С нами 10 дней, хапает 3ю звезду, хмм....
Мне кажется, или Ломм вернулся?
anon
Дрожащими руками набрал номер телефона. Вопреки моим ожиданиям, меня не послали на три буквы за мой детский голос. И это при том, что они еще не видели моей клочковатой, будто изъеденной молью, бороды. Бородатый мальчик. Никто мне не дает больше 17 лет, хотя мне уже 25. Да и вообще, никто не дает. Итак, хриплым от возбуждения и страха голосом я пробормотал: "Я по объявлению, сегодня в восемь по адресу...". В ответ услышал милое и нежное: "Хорошо". Так я заказал индивидуалку.
Она зашла ко мне в 8 вечера. Худенькая фигурка, милое лицо. На вид лет 18. Черные вьющиеся волосы и черные, как ночь, глаза. Нежная улыбка. "Может, выпьем?Э- спрашиваю я и наливаю вино. Она молча садится на диван и выпивает немного из бокала. Я смотрю на нее, на ее худенькое тело и вздернутый носик и жалость переполняет меня. Что же заставило эту девчонку заниматься проституцией? И вот черт меня дернул спросить у нее это вслух.
Она посмотрела мне в глаза и сказала, вздохнув, "жизнь заставила". Да что же это за жизнь такая, когда такие красивые и милые девушки идут на панель? А она продолжила свой рассказ. Она говорила о доме малютки, куда ее родная мать-алкоголичка отдала ее в 3 года, о злых нянечках. Она рассказывала о издевательствах старших девочек и сигаретных ожогах. О том, как в тринадцать лет она прошла обряд «посвящения» - изнасилования в комнате отдыха. О том, как в возрасте 15 лет ее буквально продали на неделю какому-то похотливому старикашке. А дальше по накатанной – потные грязные тела дальнобойщиков, одно за другим, одно за другим. Их вонючие, по три месяца не стиранные трусы и волосатые члены. Она расплакалась и тушь потекла по ее лицу. «Я ведь ничего больше не умею, понимаешь, вообще ничего. А жить как-то надо. Да, я могу пойти работать уборщицей или нянечкой, но на их зарплату я не проживу». По закону Катя (именно так звали мою гостью) должна была получить от государства квартиру. Получила. разваленный дом в каком-то глухом селе, куда даже не вела дорога, а все потому, что именно там жила ее мать, соответственно, после ее смерти государство посчитало, что Кате должен принадлежать именно этот дом. Теперь она уже рыдала, при этом говорила, что все ненавидит и три раза пыталась свести счеты с жизнью, но безуспешно. Как-то инстинктивно прижалась она к моему плечу, а я гладил ее волосы и пытался утешить. Я рассказал ей о своей жизни, об отсутствии нормальной работы и каких бы то ни было карьерных перспектив, о том, что я делаю вид, что я гордый волк-одиночка, а на самом деле я просто никому не нужен. Всем нужны богатые папики, ну или хотя бы представители среднего класса. А я – ни богу свечка, ни черту кочерга. Рассказал о том, что в свои двадцать пять все еще девственник, и ни одна девушка не сказала обо мне ни разу в моей жизни ни одного доброго слова. Собственно, поэтому я ей и звонил, так как это моя последняя надежда. Мы сидели, обнявшись, перед лицом безнадежности, из которой ни ей, ни мне не найти выхода, и смотрели на круг Луны, изрытый кратерами... Два бесконечно одиноких человека, между которыми лишь хрупкий мостик переплетенных рук. А она шептала мне, что все исправит, что бросит все к чертям, уедет в свою деревню работать дояркой, заведет мужа, будет любить его, а он будет любить ее. Что у меня еще все наладится, я еще не до конца потерянный, что я тоже найду свое счастье.
Не знаю, сколько уж мы так просидели, но тут у нее зазвенел телефон. Еще плачущим голосом она ответила: «Да, я приеду». Затем она чмокнула меня в лоб, сказав, что я очень хороший человек, а такая дешевка и мерзость, как она, не для меня. Затем повязала растрепанные волосы в пучок, кое-как накрасила лицо и пошла к выходу, отдав мне мои три тысячи рублей обратно. Обернувшись, она сказала: «У тебя все будет хорошо. Ты достоин всего самого лучшего». И вышла из моей квартиры.
