На Солнце произошёл крупнейший по силе взрыв за последние 7 лет. Существует высокая опасность удара по Земле. Не покидайте сычевальню, пока вся хуйня не пролетит мимо нас
Результаты поиска по запросу «
и на солнце бывают пятна
»
солнце NASA
В принципе, пока ничего страшного...
Обширная группа пятен AR 2781 площадью свыше 1 млрд. км2 (в два раза превышающих Землю) наблюдается сейчас на Солнце. Если накапливается достаточно энергии, то происходят электромагнитные рентгеновские и ультрафиолетовые всплески, от которых нас частично защищает атмосфера и магнитное поле нашей планеты. Если же всплески сопровождаются выбросом солнечного вещества, направленного на Землю, то возникают возмущения магнитного поля. 05 ноября 2020 года, SDO/NASA
песочница пустыня длиннопост гифки кончились чтиво белый шум пустыни роман рукописи не горят! Белое солнце пустыни литература
Шлепая плицами, плыл вниз по течению буксир, тащил за собой порожнюю баржу. Мерно постукивал мотор, и в такт ему из трубы выталкивались комочки дыма; тут же, позади рубки, на веревке сушились рубахи и полосатые тельняшки матросов, полоскались панталоны, надуваясь от встречного ветерка. Пиликала на палубе гармошка, плясали пьяные мужики, топоча сапогами по доскам палубы, ухая и похлопывая себя по ляжкам, по голенищам.
Федор, которому матросы по дружбе «отказали» старые, но вполне еще пригодные сапоги, а лапти заставили пустить по течению, хмуро поглядывал на все это веселье. Впрочем, на переживания по поводу постигшего его горя у него почти не оставалось времени.
На пароходе приходилось работать с утра и до темна — то воду таскать Нюрке на камбуз, то палубу драить, то матросам помогать, а то и заниматься стиркой, когда Нюрка, подвыпив, пускалась в загул.
Мимо проплывали деревеньки, чернея низенькими избами, с метлами еще голых деревьев, белели вытянутые ввысь звонницы, зигзагами отражаясь в свободной ото льда воде, — но Федора мало занимали эти картины: тоска одиночества, впервые познанная им, жгла, не давала покоя, и слезы сами по себе навертывались на глаза. В свою деревню он решил больше не заезжать, поскольку Савелий был его последним близким родственником, а на вопросы баб — он себе представил, как они набегут — о подробностях гибели дядьки он отвечать не хотел и не мог.
Спать ложился Федор в Нюркиной каморке, в обнимку с ее полуторагодовалым сынишкой, Васькой, пока Нюрка по ночам «крутила любовь» с кем-нибудь из команды. Каждый раз она вдохновлялась своим собственным выбором и ни под каким видом не связывалась с тем, кого не хотела, доказывая таким образом свою самостоятельность.
Как-то проснувшись ночью, он выглянул в иллюминатор над койкой. Луна застыла в небе матовым кругом, с пятнами, словно захватанная жирными пальцами. С палубы донесся негромкий смех Нюрки, что-то ответил ей механик Прохор. Описав малиновую дугу, полетела в воду самокрутка Прохора, выщелкнутая из пальцев.
— Обхватить бы себя за плечи да полететь к луне, — сказала Нюрка мечтательно. — Там небось славно… И нет вас, кобелей.
— Ишь ты, — усмехнулся Прохор. — Куда ты без нас денешься!
— Любви хочется, Проша, — засмеялась Нюрка.
— У тебя этой любви выше ватерлинии, — зло бросил Прохор.
— Это не любовь, Проша… Это и собаки умеют.
— Курва! — еще злее сказал Прохор.
Нюрка на эту злость не обиделась, наоборот, засмеялась пуще, довольным, сладким смехом, призывно прозвучавшим в ночи.
Этот смех неожиданно взволновал Федора, он все время вспоминал его. Сталкиваясь с Нюркой, краснел, отводил взгляд, а она, прекрасно понимая состояние юноши, в котором все больше разгоралась тяга к женщине, посмеивалась, заигрывала, стараясь заглянуть в глаза. Еще она любила во все горло орать частушки, так, что ее слышали на обоих берегах Волги, и были эти частушки такими озорными, что даже мужики на пароходе, смеясь, покачивали головами.
Когда Федору исполнилось шестнадцать, Нюрка затащила парня за брезентовую перегородку, сбросила с себя платье, стянула с него, обалдевшего, штаны и увлекла за собой на жесткий топчан… Все разом изменилось вокруг. Так же светила в иллюминаторе луна, отсвечивая бледным овалом на матерчатой перегородке, так же мерно тукал движок, но мир для Федора стал другим.
У него шла кругом голова от первой в его жизни женщины и, главное, полагал он, такой необыкновенной женщины, как Нюрка с ее зелеными, хмельными глазами, с ее ласковым отзывчивым телом, умеющим дарить небывалое наслаждение. Конечно же, другой такой женщины и быть не может, ему повезло, что он с ней встретился, и поэтому надо действовать решительно. Схватив Нюрку за руку и с силой сжав ее, он объявил, что она должна немедленно выйти за него замуж.
Услышав это, Нюрка всплеснула руками и долго смеялась, затем растроганно провела рукой по его голове, ласково поцеловала в щеку и сказала, что подумает… Теперь же ей надо начинать готовить еду команде, а ему лучше уйти, потому что, вдруг, после вахты ненароком заглянет Прохор, и тогда от него долго не отбрешешься, хотя ей на него и наплевать.
Федор вышел на палубу. Свежий волжский ветер холодил его грудь, теребил распахнутую рубаху. Взволнованный происшедшим, он прошлепал к носу парохода, постоял, а затем поднялся на мостик к рулевому. Сквозь стеклянное полукружье окон в ночи были видны красные и белые огоньки бакенов, топовые фонари встречных пароходов и катеров.
Федор, не зная, как освободиться от переполнявших его чувств, попросил закурить. Рулевой, цыганистого вида красавец в кольцах черных кудрей, помог Федору свернуть первую в его жизни «козью ногу» и дал огоньку — Федор, затянувшись, закашлялся. Рулевой крепко шлепнул его ладонью по спине, «чтоб не кашлял», и, подмигнув, сказал:
— Ну что, причастился, раб божий Федор?.. — Тот не сразу понял, о чем разговор, а рулевой продолжал: — Нюрка баба сладкая, заводная!.. Страсть как молоденьких обожает. Не тебе первому палочку сломала.
Федор густо покраснел, но затем вдруг решительно и жестко ответил:
— Мало ли… А теперь — учтите — она моя!
Рулевой рассмеялся и, отпустив штурвал, развел руками.
— Да я что… Я не возражаю… И ребята, я думаю, тоже… Тебе надо только с Прохором договориться!
Сухов, идущий по пустыне размеренным и четким шагом, усмехнулся в усы и даже слегка крякнул, вспомнив эту ночь с Нюркой, свою первую в жизни ночь с женщиной.
Он остановился, чуть не уперевшись в преграду — перед ним на вершине бархана высился саксаул, изломанный, корявый от наростов, пыльный. В тени короткого ствола этого чахлого с виду, но очень цепкого дерева пустыни сидел, отдыхая, тушканчик; просительно прижав к груди передние короткие лапки, он внимательно наблюдал за появившимся красноармейцем.
— Отдохнул, дай и мне, — негромко сказал Сухов, не двигаясь с места.
Тушканчик, будто поняв человеческую речь, неторопливо заскакал прочь, подпрыгивая, словно мячик.
Сухов устроился под саксаулом, вытянув гудящие ноги, стараясь попасть в тень ствола, с наслаждением ощутил позвоночником шершавость дерева, прикрыл веки… и снова оказался на волжском пароходе.
Прохор крепко избил Федора, придумав какую-то причину. Дрожа от ярости, Федор ворвался на камбуз, схватил нож для резки мяса и ринулся было обратно, да Нюрка повисла на руке с ножом, умоляя его успокоиться. Но Федор все рвался на палубу, и когда нечаянно поранил лезвием ладонь женщины, она крикнула:
— Феденька, он же отец моего мальчонки!..
Федор обмяк, поняв тогда, что боль другого человека может быть больше собственной, тем более просто физической, хотя обида и продолжала душить его. Что-то подсказало ему, что надо сдержаться, и он сдержался. С тех пор всегда старался быть сдержанным, и, выработанное постепенно, это качество осталось с ним на всю жизнь. Оно сослужило ему великую службу, когда он стал солдатом.
Почувствовав чье-то присутствие, сидящий у саксаула на песке Сухов приоткрыл веки — перед ним торчал знакомый тушканчик. Не смея приблизиться к желанной тени, он все так же просительно прижимал передние лапки к груди.
— Иди, — разрешил Сухов, чуть поджав ноги.
Тушканчик скакнул, очутившись в тени у его ног; осторожно понюхал подошвы ботинок красноармейца. Федор медленно протянул руку, коснулся пальцем его головы. Тушканчик, втянув голову, весь задрожал от страха, но принял ласку и поверил, что, может быть, этот великан пощадит его и не съест. Федор, улыбаясь своим мыслям, гладил пальцем смешного зверька.
Летом, в сезон созревания бахчевых, вся Астрахань исходила ароматом арбузов. Сотни телег потянулись к волжским пристаням.
Грузчики, встав цепочкой, кидали арбузы с телег на баржу, и зеленые, полосатые «мячи» летели из рук в руки, наполняя трюмы и палубу. Баржа все заметнее оседала, погружаясь почти до бортового обвода. Вечерами свежий арбузный дух, перебивая все запахи, стоял над ней.
