчас), но то что не надо было ходить в школу, мне очень понравилось. Я испытывал такую же точно радость при любых заморозках или эпидемиях, да и вообще любой намек на неприятности национального масштаба всегда воспринимал с большим энтузиазмом.
Впрочем, в то же время, я зачем-то уговаривал родителей идти на протесты, и уговаривал их взять меня туда тоже. Зачем и за кого я тогда был — не знаю. Вероятно какие-то детские патриотические образы в голове подсказали, что надо быть со всеми людьми. В итоге так никуда мы и не пошли. Но главной эмоцией конечно была радость от того, что не надо учиться.
А еще я был октябрёнком. В конце первого класса меня посвятили в октябрята и дали значок. Я всегда стеснялся любых украшений — у меня никогда не было ни колец, ни цепочек, ни часов, и уж тем более никаких значков. Сразу после посвящения, как только вышел из актового зала, я первым делом стыдливо выкинул значок в мусорное ведро.
За лето атмосфера в школе поменялась, и об октябрятах, о значке и о том, что нас готовили в пионеры, никто больше не вспомнил.
Самое яркое воспоминание детства — это когда от нас ушел отец. Мне тогда было 7 лет, жили мы довольно богато. Отец еще в СССР был главным бухгалтером в Министерстве Машиностроения, а после подался в крупный бизнес. Мы ни в чем себе не отказывали, но примерно в 91-ом году он начал спиваться. Я отлично помню его рассказы о совещаниях и симпозиумах, а так же многочисленных гостей у нас дома — крупных чиновников и политиков. Все они пили беспробудно, возлияние было обязательным ритуалом любого министерского мероприятия. Но все эти чиновники как-то держались и не скатывались в алкоголизм. Отец не удержался. Мы в один миг превратились из семьи зажиточной в семью малоимущую.
Хотя на самом деле он не совсем ушел — его выгнала мать как раз за алкоголизм. В ночь, когда это произошло, мама сказа, что папа уехал в командировку. Наверное, думала, что я дурак. В ту ночь у меня была самая сильная истерика в жизни. После этого у меня начались нервные тики и меня водили к психиатру, который давал мне таблетки, от которых я на какое-то время впадал в полный ступор и не реагировал когда ко мне обращались. Потом таблетки прекратились и я вроде как стал нормальным.
Вообще истерил в детстве я довольно много. В основном с целью влиять на маму. Я многократно объявлял голодовки (честно держал их 2 дня), разбивал сам себе нос и губы кулаками и о стену. Почти никогда мой протест не имел успеха — вместо того, чтобы поддаваться и идти на уступки, мама выдвигала ультиматумы, что если я не прекращу насилие над собой, то она отправит меня в психушку.
Помню однако, что я никогда ничего не просил мне купить, все мои требования были лишь политическими — отодвинуть срок, когда надо отправляться спать, смотреть телевизор больше положенного времени, амнистировать какое-то другое наказание и выпустить условно-досрочно из угла. Исключений из этих политических требований я помню только два: в 7 лет я уговорил родителей купить мне компьютер (отец тогда еще жил с нами), а так же чуть более в раннем возрасте я уговорил родителей купить мне трансформер.
Вообще обладать трансформером всегда было моей самой большой мечтой после компьютера — а это китайское говно, весьма дорогое, сломалось через несколько дней использования. Это была вторая крупная детская моя истерика, которую я запомнил, после ухода отца. Родители тянули с покупкой несколько месяцев, у всех в классе были трансформеры, и сам механизм поражал мое воображение. То чувство горечи утраты, когда у трансформера отломилась нога, я запомнил как одно из самых ярких за всё мое детство. Производителей некачественных детских игрушек, которые впариваются втридорога в цветной упаковке, а потом ломаются, я бы расстреливал без суда и следствия.
Еще я помню, как во дворе через дорогу рос высокий красивый цветок с толстым стеблем, и я питал к тому двору страшную ненависть — у нас росла лишь какая-то трава. Однажды я пришел в тот двор и тот цветок поломал и растоптал.
Из тех же соображений я бил стекла в подвалах и на чердаках. Было желание бить так же стекла и в квартирах на первых этажах, но я так и не осмелился.