Я еще долго смотрел вслед удаляющейся полудетской фигурке. Ее ведь тоже никто не любит на всем белом свете. Ее жизнь – сплошные потные хуйцы. И моя - тоже. Только ее хуйцы физические, а мои – метафизические и экзистенциальные.
Я засыпал, глядя на белый потолок. И мне снился другой мир. Мир, где Катя – счастлива и любима, я – не бесхребетное чмо без будущего, а хотя бы средний человек. И белые лошади скачут по зеленому лугу. И на одной из них – принц, или принцесса. Хотя какая к черту разница. Все равно этого не будет никогда.
А я – просто феерический долбоящер, умудрившийся попасть во френдзону даже к проститутке. И одновременно потерять последний шанс избавиться от застарелой невинности.
Она зашла ко мне в 8 вечера. Худенькая фигурка, милое лицо. На вид лет 18. Черные вьющиеся волосы и черные, как ночь, глаза. Нежная улыбка. "Может, выпьем?Э- спрашиваю я и наливаю вино. Она молча садится на диван и выпивает немного из бокала. Я смотрю на нее, на ее худенькое тело и вздернутый носик и жалость переполняет меня. Что же заставило эту девчонку заниматься проституцией? И вот черт меня дернул спросить у нее это вслух.
Она посмотрела мне в глаза и сказала, вздохнув, "жизнь заставила". Да что же это за жизнь такая, когда такие красивые и милые девушки идут на панель? А она продолжила свой рассказ. Она говорила о доме малютки, куда ее родная мать-алкоголичка отдала ее в 3 года, о злых нянечках. Она рассказывала о издевательствах старших девочек и сигаретных ожогах. О том, как в тринадцать лет она прошла обряд «посвящения» - изнасилования в комнате отдыха. О том, как в возрасте 15 лет ее буквально продали на неделю какому-то похотливому старикашке. А дальше по накатанной – потные грязные тела дальнобойщиков, одно за другим, одно за другим. Их вонючие, по три месяца не стиранные трусы и волосатые члены. Она расплакалась и тушь потекла по ее лицу. «Я ведь ничего больше не умею, понимаешь, вообще ничего. А жить как-то надо. Да, я могу пойти работать уборщицей или нянечкой, но на их зарплату я не проживу». По закону Катя (именно так звали мою гостью) должна была получить от государства квартиру. Получила. разваленный дом в каком-то глухом селе, куда даже не вела дорога, а все потому, что именно там жила ее мать, соответственно, после ее смерти государство посчитало, что Кате должен принадлежать именно этот дом. Теперь она уже рыдала, при этом говорила, что все ненавидит и три раза пыталась свести счеты с жизнью, но безуспешно. Как-то инстинктивно прижалась она к моему плечу, а я гладил ее волосы и пытался утешить. Я рассказал ей о своей жизни, об отсутствии нормальной работы и каких бы то ни было карьерных перспектив, о том, что я делаю вид, что я гордый волк-одиночка, а на самом деле я просто никому не нужен. Всем нужны богатые папики, ну или хотя бы представители среднего класса. А я – ни богу свечка, ни черту кочерга. Рассказал о том, что в свои двадцать пять все еще девственник, и ни одна девушка не сказала обо мне ни разу в моей жизни ни одного доброго слова. Собственно, поэтому я ей и звонил, так как это моя последняя надежда. Мы сидели, обнявшись, перед лицом безнадежности, из которой ни ей, ни мне не найти выхода, и смотрели на круг Луны, изрытый кратерами... Два бесконечно одиноких человека, между которыми лишь хрупкий мостик переплетенных рук. А она шептала мне, что все исправит, что бросит все к чертям, уедет в свою деревню работать дояркой, заведет мужа, будет любить его, а он будет любить ее. Что у меня еще все наладится, я еще не до конца потерянный, что я тоже найду свое счастье.