Федор, улучив свободную минуту, усаживался на палубе, свесив ноги к воде, смотрел, как по набережной прогуливались барышни и их кавалеры, сновали извозчики — их кони звонко щелкали копытами по булыжной мостовой. Из парка, раскинувшегося по берегу вдоль пристани, доносилась музыка — играл военный оркестр, с провалами ухал барабан. Парня охватывало чувство одиночества, смутная тоска сжимала сердце.
Вскоре они снялись с якоря и пошли вверх по Волге, к Нижнему. Федор долго смотрел на удаляющийся город Астрахань, на причал, где оставалась стоять барышня, вся в белом, с белым зонтом над головой. Она долго махала платочком кому-то, стоящему на палубе большого белого парохода, только что отчалившего от пристани… «Наверное, своему кавалеру», — решил Федор и попытался представить себя на месте ее кавалера и что это ему, Федору, машет белым платочком барышня, но у него из этого ничего не получилось. Он подумал о том, как мало он еще знает и мало чего видел на свете, о том, какое множество людей существует вокруг, а он не имеет об их жизни ни малейшего понятия.
О Нюрке он теперь, как ни странно, вовсе не думал, она его почему-то больше не волновала… Более того, она стала ему даже противной. Он не знал причины, потому что еще не понимал, что без истинной любви длительная связь с женщиной невозможна.
Ливень обрушился на реку. Сперва крупные капли дождя усеяли воду, потом она вся закипела, став матово-пузырчатой — дождь встал стеной. Капитан застопорил ход; впереди, даже в нескольких метрах, ничего нельзя было различить. Через каждые полминуты они давали гудки, опасаясь встречных пароходов.
Дождь прекратился разом, как и начался. Резко очерченные облака с фиолетовым поддоном нависли над Волгой, над лугами и лесом по берегам. Из-за края одного облака выглянуло солнце — лучи снопами ударили в небо и в землю, посеребрив там траву и скирды сена. И матросам, ас ними и Федору, предстало видение — летящий по небу крест, клубящийся, темный, меняющий очертания.
— Не к добру, — вздохнул Прохор.
Нюрка несколько раз истово перекрестилась. В зеленых глазах ее вспыхнул страх.
Федор избегал встреч с Прохором, старался не сталкиваться с ним, но однажды тот сам подошел к парню и, положив на его плечо свою тяжелую руку, глухо сказал:
— Слышь, малый… Ты это… того… Ты не держи на меня обиду… Понимаешь, я того… — Он замолчал, а потом, махнув рукой и отвернувшись, с силой докончил: — Э-э… да что об этом говорить! — и столько муки чувствовалось в его голосе, муки, выпавшей на долю этого сильного мужика вместе с неистребимой любовью к своей беспутной зазнобе.
Федор молчал, опустив голову и не зная, чем ответить на этот порыв. «Лучше бы он мне опять врезал», — подумал парень, а Прохор, снова повернувшись к нему, мягко и даже как бы заискивающе улыбаясь, продолжал:
— Ты вот что, малый… Ты ведь, того — мужик вроде грамотный, а занимаешься на судне незнамо чем: одно слово — на подхвате!.. Ты давай-ка, спускайся ко мне, — Прохор ткнул пальцем вниз, в подрагивающую под ногами палубу. — Будешь у меня под рукой… при машине. Это, брат, того… Это дело, по жизни серьезное, а не какое-нибудь фу-фу!.. Ну как, лады?
«Еще бы не лады!» — подумал тогда Федор, с благодарностью глядя на Прохора. Парень давно уже и сам мечтал проникнуть в эту пароходную преисподнюю, где остро и приятно пахло горячим машинным маслом, стекающим с бешено работающих шатунов, где гудел в топке огонь, поддерживая стрелку манометра на нужном делении, и, сотрясаясь от мощи, шумно стучал и пыхтел паровой двигатель, крутя колеса, которые, равномерно постукивая и пеня плицами воду, весело тащили пароход вперед.
Сколько раз Федор пытался сунуть свой нос в двери машинного отделения, и всякий раз его добродушно, но решительно посылали от порога куда-нибудь подальше, чтоб не мешал.
Теперь же он стал подручным самого Прохора и готов был не расставаться с машиной ни днем, ни ночью. Прохор, в свою очередь, поглядывая на любознательного парня, думал про себя, что какой он хитрый, какой он придумал ловкий ход, чтобы держать Федьку все время при себе, и хотя Нюрка ему клялась, что парень к ней больше не шастает, Прохору так было спокойней: мало ли что… ведь он-то знал силу Нюркиных чар.
Федор жалел, что всего два сезона, да и то неполных, проходил он в подручных Прохора, но с тех пор навсегда сохранил интерес к разного рода механизмам. Не пропал этот интерес и в армии. Тут, конечно, приходилось иметь дело главным образом с оружейными механизмами, которые, в отличие от пароходной машины, были изобретены не на пользу людям, а на смертельный вред. Но и эти механизмы восхищали Федора тем, как они ловко придуманы, как, к примеру, удобно и надежно ложится рукоятка пистолета в ладонь, как плотно она обжимается пальцами, как легко вылетает пуля, чтобы поразить человека. Это свойство оружия — убивать — поначалу и как-то зачаровывало его, и вместе с тем отталкивало. Но вскоре он понял, что в этой смертельной человеческой «забаве» — войне оружие является и единственным средством защиты, гарантией сохранности твоей собственной жизни. Ибо, если ты не убьешь врага, то он убьет тебя. Третьего не дано.
Федор Сухов досконально изучил и научился не глядя разбирать и собирать все виды пистолетов, револьверов, карабинов и пулеметов. Со временем разобрался и с пушками — небольшими, до боли звонко стреляющими, почти рвущими барабанные перепонки семидесятишестимиллиметровыми орудиями и крупными, гулко ухающими, давя на голову, гаубицами.
Он и сам теперь мог собственными руками изготовить мину или бомбу, а то и какой-нибудь неожиданный, ошеломляющий противника сюрприз.
Таким образом Федор Сухов усвоил, что оружие на войне является необходимым рабочим инструментом, который нужно знать досконально и держать в отличном состоянии, ибо малейшая небрежность по отношению к нему неминуемо грозит одним: твоей собственной смертью.
— Так-то вот, брат, — сказал, щурясь от белого солнца, Сухов тушканчику, и тот, задремавший было, вздрогнул от его слов, а Федор, уставившись вдаль мечтательным взором, продолжил. — Да-а, брат, не случись того, что случилось, был бы я на Волге не последним пароходным механиком.
Посидев еще малость, потершись о шершавый ствол саксаула спиной, Сухов поднялся и достал из «сидора» мешочек с пшеном. Стараясь не делать резких движений, отсыпал тушканчику малую горсть, положил мешочек на место и поднялся.
— Счастливо оставаться, — подмигнул он зверьку и пошел дальше своим путем, не быстро и не медленно, походным шагом.
Тушканчик, привстав на задние лапки и вытянувшись во весь рост, проводил взглядом красноармейца, так сладко пахнувшего едой и потом, а затем с удовольствием принялся за зернышки, щелкая их как крохотные орешки.
На полпути до Нижнего у них на буксире кончилось топливо — последнее полено закинули в топку — и не миновать бы остановки, но все знающий рулевой сказал, что очень хорошо топить воблой, благо ее на барже было предостаточно и горела она из-за жирности пылко и споро. Дух из трубы пошел такой, что слюнки потекли. Все решили, что нужно уговорить капитана остановиться у первой же пристани и послать Федора с большим жбаном за пивом… Никто из команды не думал, что это был их последний рейс.
Нюрка заболела первой: у нее начался жар, на теле высыпали пятнышки.
— Сыпняк, — определил капитан и приказал команде пить водку и не забывать ею же ополаскивать руки.
Первую часть этого приказа все выполняли с азартом, вторую — считали святотатством.
…Нюрку и похоронили первой, на высоком волжском берегу; с воды далеко был виден крест, вбитый в землю Прохором. Буксир на прощание дал длинный гудок, уходя вверх по течению.
Потом скончался ее малыш, Васька, сгоревший буквально за сутки.
Потом слегли еще два матроса. И в довершение всего, то ли из-за беспробудной пьянки, то ли по причине паники, буксир напоролся на топляк, получил пробоину и сел на крутую песчаную мель, да так крепко, что как ни старались, слезть с нее не смогли. Баржа же, с ходу ударив в корму буксира, засела еще крепче, пропоров днище.
В залитой наполовину водой барже плавали арбузы. Продукты на буксире кончились. С проходящих мимо судов, как только узнавали о сыпняке, кидали кое-какой харч, но спешили пройти мимо, испуганно крестясь.
К счастью, буксир застрял почти напротив села — дома его виднелись на крутом берегу за купами деревьев. Село называлось Покровское. Федора, как единственного трезвого и пока здорового, решили отправить за провиантом. Собрали ему деньжат, кое-какого барахла, дали крепкий мешок из-под воблы и, погрузив в шлюпку, наказали без еды не возвращаться.