Помню, я кидал всё что можно в костры. Найденные или украденные из дома патроны, куски шифера, бутылки — всё что имело хоть какой-то потенциал взорваться, отправлялось в огонь. Впрочем, из всех взрывов, я почему-то запомнил только взрывающиеся в костре куски черепичной крыши. Кидать всё подряд в костры было общим развлечением детворы, и довольно регулярно в новостях проскакивали сводки о том, как кому-то то руки оторвало, то голову. Из моей среды никто так и не покалечился, что в общем-то чудо — сейчас я понимаю, что в детстве десятки раз был в шаге от гибели или инвалидности. Дуракам всё таки действительно везет.
Третья моя крупная детская истерика, которую я запомнил, была как раз из-за того, что я развел огромный костер в дачном дворике и прибежал к родителям похвастаться, что уже вот-вот огонь разгорится и сожжет и дом, и машину и деревья. Тогда я действительно чуть нас всех не спалил, но то что такой крутой костер затушили — было безумно обидно.
Однажды я поджег кресло в квартире. Регулярно жег зажигалкой тюлевые занавески в комнатах — в них очень смешно образовывались дырочки. Когда родителей не было дома, я на кухне жег целлофановые пакеты и резину. Я на самом деле очень теперь боюсь заводить детей, не дай бог будут расти такими же как и я.
Помню, ребята во дворе смастерили дымовуху, напихав в старую куклу каких-то горючих материалов. Мы кинули её в шахту лифта, а в самом лифте остановили какого-то деда, который сидел запертый в дыму, пока не приехали пожарные. Наблюдая спасательную операцию, мы были счастливы успеху нашей дымовухи, и тому, что на нас никто не подумал. Я помню, что это не только мы были такими — все дети вообще были тогда жестокими ублюдками. Впрочем, сейчас вроде бы ничего не изменилось особо в этом плане, но я не могу быть полностью уверен.
Кстати, я до конца школы скрывал ото всех тот факт, что живу без отца, хотя в нашем классе из 30-ти человек я могу вспомнить лишь двоих из полноценных семей. Но после шока, пережитого в детстве, я очень этого стыдился, хотя глядя на некоторых отцов, можно было бы подумать, что неполноценная семья — это даже лучше. Так, отец одного моего школьного товарища рассказывал мне о зоне. С тех пор я знаю, что в тюрьме нельзя играть «на просто так», потому что «в жопу выебут», нельзя заговаривать с петухом чтобы не запомоиться (слово «зашквариться» появилось намного позже), а так же знаю как ответить на вопрос про два стула с «пиками точеными и хуями дрочеными, на какой сам сядешь на какой мать посадишь», когда меня посадят на зону.
Сына своего тот мужик не любил — считал его лохом. А ко мне хорошо относился.
Внутренне же я всегда в школе был ссыклом и тихоней. Именно попытка пересилить страх всегда толкала меня первым проверять тарзанки и лезть в драки. К концу школы я таким образом успел заработать пять серьезных сотрясений мозга. Были, впрочем, ребята, которые лезли проверять новые тарзанки впереди меня. Я думаю, что на самом деле они были еще большим ссыклом, чем я, и тоже пытались что-то доказать себе и окружающим.
Еще в 13 я был футбольным фанатом. Футбол ненавидел, игры не смотрел, футболистов не знал и заочно не любил, но в угоду моде утверждал, что «болею за Динамо». Такой же глубины футбольным фанатизмом обладал мой сосед по парте, азербайджанец. Только болел он за Спартак. По этой причине однажды на уроке русского языка мы договорились драться после уроков один на один, чтобы выяснить, чья команда круче.
Он занимался карате, а я был доходягой. В первые минуты боя я умудрился разбить ему бровь, после чего он меня свалил, мои руки оказались у меня за спиной, а он сел мне на грудь. Ни освободиться из этого положения, ни как-то защититься я не мог. Он спрашивает:
— Сдаешься?
— Нет.
Серия ударов в лицо. Опять:
— Сдаешься?
— Нет.
Так продолжалось очень долго. Кровью я чуть ли не захлебывался, дышать было невероятно трудно. Хуже было психологически — вокруг толпились одноклассники, в том числе самые красивые девочки класса. Я понимал, что бой проигран, но сдаться не мог. В какой-то момент я всё же проявил слабину и на вопрос «Сдаёшься?» ответил утвердительное «Да». Мой оппонент этого то ли не услышал, то ли не захотел услышать. Спросил опять:
— Сдаешься?
— Нет, — срочно одумавшись, снова ответил я.