Не знаю, сколько уж мы так просидели, но тут у нее зазвенел телефон. Еще плачущим голосом она ответила: «Да, я приеду». Затем она чмокнула меня в лоб, сказав, что я очень хороший человек, а такая дешевка и мерзость, как она, не для меня. Затем повязала растрепанные волосы в пучок, кое-как накрасила лицо и пошла к выходу, отдав мне мои три тысячи рублей обратно. Обернувшись, она сказала: «У тебя все будет хорошо. Ты достоин всего самого лучшего». И вышла из моей квартиры.
Я еще долго смотрел вслед удаляющейся полудетской фигурке. Ее ведь тоже никто не любит на всем белом свете. Ее жизнь – сплошные потные хуйцы. И моя - тоже. Только ее хуйцы физические, а мои – метафизические и экзистенциальные.
Я засыпал, глядя на белый потолок. И мне снился другой мир. Мир, где Катя – счастлива и любима, я – не бесхребетное чмо без будущего, а хотя бы средний человек. И белые лошади скачут по зеленому лугу. И на одной из них – принц, или принцесса. Хотя какая к черту разница. Все равно этого не будет никогда.
А я – просто феерический долбоящер, умудрившийся попасть во френдзону даже к проститутке. И одновременно потерять последний шанс избавиться от застарелой невинности.
anon
Это моя винтовка. Таких винтовок много, но эта — моя.
Моя винтовка — мой лучший друг. Она — моя жизнь. Я должен научиться владеть ею так же, как я владею своей жизнью. Без меня моя винтовка бесполезна. Без моей винтовки бесполезен я. Я должен стрелять из моей винтовки метко. Я должен стрелять точнее чем враг, который пытается убить меня. Я должен застрелить его прежде, чем он застрелит меня. Да будет так…
Я и моя винтовка знаем, на что идёт счет в этой войне — не на количество выстреленных нами патронов, не на грохот наших выстрелов и не на пороховой дым. Мы знаем, что счёт будет вестись только на убитых. И мы будем убивать.
Моя винтовка это человек, такой же как я, потому что это моя винтовка. Я должен относиться к ней как к своему брату, Я должен изучить её слабости и её силу, её части и принадлежности, её прицел и её ствол. Я должен хранить её от губительной погоды и от повреждений так же, как я храню от всякого вреда свои ноги и руки, свои глаза и своё сердце. Я должен хранить свою винтовку чистой и готовой. Мы станем частью друг друга. Да будет так.
Перед Господом моим я повторяю этот символ веры моей. Моя винтовка и я — мы защитники моей страны. Мы не боимся наших врагов. Мы защитники моей жизни.
Да будет так до тех пор пока Америка не победит и не останется больше врагов и не установится мир на Земле!
Моя винтовка — мой лучший друг. Она — моя жизнь. Я должен научиться владеть ею так же, как я владею своей жизнью. Без меня моя винтовка бесполезна. Без моей винтовки бесполезен я. Я должен стрелять из моей винтовки метко. Я должен стрелять точнее чем враг, который пытается убить меня. Я должен застрелить его прежде, чем он застрелит меня. Да будет так…
Я и моя винтовка знаем, на что идёт счет в этой войне — не на количество выстреленных нами патронов, не на грохот наших выстрелов и не на пороховой дым. Мы знаем, что счёт будет вестись только на убитых. И мы будем убивать.
Моя винтовка это человек, такой же как я, потому что это моя винтовка. Я должен относиться к ней как к своему брату, Я должен изучить её слабости и её силу, её части и принадлежности, её прицел и её ствол. Я должен хранить её от губительной погоды и от повреждений так же, как я храню от всякого вреда свои ноги и руки, свои глаза и своё сердце. Я должен хранить свою винтовку чистой и готовой. Мы станем частью друг друга. Да будет так.
Перед Господом моим я повторяю этот символ веры моей. Моя винтовка и я — мы защитники моей страны. Мы не боимся наших врагов. Мы защитники моей жизни.
Да будет так до тех пор пока Америка не победит и не останется больше врагов и не установится мир на Земле!