Там-то, в этом селе Покровском, и увидел Федор свою Катю, Катюшу, семнадцатилетнюю, редкой стати девицу, в цветастом платке, с коромыслом на плече. Легко ступая босыми ногами по росистой траве, она словно проплыла ему навстречу, а в ведрах, полных воды, висящих на коромысле, играли блики утреннего солнца. Поравнявшись, она окинула незнакомого белобрысого парня приветливым взглядом и певуче поздоровалась с ним. Федор так и замер посреди улицы с мешком в руках. Он навсегда запомнил, как сжалось и сладко заныло его сердце от этой, предназначенной Богом встречи.
С той минуты, что бы с ним ни случалось в жизни, думы о Кате никогда не покидали его. Он обошел тогда все село, заглянул почти в каждый двор, но в калитку, за которой скрылась Катя с ведрами на коромысле, постучать постеснялся, духу не хватило. Он все ждал, что она сама вдруг появится на улице, но она больше не показалась.
К полудню Федор набил мешок из-под воблы почти под завязку. Хозяйки, узнав, что провизия требуется заболевшей команде парохода, не скупились, а многие и вовсе не брали денег — кто давал мучицы, кто полкаравая хлеба, кто пяток вареных яиц и картошки…
Федор, полдня таскавший мешок, дошел до края берегового обрыва и уселся отдохнуть на траву под березкой. Взглянув в сторону застрявшего буксира, увидел, как от него, прощально прогудев, отходит вверх по реке маленький пароходик, «Видно, что-нибудь тоже подкинул», — подумал Федор. Развязав мешок, он решил поесть и, хоть был голоден, как молодой волчонок, поел совсем немного, из деликатности по отношению к своим товарищам — мало ли как решат поделить… Поднявшись, он оглянулся в сторону села, но так и не увидел ту, о которой все время думал. Взвалив мешок на горб, спустился по косогору к воде, к вытащенной далеко на берег шлюпке.
Когда Федор причалил к буксиру, он, ухватившись за борт, выпрямился в шлюпке и победно прокричал:
— Принимай харчи, народ!
Ему никто не ответил. И тут бросилась в глаза короткая надпись на борту: белой краской было крупно выведено «Тиф».
Закрепив у кормы шлюпку, Федор поднялся на палубу буксира, обежал его весь и никого из людей не обнаружил — всех забрал санитарный пароходик.
Надо сказать, что этот факт не очень взволновал Федора. Он решил, что так или иначе его все равно заберут отсюда, а в крайнем случае, он и сам может добраться до Нижнего. Пока же поживет здесь денек-другой, благо еды у него вдоволь, а главное — он ни на минуту не забывал об этом — главное, завтра снова можно смотаться в село, попросить, к примеру, немного сольцы, мол, так получилось — вся вышла, или придумать какую иную причину… и тогда, может быть, он опять встретит ее, ту, которая прошла по тропинке ему навстречу с полными ведрами солнечной воды и улыбнулась так ласково, что сжалось от радости сердце.
Федор успокоился и решил перейти жить на баржу, от заразы подальше, а к арбузам поближе.
Ночь Федор провел на палубе — заходить в маленький дощатый домик-сторожку на барже было боязно: оттуда еще при нем увезли семью умерших сторожей, бабу и мужика.
Проснулся он от громкого треска — баржа, осев, накренилась, и гора арбузов покатилась к борту, а с нею и Федор. Еле удержавшись на палубе, он слышал, как арбузы громко шлепаются в воду…
Утром Федора охватило какое-то странное недомогание: он все понимал, все видел, но поднявшись на ноги, вдруг почему-то упал. Он почти с удовольствием прильнул щекой к доскам палубы. Внезапно пронесся шквал… Шлюпку сорвало, унесло, и Федор, который накануне поленился выгрузить мешок с продуктами, пожалел об этом, но как-то смутно, не переживая…
Шквальный ветер так же внезапно прекратился. Федор, улегшись на спину, раскинул руки и равнодушно смотрел в небо. Солнце, выйдя из облаков, грело ему щеку, было тепло, приятно кружилась голова и не хотелось даже шевелиться, истома обволакивала его, но все же, в последний момент, в его угасающее сознание молнией вошла тревожная мысль, что так он погибнет… Федор рывком поднялся на ноги, осознав, что пока есть в нем хоть какие-то силы, он должен переплыть Волгу и добраться до села, до людей.
Он решил плыть в своих парусиновых штанах и в рубахе, но очень жалко было оставлять недавно приобретенные им в Астрахани новенькие юфтевые сапоги. Подумав, он связал ушки сапог веревкой и повесил их на шею. Встав на самый край борта, посмотрел на лежащее — к счастью для него — далеко ниже по течению село, примерился и бросился в воду.
Федор плыл долго, потеряв всякое ощущение времени, плыл и плыл, как во сне, пока буквально носом не ткнулся в береговой песок. Кое-как он выбрался ползком из воды и, ничего не видя и не слыша, тут же свалился, окончательно потеряв сознание от нестерпимого жара.
…А чуть поодаль, за кустами густого тальника купались в реке молодые бабы и девки, спустившиеся сюда по крутому берегу из села. И как это всегда бывает с купающимися женщинами, они беспрестанно визжали и заливались смехом. И только одна из них, в отличие от подруг, была полна спокойного молчаливого достоинства красивой семнадцатилетней женщины. Звали ее Катей…
Сгоняя с себя воду, Катя огладила крутые бедра, высокую грудь, на которую можно было положить медный пятак и он не упал бы; выдернула деревянный гребень, и ее тяжелые волосы упали волной на спину, на бока, закрывая до самого пояса. Подружки — одни с завистью, а другие с восхищением — оглядывали ее. Потом она оделась, заплела косу и пошла вверх по крутому косогору.
И тут Кате почти явственно послышалось, что ее кто-то окликнул. Она оглянулась и сразу же увидела человека, неподвижно лежавшего на песке у самой воды. Катя помедлила лишь секунду. Снова спустилась на берег и подошла к лежащему: он был без сознания и что-то тихо бормотал в бреду. Она узнала в нем того худенького парня, который вчера собирал по избам еду для своих больных матросов с баржи. Тогда, увидев ее и встретившись с ней взглядом, он вдруг густо покраснел и опустил глаза. Ей он тоже сразу понравился. Присев на корточки, Катя дотронулась до лба парня и жалостливо качнула головой.
Она смотрела и думала, как помочь ему… Не найдя другого решения, подняла его на ноги, подставила свою спину и, даже особо и не напрягаясь, — с детства привыкла к тяжелой работе, — потащила Федора по береговому откосу наверх к своему дому. У калитки, прислонив парня к столбу и малость отдышавшись, Катя вновь подхватила его и внесла во двор.
Ее отец, Матвей Степанович, здоровенный и красивый бородатый мужик, чинивший на крыльце уздечку, удивленно уставился на дочь с ее странной ношей, а мать, Елизавета Ивановна, испуганно перекрестилась. Катя, не сказав ни слова, строго посмотрела на родителей, и они, зная самостоятельность их старшей, не переча, распахнули ведущую в сени дверь. Оставшись одни, Катины родители тревожно переглянулись: они понимали, какой тяжелой, почти всегда смертельно опасной болезнью был тиф, эпидемия которого тогда разгулялась по Волге.
…Две сестренки Кати и братишка, все младше ее, поначалу сгорали от любопытства при появлении Федора, все норовили разглядеть его поближе, но мать не подпускала их к каморке в сенях, где лежал больной. Она поила детей квасом, настоенным на луке, кормила редькой — и, к счастью, никто не заразился.
А Катя тем временем выхаживала Федора, хотя еще даже и не знала его имени… и выходила в конце концов — то ли лаской, то ли травами, то ли Божьей милостью.
Пробыл тогда Федор в беспамятстве ровно месяц, бредил, метался, был на грани жизни и смерти.
Когда же очнулся, то увидел себя лежащим на солнышке, на копне свежего сена, в палисаднике, возле незнакомого ему дома. А рядом, склонившись над ним, почти бездыханным, шептала какие-то слова и гладила рукой его русую голову не кто иная, как сама Василиса Прекрасная из сказок его бабушки. Большие девичьи серые глаза, опушенные густыми ресницами, ласково смотрели на него. Федор подумал, что все это ему снится.
На следующий день Катя опять вынесла его, совсем легкого от болезни, на солнышко, а к вечеру унесла в дом… Бог сжалился над Федором и послал ему Катю, иначе бы ему не выжить. Он начал помаленьку поправляться и вскоре, поддерживаемый Катей, стал выходить из дома, чтобы посидеть на крылечке. Но любимое его место было на копне душистого сена в палисаднике. Отсюда так хорошо было смотреть на стремительное и плавное течение широкой реки, на зеленые заливные луга за ней.
Когда Федор, по мнению Кати, более или менее оклемался, она решила истопить баньку, чтобы горячим паром и березовым веником выгнать из него остатки болезни. Сначала, вопреки деревенским правилам, Катя вымылась в жаркой бане сама, а затем, облачившись в домотканую холщовую рубаху, завела в баню Федора. Он застеснялся и ни в какую не хотел раздеваться догола, но Катя на него строго прикрикнула, словно медицинская сестра в госпитале, когда больной стыдится оголять задницу, и возмущенно сказала:
— Ишьты какой!.. Я его как дите малое выхаживала… на руках в лопухи таскала, а он на-ко тебе — засмущался, ровно красна девица… — И снова повысив голос, приказала: — Сымай портки и ложись на полок!