Я думаю, если бы в то время были телефоны с камерами, то я бы стал звездой какой-нибудь телепередачи с Малаховым, или по крайней мере Ютуба.
Продолжался «бой» сорок минут — начиная с момента как мы вышли с урока, до следующей перемены, когда из школы вышли другие, более старшие ребята, такие же «неславяне» как и мой оппонент, и разняли нас. Забавно, что в этой истории моя мама запомнила, что меня избил «черный», а я запомнил ребят, которые разняли, и одноклассников, которые стояли и смотрели.
Один из парней, который тогда нас разнимал и тащил меня практически бессознательного к школьной медсестре, два года назад попал в аварию и с тех пор лежит парализованный. Он очень хороший человек.
Еще я помню, что всем врал о своих отношениях с девушками. Вначале я говорил одноклассникам, что лишился девственности в 12. Потом в 14. На самом же деле лишился я ее в 17. Помню, что так же врали все мои одноклассники.
А алкоголь я пить начал только в 14. В 90-х это считалось уже слишком поздно — почти все начинали пить раньше. Незадолго до того, как я начал пить сам, в другом классе умер от водки мальчик 12-ти лет — не выдержал организм. В школе этому событию уделил внимание только физрук. Он сказал, что мы все потенциальные наркоманы и алкаши, и что если не хотим подохнуть, то нам не надо пить и употреблять наркотики. Сам он был при этом алкашом, как говорили, хотя пьяным я его не видел.
Если рассказывать детали о школе, то может показаться, что эта школа была какой-то специальной коррекционной для каких-то малолетних отморозков. Когда мы перешли в 9-ый класс, классный руководитель прочел нам лекцию о том, что с 14-ти лет начинается уголовная ответственность, и что теперь нам наши выходки не сойдут с рук. Насколько я знаю, в других школах было хуже, наша считалась очень даже не плохой.
Примерно в то же время произошёл первый громкий теракт на территории Москвы — взорвали дома на Каширском шоссе. Это было очень страшное время. Сейчас к терактам все уже привыкли и не обращают на них внимания, а тогда и я, и очень многие дети действительно боялись, что следующим домом взорвут наш, и быть погребенным под завалами было страшно.
По телевизору рассказывали истории о том, как жильцы домов самоорганизовывались в народные дружины и дежурили ночами во дворах и у подъездов с целью предотвратить новые теракты. Это по-моему был единственный случай за всю жизнь, что я помню, чтобы власти сами призывали людей организовываться. Я хотел вступить в такую дружину, уговаривал маму участвовать в организациях, но на деле ни в нашем районе ни в соседнем никаких организаций по охране домов не было. Я рвался сделать всё сам и следить за террористами на улице один, но мама не выпускала меня ночью. Говорила: «Взорвут — значит взорвут. Отмучаемся наконец».
В связи с терактами я запомнил сюжеты по телевизору — на экране нельзя было увидеть трупов или кусков тел, зато показывали детские игрушки на руинах. Эти сюжеты производили сильнейшее впечатление. Может быть где-нибудь ночью на маргинальных каналах трупы и показывали, но я этого не видел. Сейчас мозги и кишки, дырявые головы и оторванные конечности показывают по всем каналам, и все относятся к этому равнодушно. Хотя девяностые были страшными и дикими временами (что в детстве, впрочем, совершенно не ощущалось), я считаю, что люди тогда были намного чище, чем сейчас, хотя и в то время эта чистота была весьма относительна.
Одной из главных ценностей детства была порнография. Её было ничтожно мало, и как объект для мастурбации мы использовали любое изображение фрагмента женского тела. Нам тогда было 11-12 лет, я как раз в то время впервые в жизни кончил. Мы покупали жвачки с вкладышами, на которых были изображены обнаженные девушки, лишь для того, чтобы на них дрочить. Мы смотрели музыкальные клипы и рекламу, чтобы дрочить на короткие юбки и на чулки. Мы дрочили на фрагмент в фильме «Горячие головы», в котором какой-то мужик капал мёдом на живот какой-то бабе, причем, насколько я помню, никаких половых признаков женщины в фильме показано не было. Поскольку видеокассет и видеомагнитофонов было мало, мы собирались втроём-вчетвером на квартире у одноклассника и дрочили все вместе.