Федор, после Нюрки привыкший уже было считать себя опытным мужиком, перед Катей почему-то ужасно робел и стеснялся. Покраснев, как рак, и отвернувшись, он быстро скинул штаны и тут же плотно впаялся пузом в обжигающие доски полка. Горячий березовый веник заходил по его костлявой спине, по тощему заду, а Катя все поддавала и поддавала жару… Ослабевший от болезни Федор ни за что бы не выдержал этой сладостной муки, задохнулся бы, но Катя вовремя поставила ему под нос низенькую бадейку-шайку со студеной колодезной водою. Он, почти касаясь влаги губами, вдыхал ее холодок, время от времени опускал в воду лицо, делал маленькие глотки, охлаждая нутро…
Пропарив Федора до последней косточки, Катя окатила его прохладной водой и начала вытирать жесткой холщевой простыней. Она весело тормошила Федора, подшучивала над худобой парня, сказав, что теперь «надобно откармливать, как гуся на зиму, чтобы стал на человека похож». Затем отпустила его и вышла на крылечко, понимая, что при ней он от полка пуза не отдерет.
После Катиной баньки Федор начал крепнуть не по дням, а по часам. Он с радостью начал помогать по хозяйству Матвею Степановичу, а потом и полностью включился в деревенскую работу, которой, как известно, не бывает конца. Зато редкие часы отдыха и, главное, все ночи напролет принадлежали им с Катей. Они гуляли по берегу Волги или плавали на баржу и там сидели, обнявшись, под яркой луной.
Буксир после эпидемии тифа сняли с мели, увели на ремонт в затон, а баржу с продавленным днищем стащить на глубину ничем не смогли — так засосало ее песком.
Часто они переплывали Волгу, преодолевая течение могучей реки; Катя плавала как русалка, и Федору стоило больших усилий не отставать от нее и хотя бы держаться вровень. На луговой стороне они гуляли по стерне среди сметанных на зиму стогов, ходили к дальнему заливному озеру и объедались крупной ягодой ежевикой, колючие заросли которой окружали озерные берега непролазным валом.
Федор, замирая от нежной радости, целовал Катю в почерневшие и сладкие от ягодного сока губы; она разрешала ему целовать ее, но больше — ни-ни… блюла себя, а Федор и не пытался ничего больше, он был рад любой ее ласке, рад и тому только, что Катя просто была с ним рядом и он мог смотреть на нее…
На селе обычно посмеиваются над такими открытыми чувствами влюбленных, но в случае с Катей и Федором никто шутить себе не позволял, потому что все любили Катю и очень уважали ее родителей: Матвей Степанович исполнял на селе почетную обязанность церковного старосты, а Елизавета Ивановна, будучи еще более набожной, чем ее супруг, разделяла с ним все его бескорыстные хлопоты на службе Богу.
Когда в их доме появился Федор, Елизавета Ивановна, еще во время болезни парня, прониклась к нему благосклонностью и жалостью; а видя, что ее старшая влюбилась, поплакала перед иконой, крестясь, прося у Бога благословения и милости.
Матвей же Степанович по поводу Федора лишь сказал:
— Пускай живет. Он сирота, значит — Божий человек.
И все было бы хорошо, да только в России двадцатого века не суждено было никому из людей пожить долгой счастливой жизнью. Войны накатывались одна на другую.
Вот и тогда Федору по годкам пришло время идти на военную службу, а война германская уже вовсю катилась по земле Российской…
Когда стало известно, что Федора забирают в солдаты и до его отправки осталась всего одна неделя, Катя предстала перед очи родителей своих и решительно объявила, что должна немедленно с Федором обвенчаться, потому как, сказала она, «он уходит на войну, а там, известно, всяко может случиться и, значит, он там, на войне, не должен чувствовать себя одиноким сиротой, а знать, что у него есть родной дом и верная перед Богом супруга, которая его всегда ждет».
Елизавета Ивановна тут же заохала, запричитала; закручинился малость Матвей Степанович; но очень любя Катю, они в конце концов перечить не стали.
Сельский священник, маленький и щуплый отец Василий, задушевный друг могучего Матвея Степановича, обвенчал Катю и не верившего в свое счастье Федора в своей небольшой церкви Покрова Богородицы (отсюда и село Покровское). Венчание было очень скромным — не то было время в России, чтобы гулять широкую свадьбу.
На все оставшееся до отъезда Федора время родители отстранили молодоженов от всякой работы по хозяйству, и Федор со своей ненаглядной Екатериной Матвеевной, как сразу после свадьбы стали на селе уважительно величать Катю, отправились в «свадебное путешествие». Это путешествие было не дальним — до их любимой баржи, застрявшей посреди Волги. Они отплыли туда на лодке поздним вечером — лопасти весел падали в воду, блестя под луной, вода струилась, шелестела под днищем, оставляя за их лодкой сверкающую полосу.
Причалив к барже, Федор выгрузил из лодки чуть не полкопны привезенного с собой сена, и Катя в две минуты свила гнездышко для их первой брачной ночи. Разровняв на досках палубы сено, она бросила на него пару овчин и покрыла постель свежей холщевой простыней. В изголовье Катя положила огромные свадебные подушки, набитые гусиным пухом, который собственноручно собирала не один год. Выпрямившись, она посмотрела на Федора, ласково улыбнулась ему.
Тишина стояла над Волгой… Только тихо журчала вода, обтекая баржу. Яркая луна сияла в небе, проложив по воде серебряную дорогу к ногам молодых.
В ту ночь Федор понял, что значит быть с женщиной, когда к ней испытываешь не одно только мужское желание, но и трепетную сердечную любовь.
Сухов, идущий по пустыне напрямик, даже зажмурился, вспоминая те летние ночи на барже вдвоем с Катей. Он так умиротворился душой, что раскаленная пустыня на минуту показалась ему прохладным садом. Да, это была его счастливая «медовая неделя», самые счастливые семь дней в его жизни.
Снова и снова Сухов возвращался мыслями к тем счастливым дням, потому что в дальнейшей жизни совсем немного радостей выпало на его долю, а потом и вовсе настали горькие дни…
Ком сухой колючки скатился с гребня бархана, подскочил на бугорке и замер у ног Сухова. На всякий случай он поднялся на кромку, чтобы узнать, отчего потревожился ком, но ничего подозрительного не заметил.
Спустившись в ложбину между барханами, Сухов остановился перед колодцем, еще издали поняв, что тот высох — по рою мух, кружащих стеклянными осколками над дырой в песке. Заглянув во чрево колодца, он увидел на дне его белеющий скелет какого-то животного — запах падали ударил снизу, привычный для Сухова запах войны.
На германской Сухов был дважды ранен, дважды награжден — получил два солдатских «Георгия». Под конец, попав в немецкую газовую атаку, был жестоко травлен ипритом и загремел на все лето и осень в госпиталь. Долго находился между жизнью и смертью, но крепкая натура волжского паренька победила. Оклемавшись, он стал каждый день писать Кате письма, но от нее получил только одно: все ломалось в России и связь почти не работала. В письме Катя писала ему, что все у них хорошо и чтобы он ни о чем не беспокоился. Как потом он узнал — это была святая ложь: жена берегла его и скрыла горькую правду о том, что случилось у них в семье… А Сухов так долго валялся в госпитале, что за это время в России грянуло две революции — Февральская и Октябрьская, вернее, революция была только одна — Февральская, а в октябре произошел переворот, который уже впоследствии, спохватившись, большевики объявили Великой Октябрьской Социалистической Революцией.
После госпиталя Федор Сухов был мобилизован в Красную Армию — с целью освободить от эксплуатации трудовой народ всей России и тотчас же после этого раздуть пожар мировой революции, чтобы освободить от гнета капитала трудовой народ всей земли.
Провоевав до самого лета, Федор Сухов был тяжело ранен в одном из боев и по этой причине демобилизован. Подлечившись, он, истосковавшийся по своей Кате, поспешил, полетел, словно на крыльях, к себе на Волгу, в родное теперь ему село Покровское.
Не знал он, что там-то и ждало его горе-горькое…
Белое солнце пустыни чтиво литература песочница пустыня гифки
Белое солнце пустыни.
Белое солнце пустыниРустам Ибрагимбеков
Книга, которую Вы держите в руках, ; вовсе не модный ныне «кинороман», хотя на ее страницах вы встретитесь с героями всем известного и всеми любимого фильма ; Суховым и Верещагиным, Саидом и Петрухой, Абдуллой и Гюльчатай. Вы уже знаете, что случилось с ними в Туркестанской пустыне. Но как они все там оказались? Откуда пришли? Что делали до того, как под белым палящим солнцем раздались выстрелы? Вот лишь несколько штрихов к биографиям героев:
Незадолго до схватки с Абдуллой Сухов чудом избежал смерти ; собственный командир стрелял в него за неповиновение.
В Первую мировую войну Верещагин был фронтовым разведчиком и прославился умением добывать немецких «языков».
Петруха обокрал своего отца-сапожника, чтобы помочь революционному подполью.
Саид мстил Джевдету не только за убийство отца, но и за гибель родной сестры.
Любимой женой Абдуллы была русская женщина, с которой он познакомился в 1913 году в Петербурге. Остальное Вы прочтете в романе «Белое солнце пустыни».
Рустам Ибрагимбеков, Валентин Ежов
Бывший красноармеец Федор Сухов двигался по пустыне походным шагом, оставляя за собой лунки следов, которые горячий ветерок старался побыстрее засыпать песком.
Темные пятна пота на выгоревшей гимнастерке с белым, как иней, налетом соли говорили о том, что Сухов не первый день идет по песчаным барханам, тянущимся от горизонта до горизонта, словно волны застывшего моря.
За спиной у Сухова висел тощий «сидор», в руке он нес саперную лопатку с зарубками на черенке, на первый взгляд непонятного назначения. Новенький поясной ремень, широкий, кожаный, с двумя рядами дырочек не соответствовал рангу рядового бойца, каким еще недавно был Сухов. На одном боку к этому ремню был приторочен малость помятый металлический чайник, на другом — кобура с револьвером; у самой же пряжки с ремня свисал кинжал в ножнах из жесткой кожи, вернее, даже не кинжал, а тяжелый боевой нож.
Солнце поднималось все выше и выше. Кустик полыни застыл метелочкой, не отбрасывая от себя тени. Промелькнула ящерица, царапая песок коготочками, и вновь все замерло, погрузившись в густую жаркую тишину, только под тяжелыми ботинками Сухова равномерно шуршал песок.
Скрываясь за гребнем, извилистой волной проплыла гюрза, блеснув желтой спиной, расчерченной ромбиками…
В звенящей вышине возник пернатый хищник; медленно кружась, он наблюдал за бредущим человеком, затем обратил внимание на скользнувший с кромки бархана желтый зигзаг — змея! Тотчас орел сложил как бы по швам крылья и ринулся вниз, атакуя добычу. Тонкий свист возник в воздухе.
Сухов среагировал мгновенно: выхватив револьвер из кобуры одновременно с поворотом тела, он прицелился в несущуюся к земле птицу, но в последний момент сдержался и, не выстрелив, опустил руку.
Давно перешагнувший военную молодость, когда в боевом азарте он палил из ружья во что попало, Сухов научился беречь боезапас; не раз он попадал в такие переделки, когда верная смерть грозила только из-за того, что в роковой момент ему не хватало всего одного патрона.
Так же давно Сухов положил себе за правило применять оружие только против явного врага или когда нужно было добыть в пустыне пищу.
Напавший на змею орел ничем ему не грозил, а в пищу годился бы только при одном условии — если бы Сухов умирал с голода.
Он вложил револьвер в кобуру и, не двигаясь, долго глядел на гребень барханной цепи, за которой скрылся хищник; ждал, когда тот взлетит снова. Орел не появлялся. Тогда Сухов из любопытства решил взобраться на бархан и посмотреть, что там случилось.
Поднявшись на гребень, он в десяти шагах от себя увидел птицу на обрывистом, подветренном краю бархана. Это был довольно крупный орел-змеятник. Сухов медленно подошел к нему. Орел лежал на брюхе, широко разинув крючковатый клюв и распластав по песку крылья.
Стало понятно, что произошло: змея, почуяв смертельную опасность, успела соскользнуть с песчаного обрыва вниз, а орел, не рассчитав, врезался грудью в край бархана и разбился о песок.
— Ай-я-яй!.. Какже ты так оплошал, браток? — Сухов склонился над разбившимся орлом. — Видно, молодая ты еще птаха!
С пулеметной частотой колотилось птичье сердце — это можно было заметить по трепыханию перьев под горлом. Сухов отстегнул саперную лопатку и медленно повел концом черенка над головой птицы. Орел не отстранился. Издав сердитый крик-клекот, он вдруг перевернулся на спину и острыми когтями яростно вцепился в черенок, ударил по нему клювом.
— Ишь ты!.. — удивился Сухов и с одобрением добавил: — А ты ничего паренек… Сопротивляешься — значит, будешь жить! — Он осторожно потянул черенок лопатки, высвободив его из когтей орла. — Ладно. Помочь я тебе ничем не могу, а злить не буду… Давай поправляйся, а я пошел…
Орел не мигая смотрел на него. Не было в этом гордом и извечно суровом взгляде хищника ни страха, ни боли, ни жалобы и уж, конечно, ни малейшей мольбы о пощаде.
Подмигнув орлу, Сухов пошел прочь, двинувшись по пустыне в известном только ему одному направлении.
Но не прошло и нескольких минут, как вдруг послышался какой-то шелест над головой и Сухов увидел знакомого орла, который, сначала тяжело, а потом все уверенней и уверенней взмахивая крыльями, поднимался ввысь, где восходящий поток подхватил и понес ожившую птицу к ослепительно сияющему белому солнцу…
Настроение Сухова явно улучшилось. Он был доволен, что за последние сутки полного одиночества в этой проклятой пустыне ему удалось пообщаться хоть и с бессловесным, но все-таки живым существом.
Конечно, в пустыне, хоть она и от слова «пусто», хватало всякой живности, особенно с утра; но тушканчики, песчанки, суслики давным-давно надоели Сухову, так же как и черепахи, и скорпионы, и змеи, и прочая нерусская тварь. А жителей песков покрупнее, таких, как красавец джейран, пустынный лис или волк, он, с пешего хода, даже и разглядеть не успевал — они молнией уносились за барханы, едва почуяв человека. За годы скитаний по пустыне Сухову не раз приходилось охотиться на джейранов и лакомиться вкуснейшим мясом этой антилопы, или, по-местному, газели. Но для охоты нужен был как минимум карабин, и уж совсем хорош был бы к нему в придачу — резвый скакун…
Встречу с орлом, владыкой пустынного неба, Сухов посчитал хорошей приметой и позволил себе короткий отдых. Он отцепил от ремня чайник, вынул деревянную пробку из носика, сделал скупой глоток, вставил пробку на место и, вбив ее для верности ладонью, снова приторочил чайник к поясу. Затем, присев на край бархана, разулся, вытряхнул из ботинок песок, перемотал портянки. Переобувшись, постоял, намечая направление, и двинулся дальше, как и прежде, через барханы напрямик. Комкастая тень плыла за ним чуть сбоку.
— Полдень миновал, — сказал он сам себе и взглянул на огромные часы на левом запястье. Часы не шли…
От скупого глотка воды лоб Сухова покрылся быстро просыхающей испариной. Он плотнее сощурил веки, унимая жгучий блеск солнца; потом вовсе закрыл глаза, оставив перед внутренним взором багровую пульсирующую пелену. И в этой пелене увидел плывущие по течению арбузы, полузатопленные от тяжести и блестящие, увидел широкую реку, спокойно несущую свои прохладные воды…
Улыбка скользнула по лицу Сухова; показалось, что идти стало легче, не так стала донимать жара. Все на Сухове висело вроде бы и небрежно, но ничего не брякало, не звенело, и шел он, не интересуясь пейзажем, потому как никакого пейзажа и не было — один песок, гофрированный, как стиральная доска. Иногда глаза Сухова приоткрывались, оглядывая окрестность: мало ли что. А воспоминания тем временем накатывались на него, все более напоминая о воде, реке, прохладе, родных краях…
…Арбузы плыли по реке спокойно, один за другим, будто специально сплавлялись вниз по течению. Один из них застрял в прибрежной осоке. В его полосатой корке были выковыряны два отверстия. В них поблескивали чьи-то глаза, а вода перед арбузом время от времени взбулькивала от выдыхаемого воздуха. Отсюда хорошо были видны девицы и бабы, которые плескались голышом у бережка, не подозревая, что за ними подглядывают.
Внимание напялившего на голову половинку выеденного арбуза Федора Сухова более других привлекала румяная и белокожая деваха лет шестнадцати.
Выйдя из воды на горячий песок, она встряхнула волосами и вдруг, словно почувствовала чей-то взгляд, пристально вгляделась в арбуз, застрявший в осоке.
Федор весь сжался, унимая стук сердца. А сжаться было от чего: всем живущим на Волге девкам и бабам с детства была знакома эта игра — внезапно из вереницы плывущих по реке арбузов один останавливался вопреки течению, и тогда вся голая орава купающихся женщин с визгом бросалась на этот арбуз, выволакивала скрывающегося под ним парня на берег и крепко молотила. Вот тут уж он мог и на все насмотреться, и наплакаться.
Но на этот раз окликнутая товаркой деваха отвлеклась и забыла про арбуз. Она накинула на себя сарафан, и ткань прилипла к ее мокрому телу, обозначив соблазнительные выпуклости, — картинка, которая запечатлелась в памяти Федора Сухова… Эта картинка времен его отрочества как бы предопределила встречу с Катей, единственной и незабвенной… встречу, которая несколько лет спустя также случилась на крутом волжском берегу.
Федор смирно сидел в осоке, пока девки и бабы, белея крепкими икрами, поднимались по косогору и скрылись в кустах на береговом откосе. Малость посинев — в Волге вода редко бывает теплой, — он с шумом вынырнул и сбросил с головы арбузный шлем.
… Мимо плыла полузатопленная бочка, торчащая косо из воды; плыли, стукаясь друг о друга, доски, разный мусор…
Федор быстрыми саженками добрался до баржи, стоящей неподалеку от причала в ожидании буксира, подтянулся на руках и взобрался на дощатую палубу, нагретую солнцем. Сторожа не было — видно, ушел на берег. Оставляя на досках мокрые следы, Федор прошлепал к арбузной куче, горой поднимающейся со дна баржи. Выбрал арбуз покрупнее, расколол его ударом кулака на две сочные половинки и с наслаждением впился зубами в алую сахарную сердцевину — сок потек по подбородку.