В плане онанизма я был самым скромным. Из-за фимоза у меня не открывалась головка, и из-за этого я никогда не снимал штанов, когда дрочил при одноклассниках. Очень стеснялся и никому не показывал свой член. Остальные одноклассники не стеснялись. Помню, мы устраивали соревнования кто быстрее кончит. Некоторые одноклассники пробовали сперму на вкус. Я не пробовал — мне было противно. Впервые вкус спермы я узнал лишь в 27 лет — я кончил девушке в рот, она сглотнула, и мы тут же стали целоваться. Но привкус остался.
Я вообще думаю, что дефицит порнографии и повсеместное распространение уголовной субкультуры в 90-е стало причиной нынешней повальной гомофобии и борьбы за нравственность с повальным же распространением различных опасных сексуальных девиаций. Недоступность и запретность порнографии и сексуальной темы породила огромное количество фетишистов и людей с сексуальными комплексами, а уголовная субкультура сделала многие вполне невинные фетиши и шалости запретными. В итоге у нас сейчас все поголовно гомофобы, но те же гомофобы из своих гомофобских побуждений, как только считают, что им предоставилась такая возможность, занимаются в первую очередь гомосексуальным насилием, нередко различными предметами и с особой жестокостью, например в тюрьмах, или же вообще просто так, как в недавнем случае в нацистом Боровиковым или убийством Владислава Торнового.
О школе у меня остались очень негативные воспоминания. Два главных воспоминания — тотальное невежество учителей (за редким исключением), и тотальное лицемерие. В лицо это «любимая учительница», за стенами класса «старая сука». Лицемерили и сами учителя — плели интриги между собой, в которые вплетались дети. Либо ты любимый ученик у учителя по русскому языку, либо у классного руководителя. Некоторое количество неудачников не любили оба учителя, самые же лживые, лизоблюдские и лицемерные ученики были любимчиками у обоих. Для этого надо было ругать одного учителя и хвалить в лицо другого и наоборот в зависимости от урока. Родителям моих друзей классный руководитель рассказывала, что я на них плохо влияю, и советовала им со мной не общаться. Моей маме классный руководитель говорил то же самое про моих друзей. Это видимо была её месть за то, что я не участвовал в школьных спектаклях, которые для классного руководителя были очень важны. На вручении аттестатов она меня единственного назвала не по алфавиту, а где-то в конце списка.
Некоторые учителя были прекрасными методистами, некоторые были идиотами. Одна учительница по математике рассказывала нам неправильный способ умножения чисел в столбик. Она просто сама не поняла алгоритм по которому умножаются числа, и преподавала нам его в соответствии со своим представлением. При всех разговорах о сильном советском образовании, большая часть родителей, даже зная, чему учат в школе на математике (тогда очень многие мамы проверяли уроки у детей), не заметила никакого подвоха в вычислениях. Скандал подняла моя мама и мама моего друга, после чего учительница по математике сказала, что «это был новый научный метод умножения, его еще не успели широко апробировать, и видимо она поспешила с его внедрением».
Другая математичка была прекрасным педагогом и математиком. Её все обожали и любили у неё математику, но любили так же над ней и подшутить из-за смешной нерусской фамилии и имени. Продержалась она чуть больше года, а потом у неё видимо сдали нервы — она резко превратилась в самого равнодушного, несправедливого и циничного преподавателя. Орать начала больше всех других учителей вместе взятых, полезные знания, которые она нам сообщала, стали стремиться к нулю.
Был прекрасный учитель английского. Материал знал отлично, доносил его великолепно, отношения с учениками у него складывались прекрасно. Его очень уважали и родители, и дети, и другие учителя. Он продержался год, а потом очень быстро спился. Он пришел работать в школу сразу после института, был наверное самым молодым учителем, всегда ходил в пиджаке и галстуке. Когда он начал пить, то бывало такое, что он просто спал в классе на стуле несколько уроков подряд. Ученики заходили на перемене и уходили, он этого даже не замечал. Когда почувствовали его безобидность и свою безнаказанность, то на его пиджаке мы стали рисовать мелом, в волосы вытряхивали мусорное ведро. Естественно, что я был в этом в первых рядах. Когда ему спящему уже отвешивали откровенные подзатыльники, он реагировал лишь отрывочными невразумительными фразами типа «Ааа, ребята, как вы сюда попали, где мама?», и дальше проваливался в сон.
Потом его уволили и он не мог найти работу. Через какое-то время он приходил в школу, околачивал все кабинеты, часами сидел на первом этаже, улыбался детям (вообще был один из самых улыбчивых и доброжелательных людей того времени, что я запомнил), умолял взять его обратно, обещал, что больше не будет пить. Взяли, а он опять спился. Его опять уволили и он опять сидел неделями возле школы и караулил учителей, завуча, директора, чуть ли не на коленях умоляя дать ему работу. Потом пропал. В то время детям это всё казалось очень смешным.
По обществоведению мы разбирали разницу между коммунизмом и демократией. Коммунизмом называлось «когда в магазине мало продуктов, но всё можно купить», а демократией «когда продуктов много, но денег чтобы их купить нет». На таком примерно уровне мы обсуждали что из этого хуже.
Географичка была молодой, красивой и с огромными сиськами. Я был в неё влюблен, и как и все мелкие мальчишки, выражал свою влюбленность отвратительным поведением. Я забирался под парту и заглядывал ей под юбку, срывал уроки, орал, говорил ей, что женюсь на ней когда вырасту, бил её по заднице при классе, несчетное количество раз она вызывала директора только из-за меня одного. Мне тогда было лет 11. Потом она стала глубоко верующей, стала ходить в платке и с прочей религиозной атрибутикой. Иногда мне кажется, что к этому я отчасти приложил руку.
Аналогично было с учительницей по английскому, но уже в возрасте 14-ти лет. Я тогда проявлял чувства уже не так бурно и ярко, но тоже довольно глупо. Отпрашивался в туалет, выкуривал там сигарету, а последнюю затяжку делал уже около класса. Входил в класс и выпускал дым чуть ли не ей в лицо. На её бурное возмущение отвечал высокомерно: «Да мне просто покурить приспичило от нервов, чего ты кипишишься-то?».
Это было примерно то же, почему мальчишки дергали девчонок за косички, просто я шёл дальше всех и не останавливался даже перед учителями. За косички я девок тоже дергал, но так же плевал им в лицо, хватал за задницы, кидал жвачку в волосы, одной девочке разорвал штаны, потянув за задние карманы. Часто говорят, что девочки развиваются раньше мальчиков, так вот я считаю что это неправда: мы с одноклассниками уже в 10-11 лет знали в точности, чего мы хотим от женщины.
Самая большая утрата детства — прогул занятий в день, когда случилась драка между двумя моими одноклассницами, очень красивыми девочками. Как мне рассказывали, они таскали друг друга за волосы, порвали друг на друге кофты и лифчики и дрались прямо в школе тряся голыми сиськами. До сих пор жалею, что не увидел.
Еще один одноклассник однажды наблевал прямо на уроке на парту, упал в собственную блевотину и так и заснул пьяный. Его отстранили от занятий на неделю — он сразу же приобрел огромный авторитет и уважение в среде ребят.
Многим одноклассникам родители давали деньги на булочки, а они покупали на них пиво и сигареты. Мне мама предлагала давать деньги на булочки, но я отказывался. Вместо этого я докуривал бычки, стрелял сигареты и подбирал пивные бутылки из мусорных ведер, допивая из них алкоголь.
Когда я только начал курить, а мне тогда было 14 лет, меня сразу же застукали за этим занятием. Я не растерялся, и сказал маме, что курю уже два года, зависимость у меня очень сильна, и так что бороться с моим курением бесполезно, лучше смириться. Мама сказала, что раз уж курю, то надо, чтобы я курил не дерьмо какое-нибудь, а хорошие сигареты. Она сама стала покупать мне «Парламент» (либо давала деньги на сигареты, точно я уже не помню), но при условии, что не буду раздавать сигареты, потому что они дорогие. В итоге в школе я курил Яву, Приму, Союз Аполлон и Беломорканал, причем чаще всего стрелял, а дома курил Парламент. Когда ребята узнали этот факт, меня стали в шутку называть «жидом».
Примерно в 16 лет я купил у знакомого боевой пистолет. Он скорее всего нашел его где-то в луже, а мне же рассказывал блатную историю происхождения ствола. Я повсюду ходил с ним, а потом этот пистолет у меня отняли менты, когда я им пьяный где-то размахивал на людях (патронов к нему у меня не было). Просто посмотрели пистолет и отняли — не составляли ни протокола, ничего. Обычный такой гоп-стоп, где менты меня по сути ограбили. Видимо, ценность обладания личным стволом с точки зрения денег и карьеры для патрульного была выше, чем возможное заведение уголовного дела в отношении подростка.