На луговом берегу Волги виден был мужик, ритмично косящий траву, лезвие косы взблескивало через раз. Где-то в отдалении ударил колокол — дрожащий, тягучий звук вознесся в небо…
Внезапно Сухову послышались далекие выстрелы, и он остановился, чтобы скрип шагов не мешал разобрать звуки. Ничего больше не услышав, он решил, что почудилось, и продолжил свой путь не быстро и не медленно — нормальным походным шагом, щуря покрасневшие от усталости и жары глаза. В мареве, струящемся ввысь, рождались то там то сям картины миражей — то голубое озерко, то зеленая куща, — отвлекая его от невыносимого однообразия пустынного пейзажа. А свиток воспоминаний времен его юности все разворачивался и разворачивался…
Расталкивая льдины форштевнем, буксир притерся к причалу и под веселое зубоскальство матросов с пристани, ловивших чалки и обматывающих их вокруг кнехтов, замер на месте.
По пружинящим сходням на берег потянулись мужики и бабы с мешками и сундучками, которых «по пятаку с носа», нарушая запрет, перевозили матросы.
На кряжистом, кривоногом дядьке Савелии были полушубок, картуз и смазные, толстой кожи сапоги. Пятнадцатилетний Федор Сухов кутался в потертый армячишко, но зато на ногах красовались «писаные» лапти «с подковыркою», которые ему сплел специально в дорогу его родной дед. Лапти «с подковыркою» являлись знаком высшего мастерства — в отличие от обыкновенных они украшались узорной «прошвой» и как бы «рантом» вокруг подошвы. За спиной у Федора болталась холщовая котомка, в которой лежали десяток моченых яблок и праздничная, яркого блеску сатиновая рубаха.
Федора поразил Нижний Новгород: по всему берегу, на версту и более, тянулись лабазы, склады, артельные лавки. Торговали всякой всячиной — и икрой, и рыбой, и мануфактурным товаром, и лошадьми, и коровами. Прибывший из бедной, голодной в ту зиму волжской деревушки под Самарой, Федор притих от такого изобилия.
У пристани и причалов сшивались сотни вольных «аристократов духа» — челкашей, или галахов, как их тогда звали на Волге. Вся эта голь и босота по весне, к началу ледохода, вылезала из разных щелей, где кое-как перемогала зиму, и скатывалась к Волге-матушке, к ее пристаням и причалам. Великая река кормила всех. Одни сбивались в артели грузчиков, другие подворовывали по мелочам, третьи — попрошайничали; и все были сыты, а главное, пьяны. Водки здесь истреблялось видимо-невидимо, поскольку любая работа по вы грузке или погрузке барж и пароходов или какая иная оценивалась одной мерой: количеством поставленных ведер спиртного.
Над лабазами и складами возвышался город, белея звонницами, золотясь куполами церквей, красуясь двух — и трехэтажными дворянскими и купеческими домами.
Тянулись булыжные мостовые, по которым катили извозчики на легких пролетках, обгоняя тяжелые возы, влекомые широкогрудыми, мохноногими битюгами.
Над рекой и берегом моталась исполинская стая галок, сворачиваясь и распрямляясь, словно огромная черная простыня, заслоняя солнечный диск, проступающий сквозь мглистый, холодный воздух слюдяным кругом.
По реке медленно, как по небу облака, плыли льдины, но большой ледоход еще не начался.
— Со мной, Федор, не пропадешь, — сказал Савелий, хлопнув парнишку по плечу.
На берегу вопили торговки, предлагая опробовать их кушанья. Продавали горячие пироги и холодный студень в мисках, тут же в больших сковородках жарились, шкворчали «рубцы» (завернутые в рулет потроха), домашняя колбаса и все виды волжской рыбы.
Савелий сразу же, не торгуясь, купил круг чесночной колбасы и полковриги хлеба — Федор впился в горячую колбасу зубами.
— Устрою тебя в лавку. У меня хозяин знакомый тут… Будешь торговать помаленьку… Выучишься на приказчика… — рассуждал Савелий, пока они шли берегом к деревянной лестнице, ведущей вверх от реки в сторону булыжной мостовой. — А там, чем черт не шутит, и свою лавку откроешь… Ты ведь не то что я… Ты грамотный — недаром в приходскую школу бегал.
Федор думал теперь о невозвратном прошлом, о том, как он с ватагой деревенских мальчишек и девчонок «бегал» в церковно-приходскую школу за десяток верст от дома. Село, где была их школа, находилось на другом берегу Волги, и зимой они перебирались через реку по льду, а осенью и весной на лодках.
В этот вечер они не нашли хозяина лавки, знакомого Савелия. Пришлось переночевать у костра артельщиков на берегу.
А утром начался большой ледоход. По Волге, разлившейся в ширину на пару верст, а может, и больше, плыли, неслись льдины — маленькие, большие и целые ледяные поля. У берега льдины сгрудились и почти не двигались, лежа сплошной массой, а дальше, ближе к стремнине, они неслись по течению споро, налезая друг на друга, с шумом и треском.
Каждый год это движение льда на широком пространстве разлившейся реки собирало весь город на высокой набережной — отсюда на плывущих льдинах можно было увидеть все что угодно: то на большом ледяном поле, покрытом толстым слоем снега, виднелась часть дороги с вешками и санными колеями, желтыми от навоза; то оторвавшийся от берега и подмытый половодьем сарай с привязанной блеющей козой; то конура с собакой; то поленница дров, копны сена, не говоря о вмерзших в лед лодках, баркасах…
Насмотревшись на ледоход, Савелий и Федор пошли снова к деревянной лестнице, чтобы подняться в город и разыскать своего лавочника, но тут дядька Савелий приостановился, прислушался и подошел к артельщикам, сидевшим за врытым в землю дощатым столом. Среди разной снеди на столе возвышалась, поблескивая, трехлитровая бутыль водки — «четверть» (четверть ведра — отсюда и название), из-за которой и шел спор: водка предназначалась тому, кто сможет по льдинам перейти на тот берег Волги, пользуясь лишь багром да своей сноровкой.
— Сейчас я у них водку заберу, — бросил Федору Савелий и с ходу ввязался в разговор. Сильно жестикулируя, пуча глаза, снял картуз, ударил им о землю, а затем стал скидывать полушубок.
— Господа хорошие!.. — услышал Федор. — Четверть — это в одну сторону. Ставьте две… и я махну туда и обратно!
Артельщики, переглянувшись, согласились.
Савелий взял багор, подбросил в руках, проверяя увесистость, и направился к реке.
У берега лед был малоподвижным и довольно толстым — какое-то время Савелий шагал по реке, как по земле. Потом начались разводья между льдинами, вода в них кипела от стремительного течения… Савелий начал прыгать, перелетая с льдины на льдину, тыча в лед багром и им же балансируя, чтобы сохранить равновесие.
Артельщики на берегу громко приветствовали каждый удачный прыжок Савелия.
Уменьшившись в перспективе, Савелий дошел до стрежня; тут он сбавил скорость, тщательно выбирая льдину, прежде чем ступить на нее, старался сохранить равновесие, играя багром, телом…
Сухов, предаваясь воспоминаниям, краем глаза заметил, как над кромкой бархана мелькнула голова сайгака, и услышал мягкий, скорый топот убегающего животного, походивший на барабанную дробь. Взойдя на бархан, он увидел цепочку сайгачьих следов и двинулся в том же направлении, понимая, что в жару следы животного могут привести к воде.
От верхушек барханов возникли короткие тени, похожие на треугольные флажки. Чуть пахнул ветерок, и Сухов учуял легкий запах дыма. Насторожившись, окинул взглядом горизонт — вокруг было вроде бы спокойно, но он на всякий случай расстегнул кобуру.
Две четверти водки, поблескивая, стояли на деревянном столе и отбрасывали от себя радужную тень, прозрачную и колеблющуюся от лучей весеннего солнышка. Вяленая рыба, истекая жиром, млела на столешнице, распластанная на две половинки, как раскрытая книга. Рядом в миске подтаивал застывший студень. Артельщики пили из граненых стаканов, закусывали рыбой и студнем, подбадривая криками Савелия, который, теперь превратившись в плохо различимое пятно, уже не мог их слышать.
Черная, как туча, большая стая галок развернулась во всю мощь на фоне солнца, отбросив на землю скользящую тень.
Толпа на крутых откосах берега переживала за Савелия — каждую весну кто-нибудь бросал такой вызов Волге, и каждый раз новгородцы заново переживали это событие, подбадривая смельчака криками.
Савелий, добравшись до противоположного, лугового берега, почти не был виден, но у одного из зрителей, седого дедка — бывшего капитана, — оказалась с собой подзорная труба, и он громко комментировал происходящее:
— Дошел… Дошел!.. Теперь на берегу!.. Машет багром!.. Отдыхает!..
Возбужденные зрители протискивались поближе. После продолжительной паузы дедок громко воскликнул:
— Пошел! Назад пошел!..
Постепенно Савелий начал обозначаться яснее, вот он уже допрыгал по льдинам до середины реки. Уже миновал самую стремнину. Ему осталось преодолеть меньше четверти расстояния. Совсем недалеко было сплошное поле льда, и тут разводье перед льдиной, на которой он стоял, вдруг начало увеличиваться. Савелий, широко размахнувшись, метнул багор в проплывающую перед ним ледяную глыбу и прыгнул. Но металлическое острие багра только скользнуло по заснеженному льду, и Савелий, не удержавшись, тяжело, как мешок, свалился в воду. И тут же ушел под кромку льда.
Народ на берегу охнул и разом замолк.
Артельщики так и остались стоять, кто с недоеденным куском студня, кто — с поднесенным ко рту стаканом.
Федор никак не мог осознать, что произошло. До сих пор он стоял абсолютно спокойный, наблюдая за охающей и замирающей толпой и гордясь за своего родного дядьку Савелия, сумевшего заставить всех этих людей смотреть на себя. С его дядькой ничего не могло случиться. Это мальчик знал твердо. Савелий всегда был самый сильный, ловкий, умелый в деревне. Он привез Федора в Нижний, он устроит его в лавку — с таким дядькой не о чем беспокоиться. И если Савелий взялся позабавить и удивить народ, то знал, что делает. И мальчик терпеливо ждал, когда он снова появится на льдине.
Жалобный крик женщины прорезал тишину и, нарастая, пронесся над волжским простором.
Савелий больше ни разу не показался на поверхности; лишь багор, косо застрявший в снегу, остался на льдине.
Галочья стая снова заслонила солнце — черная тень пронеслась по земле.
А Федор все ждал и ждал, чувствуя, как холодок поднимается по спине и страх начинает сжимать сердце.
Какой-то мужичок рванул было меха гармоники, перебирая непослушными, пьяными пальцами по кнопкам, но осекся под тяжелым взглядом одного из артельщиков.
На каланче, видимой с берега, выкинули красный шар, звонко зазвонил колокол, сверкнул медный шлем пожарника.
Народ начал медленно расходиться.
Недвижным оставался только Федор.
Он не мог оторвать глаз от черной соломинки багра. Багор вращался то медленно, то быстро, повторяя движение льдины; льдину, крутя, уносило все дальше и дальше, ее уже почти не видно, и где-то там должен быть Савелий. Но его не было. И мальчик уже начал понимать, что дядьки Савелия больше не будет. Никогда. Непомерная тяжесть легла на его плечи, сдавила грудь, сковала руки и ноги. Вряд ли Федор мог объяснить, что происходило с ним в те минуты и часы — самые страшные, может быть, в его жизни. Но именно с этих минут и началась самостоятельная, взрослая жизнь Федора, с этих минут он начал помаленьку становиться тем Суховым — тертым, бывалым, прокаленным беспощадным солнцем и войной, не теряющимся ни в каких ситуациях, — имя которого будут знать от Астрахани до Самарканда.
…Федор так и остался на берегу. Оцепенев от горя, он весь день просидел на опрокинутой лодке. Солнце спускалось за горизонт, зажигая кресты на куполах церквей. В тишине был слышен лишь гомон птичьей стаи, снова и снова развертывающей над городом свою исполинскую, сотканную из тысяч черных телец простыню.
А рухнувший в воду дядька Савелий поплыл вниз по реке, перевернувшись вверх спиной и свесив руки ко дну; понесло его по течению, и спина терлась о накрывшую его льдину, с которой он соскользнул.
Ткнулась в него стерлядь своим узеньким носом и ускользнула прочь, испугавшись.
Во рту Савелия застрял последний пузырь воздуха, колеблясь, как шарик ртути; он исторгся вместе с его духом, покинувшим тело минут через двадцать после утопления, и воспарил.
Набрякшие от воды одежда и сапоги тянули вниз; Савелий потихоньку погружался, описывая круги, как аэроплан, потерявший управление; наконец он мягко ткнулся в ил на дне Волги, взметнув тучу мути. Потревоженный усатый сом отплыл прочь, уступая место человеку с выпученными глазами.
Перекатываясь медленно, как перекати-поле на ветерке, Савелий потянулся вниз по течению по дну реки, цепляясь за коряги…
Когда стемнело, к Федору подошла Нюрка, стряпуха с буксира, на котором они с Савелием давеча приплыли, обтирая руки о засаленный передник, кивком головы поманила его к себе, обняла за плечи и сказала:
— Ладно, пошли, чего уж… Его теперь не дождешься… С Волгой шутки плохи…
Тут Федора прорвало, будто плотину снесло; уткнувшись в Нюркину грудь, в передник, от которого пахло жиром и кислой капустой, он зарыдал, задергавшись плечами и худенькой спиной. Женщина дала ему выплакаться, а затем, взяв за руку, повела за собой, к барже.
— Нам водолей нужен…
— А что это? — шмыгнув носом, спросил Федор, постепенно успокаиваясь.
— Младший матрос, — пояснила Нюрка.
Потом она подошла к артельщикам и, круто поговорив с ними, забрала две четверти водки, которые, как она считала, принадлежали по наследству Федору. Водка эта от его имени была выставлена команде буксира, принявшей Федора в свой круг…
роман чтиво гифки длиннопост Белое солнце пустыни песочница пустыня белый шум пустыни
Белое солнце пустыни
Петруха, цепляясь за приклад винтовки, торопливо, почти бегом следовал за Суховым, который уверенно шагал от моря к Педженту. За ним, отставая метров на десять, гуськом семенили, наступая друг другу на пятки и путаясь в подолах, жены Абдуллы с закутанными лицами.
— Товарищ Сухов, — канючил Петруха, — а как Рахимов задержится, что тогда?.. Ведь Абдулла из-за них, знаете…
— Не робей, Петруха, — осадил его Сухов; он вдруг остановился у ближайшего к морю двора.
Здесь под стеной сидели на завалинке трое высохших стариков в белых чалмах. Обесцвеченные годами глаза их бесстрастно смотрели на Сухова, и, если бы не четки, которые старики медленно перебирали, можно было подумать, что они вырезаны из серого, обожженного солнцем песчаника.
— Здорово, отцы! — поздоровался со стариками Сухов; его внимание привлек тлеющий ящик, на краешке которого сидел один из стариков, а на крышке рядом лежала трубка с длинным чубуком.
Старики молчали, мысленно подсчитывая свои грехи, готовясь к переходу в другой мир.
Сухов хотел было пойти дальше, но заметил вдруг на тлеющем ящике полустертую надпись «динамит». Он наклонился и легонько стукнул по ящику — тот не был пустым.
— Извини, отец, — сказал Сухов и, приподняв невесомого старика, пересадил его, затем отодрал тлеющую крышку — под ней были аккуратно уложены динамитные шашки. — Где взяли? — спросил он, оглядев стариков.
— Давно здесь сидим, — безразлично ответил самый старый.
Сухов вынул крайнюю шашку, швырнул ее в воздух и, выхватив револьвер, выстрелил — раздался оглушительный взрыв.
Старики остались сидеть все так же спокойно и невозмутимо, только взрывной волной с них разом сдуло чалмы, обнажив их голые, как коленки, заблестевшие на солнце головы.
— Петруха! Прихвати ящик. Пригодится, — приказал Сухов.
— Есть! — ответил парень и, подняв ящик, взвалил его на плечо.
— А барышням объясни, — продолжал Сухов, бросив взгляд на гарем, который снова сбился в кучу поодаль, что никакого Абдуллы не будет… Чтоб без паники… Ясно?
— Ясно! — повеселел Петруха, понимая, что теперь он неодинок.
Они тронулись дальше. Впереди шел Сухов, за ним ковылял Петруха, таща на плече тяжелый ящик с динамитом. Сухов еще не знал, где пригодится динамит, но в том, что он пригодится, был уверен — оставшись здесь, он обрек себя на неминуемую и неравную схватку с Абдуллой.
Закутанные в чадры жены Абдуллы спешили за ними. Гюльчатай посматривала на Петруху, на его тощие ягодицы и улыбалась под паранджой. Стрекоза, сверкая крылышками, зависла в воздухе перед закрытым лицом Гюльчатай, мешая ей смотреть.
У музея Сухова ждал Саид. Хмурый и сосредоточенный, сидел он на коне с карабином наискось спины, с револьвером на поясе.
— Ты что? — спросил Сухов, уже зная наперед, что скажет Саид.
— У Абдуллы много людей, — проговорил Саид.
— Это точно.
— Уходи. Скоро он будет здесь.
— Теперь не могу. Видишь, как все обернулось… Оставайся ты тоже.
— Здесь нет Джевдета, — Саид тронул с места коня,
— Ну, тогда счастливо, — с сожалением сказал Сухов.
Саид, пустив коня шагом, медленно удалялся. Сухов долго смотрел ему вслед, понимая, что значит для него в этой ситуации такой воин, как Саид, но месть есть месть, и нет ничего важнее в жизни для кровника — эту истину Востока Сухов постиг давно.
Как бы чувствуя спиной его взгляд, Саид поспешил завернуть за угол здания и пришпорил коня.
Сухов вздохнул, холод одиночества охватил его… но переживать было некогда. Надо было обустраивать жизнь вверенных ему женщин — размещать их на ночлег, готовить обед и так далее.
Тело Савелия доплыло до Астрахани; и тут его втянуло в рукав поймы, впадающей в Каспийское море.
В море его встретили мальки осетров, удивляясь громаде человеческой, а раки и прочая морская живность стали рвать его тело на кусочки, распыляя человека по всей акватории морской.
Багор, вертящийся некогда пропеллером на льдине у Нижнего Новгорода, тоже качался на волнах Каспия, постепенно распадаясь на волокна, но потом попал в мазутное пятно, пропитался мазутом, просолился и стал гнить медленнее.
Гулко звучали удары молотка.
Сухов стоял на легком инкрустированном слоновой костью столике и прибивал фанерную вывеску над дверью помещения, в котором разместился гарем.
Ему помогала, подавая гвозди, Гюльчатай.
На вывеске неровными буквами было написано: «Первое общежитие свободных женщин Востока. Посторонним вход воспрещен».