К окончанию школы я уже окончательно связался с блатной компанией, и одноклассников не признавал за достойных людей, считая, что моя карьера будет пролегать через зоны и авторитет братвы. Из этих соображений даже не пошел на выпускной бал. Выпускной тогда позиционировался не столько как «вступление во взрослую жизнь», сколько первая взрослая пьянка. Хотя пили все и до этого и намного раньше, в том числе самую дешевую водку, в том числе и с учителями. В основном это происходило в загородных поездках с классом, в которых я так же никогда не участвовал.
Каких-то радостных воспоминаний о школе у меня не осталось. Аттестат я потерял. Когда школу сносили, то в последний день, пока полуразрушенное здание еще стояло, я пробрался на территорию и обоссал там вместе с бывшими одноклассниками всё, что позволяли обоссать наши мочевые пузыри. Честно говоря, немного стыдно. Мне тогда уже было примерно в районе 23 лет.
Дворовая компания у нас была многонациональной, но о национальности никто не думал. Никакого даже намека на национализм в детской среде не было. Мы знали, что Эльдар, Иса и Риад азербайджанцы, Олег грузин, Артур армянин, Юля еврейка, а Диляра и Неля вообще не пойми кто, не говоря уже о Нубарике, но нам это было неважно — мы все ощущали себя равными, одинаково учились в школе, гуляли в одной компании, дружили все вместе.
Какие-то национальные стереотипы и вражду закладывали в голову вначале взрослые (именно от них дети узнавали такие слова как «жид» или «хач» и чем это плохо), а затем субкультура. Появились скинхеды и расистски настроенные футбольные фанаты, которых было хоть и немного, но тем не менее само их существование заставляло говорить нас о расовых вопросах. Вероятно, всё это было и раньше, но для нас это стало известным в возрасте 11-ти лет. Тогда чистота расы касалась только негров, которых на самом деле было днем с огнем не сыскать и рэперов, которые слушали «музыку черных», а среди самих футбольных фанатов и скинхедов было полно кавказцев и азиатов — отдельным скинхедам это казалось неприемлемым, но в целом это была нормальная ситуация. Тот же азербайджанец, с которым я дрался, выступал за чистоту белой расы, относя себя однозначно к белым. Опять же потому что это было модно у футбольников и никто не видел в этом противоречия — в действительности все этносы и расы, кроме негров, которых никто никогда не видел, были едины.
Первые ощутимые ксенофобские настроения среди детей нашего района и подростков в отношении именно кавказцев начали возникать, когда в Москву стали приезжать беженцы из Чечни. Именно по тому что я видел во дворе, я запомнил две волны беженцев. В первой волне были в основном женщины и маленькие дети — забитые нищие люди, живущие в каких-то видимо совершенно нечеловеческих условиях. От них воняло, их одежда была грязной, они избегали общения с кем-либо. Не знаю как к ним относились взрослые, но дети знали, что они «воюют против русских», плюс они были очень удобной мишенью для травли. В школе травили детей за бедную одежду и смешную фамилию, а тут подвернулись вообще идеальные объекты для преследования — нищие женщины и маленькие девочки, которые никогда не смотрели в твою сторону, общались очень тихо, были совершенно безобидны, часто от оскорбительного выкрика сразу поспешно скрывались из виду, никогда не смели сказать тебе слова. Помимо простого удовольствия от травли того, кто слабее нас, мы ощущали в этом справедливость — ведь они были нашими военными врагами, как мы тогда считали. Стыдно, но я в этом тоже участвовал.
Вторая волна чеченских беженцев была уже совсем другой. Наши ровесники, чеченцы лет 14-16 открыто говорили, что нас презирают, что мы свиньи, бывало лезли в драки, хотя физические конфликты были очень редки — они умели ставить себя так, что все в округе знали, что они сильнее, и с ними просто боялись затевать реальные конфликты. Драки русских между собой случались в десятки раз чаще. У новых чеченцев было много денег — всем было известно, что они платят взятки в школе и ментам, о чем сами же они и рассказывали не без доли пафоса. Они ставили себя в оппозицию абсолютно всем — их ненавидели все национальности. Общались конечно, вращались в одной компании, но в то же время и боялись. Физически они были гораздо сильнее любого из нас и гораздо агрессивнее, но перед их агрессией практически все пасовали. Дружбу они водили только с парочкой крайне отмороженных русских типов, которые впоследствии отправились топтать зоны за убийства. Прямых стычек с чеченцами никогда не было кроме каких-то отдельных конфликтов, но то что они презирали нас, а мы их — это было фактом.
Показательным был случай, когда в США взорвали башни-близнецы. Сразу после этого чеченские дети принесли в школу букеты цветов, всем встречным девушкам дарили розы, разливали шампанское и радовались тому, что «их браться покарали неверных собак». В это же время что футбольники, что скинхеды, всё так же продолжали презирать негров и рэперов, угрожающих чистоте расы и не обращая внимания на чеченцев.
Если вспоминать именно об 11 сентября, то представлять чеченцев однозначными террористами, а остальных детей искренними гуманистами было бы тоже не верно. Если после взрывов на Каширском шоссе все были напуганы, то с каждым новым терактом и обсуждением его в прессе среди нас росло понимание, что быть взорванным шансы на самом деле куда ниже, чем попасть под колеса или нарваться на пьяного беспредельщика с ножом. Кровавые новости на ТВ к тому моменту стали восприниматься скорее как продолжение голливудских боевиков и захватывали дух, нежели пугали или вызывали сочувствие. А американцев к тому же многие не любили, хотя опять же никто с ними никогда не сталкивался.
После взрывов в школе ходили восторженные обсуждения вроде «А видел как тот чувак смачно из окна полетел?», «Так клёво она обрушилась! Офигенно!». Такие мысли высказывали не все, но многие. Я сам когда смотрел как самолеты летели в небоскребы, смотрел это скорее как боевик, а не как трагические события. Я подсознательно даже ждал, чтобы рухнула вторая башня, да как можно с большим количеством обломков, а лучше бы еще какие-нибудь самолеты свалились бы куда-нибудь. Такой сюжет был бы куда более захватывающим. На кадры в телевизоре я смотрел с тем же разрушительным энтузиазмом и восторгом, с каким я бегал смотреть как сносили старые дома. А через несколько дней я узнал, что в небоскребах погибла знакомая, хотя и это большого впечатления на меня не произвело.
Такие мысли вряд ли были у меня из-за того, что лично я был плохой — подобное высказывали очень многие дети. И не факт что это было связано со спецификой времени или окружающей действительностью — еще когда в относительно счастливое время начальной школы у нас умерла одноклассница от какого-то врожденного заболевания, многие дети на этот счет шутили и прикалывались. Взрослые это воспринимали гораздо серьезнее и старались помочь семье девочки, но дети были либо равнодушны, либо веселились, хотя это была наша одноклассница и подруга. Некоторые переживали, но таких было очень мало. В нас просто не было развито никакого чувства гуманности и близости другим людям — мы на тот момент еще не успели этому научиться из своего личного жизненного опыта, да и вообще что такое смерть наверное не очень понимали.
Так же я очень радовался, когда стреляли из танков по Белому дому. Тогда я был еще совсем маленьким и учился во втором классе, но это одно из самых светлых моих воспоминаний о детстве. Во-первых, мне нравились сами танки и стрельба. Во-вторых, у нас отменили занятия. Самих событий я тогда не понимал (и не уверен, что вполне понимаю сейчас), но то что не надо было ходить в школу, мне очень понравилось. Я испытывал такую же точно радость при любых заморозках или эпидемиях, да и вообще любой намек на неприятности национального масштаба всегда воспринимал с большим энтузиазмом.
Впрочем, в то же время, я зачем-то уговаривал родителей идти на протесты, и уговаривал их взять меня туда тоже. Зачем и за кого я тогда был — не знаю. Вероятно какие-то детские патриотические образы в голове подсказали, что надо быть со всеми людьми. В итоге так никуда мы и не пошли. Но главной эмоцией конечно была радость от того, что не надо учиться.
А еще я был октябрёнком. В конце первого класса меня посвятили в октябрята и дали значок. Я всегда стеснялся любых украшений — у меня никогда не было ни колец, ни цепочек, ни часов, и уж тем более никаких значков. Сразу после посвящения, как только вышел из актового зала, я первым делом стыдливо выкинул значок в мусорное ведро.
За лето атмосфера в школе поменялась, и об октябрятах, о значке и о том, что нас готовили в пионеры, никто больше не вспомнил.