Лебедев придерживал покачивающийся под тяжестью красноармейца столик, объясняя Сухову в паузах между ударами молотка:
— Они же взяли самые ценные экспонаты!
— Какие еще экспонаты? Я же сказал барышням брать ковры похуже.
— Вот именно!.. Похуже — это же одиннадцатый век! Чем старее ковер, тем ценнее!
Сухов спрыгнул со столика, приземлившись мягко и бесшумно.
— Сейчас посмотрим, что они там взяли, — проворчал он.
Мимо прошел Петруха с большим медным кувшином в руках. К нему присоединилась закутанная в чадру Гюльчатай, чтобы помочь теперь и парню.
— Они вас за хозяина принимают, — хихикнув, сказал Сухову Петруха. — Как будто, значит, вы их муж.
Федор насупился и погрозил ему пальцем.
…Из каменного колодца наверх вела узкая лестница. По ней, набрав воду в кувшин, поднимались Петруха и Гюльчатай; парень обогнал девушку на две ступени и закрыл ей дорогу. Она испуганно остановилась.
— Открой личико, а?.. Покажись хоть на секунду. Ты не думай, я не какой-нибудь. Если чего, я по-серьезному…. Замуж возьму… Женюсь то есть. Мне ведь наплевать, что ты там чьей-то женой была. Ты мне характером подходишь. Откройся… покажи личико…
— А ты откуда приехал, Петруха? — на ломаном русском спросила Гюльчатай.
— Ты говоришь по-русски? — удивился парень.
— Да, плохо.
— Рязанский я. Слыхала про такой русский город Рязань?.. Отец с матерью у меня там… Открой личико, Гюльчатай.
Девушка засмеялась.
— Чего ты смеешься?
— Ты смешно говоришь — «Гюльчатай»… Как мой маленький братик, — ласково сказала она.
Петруха неловко наклонил кувшин, и вода пролилась на каменные ступени колодца; соскакивая со ступени на ступень, покатилась вниз пепельными шариками, подвижными, как шарики ртути.
— Ой, как бусинки!.. У меня были такие, — обрадовалась Гюльчатай, указав на катящиеся шарики воды.
— Открой личико, Гюльчатай.
Она отрицательно качнула головой.
— У нас нельзя.
— Но я же сказал — не обману, я по-серьезному!.. — взмолился парень.
Петруха все больше нравился ей — рыжий, открытое, в веснушках лицо, голубые беззащитные глаза. Сердечко ее учащенно билось.
Абдуллу она боялась, хотя он был красив мужской красотой, уверенностью в себе, статью, силой, но его она так и не полюбила, даже когда Абдулла обнял ее в первый раз. К Петрухе же сразу прониклась доверием и симпатией.
— Гюльчатай, ну открой личико!.. — снова завел Петруха.
В проеме колодца показалась голова Сухова.
— Отставить! — прикрикнул он на парня. — Я тебе дам личико! К стенке поставлю за нарушение революционной дисциплины!
Гюльчатай выскочила из колодца, выхватила кувшин у растерянного Петрухи. Сухов остановил ее.
— Стой!.. Объяви барышням подъем!.. И вот что: с сегодняшнего дня назначаю тебя старшей по общежитию. Будешь отвечать за порядок. Вопросы есть?
Гюльчатай молча смотрела на Сухова.
— Вопросов нет, — ответил он за нее. — И быть не может!.. Ступай.
Девушка припустила по двору к помещению, над которым красовалась вывеска, и с порога ликующе закричала остальным женщинам:
— Господин назначил меня любимой женой!
Петруха, выйдя из колодца, принял стойку смирно, начат оправдываться:
— Я же по-серьезному, товарищ Сухов… Я на ней жениться хочу… Личико бы только увидеть… А то вдруг крокодил какой-нибудь попадется. Потом казнись всю жизнь.
— Давай, давай, таскай воду, — смягчаясь, сказал Сухов и направился к общежитию.
Едва он вошел в дверь, как раздались крики, в него полетели подушки и утварь… Сухов, увертываясь, отбил рукой крышку кастрюли и в удивлении замер: жены Абдуллы все как одна задрали подолы платьев, чтобы прикрыть ими свои лица. Сухов обалдело смотрел на оголенные животы и пупки, на длинные, до щиколоток, полупрозрачные шальвары.
Первой выглянула из-за своего подола Гюльчатай.
— Не бойтесь, — сказала она. — Это наш господин!
Женщины сразу же открыли свои лица, и Сухов увидел, какие они разные — и очень красивые, и не очень… Но все смотрели на него преданно и призывно. Он зажмурил на мгновение глаза…
И увидел плывущую по косогору Катю, увидел ее полные руки, спокойно лежащие на коромысле, в который раз увидел игру ослепительных бликов в наполненных до краев ведрах, которые она несла легко, играючи.
Голос Гюльчатай стер это видение:
— Господин, никто не должен видеть наши лица. Только ты… Ты ведь наш новый муж… Скажи своему человеку, чтобы он не входил сюда.
— Это какому же человеку? — спросил Сухов, понимая, что речь может идти только о Петрухе.
— Петрухе, — ласково сказала Гюльчатай.
Сухов походил по комнате, стараясь не глядеть на красавиц. Затем напустил на себя строгость и рубанул по воздуху рукой.
— Товарищи женщины! Революция освободила вас. Вы должны навсегда забыть свое проклятое прошлое как в семейной жизни, так и в труде. У вас нет теперь хозяина. И называйте меня просто — товарищ Сухов… Вы будете свободно трудиться, и у каждой будет собственный муж…
Сухов посмотрел на Гюльчатай, которая, как и все остальные, внимательно слушала его, сказал: — Переведи!
Гюльчатай повернулась к женщинам, «перевела»:
— Господин очень сердит на нас!.. Он сказал, что всех нас разгонит по отдельным мужьям и заставит работать.
Женщины испуганно уставились на Сухова.
— Переведи еще… — он поднял палец, обращаясь к Гюльчатай. — Сейчас вы пообедаете, потом отдохнете, а через два часа… — он взглянул на свои часы-будильник, — выходите строиться! Есть небольшая работенка…
Саид шагом ехал по пустыне, клоня голову от горьких дум; казалось, он дремлет. Нет — он тосковал по дому, по своим родным… Он думал о семейной усыпальнице, где осталась его сестра, лежащая на каменной плите.
После того как его откопал Сухов и они расстались, Саид заторопился к своему дому. Постоял, глядя на пепелище, прощаясь со всем, что было дорого ему… Потом поднял на руки своего убитого отца и отнес его в гробницу Он опустил его в единственный пустой саркофаг, который стоял рядом с могилой матери. Искендер задолго до смерти приготовил его для себя. Саид, заплакав, помолился над ним, а затем опустился на колени у изголовья сестры. Лицо ее было спокойно и свежо, как будто она уснула ненадолго и вот-вот проснется.
Саид простоял на коленях до утра, молился, просил прощения у отца и сестренки, сокрушаясь, что не смог защитить их…
…Сейчас, двигаясь на коне, Саид вновь увидел, как уходила банда Джевдета за горизонт, оставив его подыхать закопанным в горячий песок… Не будет прощения Джевдету! Саид отыщет его, чтобы исполнить свой долг.
Сухов, Петруха и все девять женщин гарема разом навалились на баркас, стоящий на берегу моря с подсунутыми под него валками.
— Раз, два… — командовал Сухов.
— Взяли! — подхватывал Петруха.
Баркас общими усилиями чуть сдвинулся в сторону воды, скрипя валками.
— Раз, два… Барышни! — напрягался Сухов, багровея.
— Взяли! — подхватывал Петруха, и с ним вместе женщины тоже кричали: — Взяли!
Баркас сдвинулся еще на вершок — Петруха и Сухов вытерли лбы; их спины были темными от пота.
— Товарищ Сухов, — крикнула Гюльчатай, — твои жены устали!.. Что кричать — «ешбаш» или «перекур»?
— Я же объяснял, — сказал Сухов, — «шабаш» кричат, когда конец работе, а «перекур» — если отдохнуть.
— Перекур! — звонко закричала Гюльчатай.
— Отдохни, — сказал ей Петруха. — Здорово устала?
— Я не устала. Петруха… рязанский, — улыбнулась девушка.
— Еще бы человек пять мужиков, — вздохнул Петруха.
— Десять лучше, — подхватил Сухов. — А еще лучше — пяток лошадей!.. Ничего не поделаешь — придется покряхтеть. Спустим баркас — и в море… Там нас никто не достанет.
— Надорвутся с непривычки, — проговорил Петруха.
Женщины, воспользовавшись передышкой, сразу же присели в тени баркаса.
— Петруха все косился на Гюльчатай, которая глядела в морскую даль, подставляя лицо ветру с моря.
— Я посмотрю мотор, а ты пока сходи туда, — Сухов указал Петрухе в сторону дома, стоявшего на берегу в полуверсте от них.
Дом был белого цвета, окружен деревьями и глухим дувалом, тоже белым.
— Раньше это царская таможня была… Узнай, кто там сейчас. Вроде мелькнул кто-то, — добавил Сухов.
— Есть узнать, кто там сейчас! — бодро ответил Петруха и направился в сторону дома, закидывая винтовку за плечо.
Сухов полез на баркас, громко затопал там ботинками по дощатой палубе, потом раздался скрип отворяемой в рубку двери.
Он проверил, как слушается штурвала перо руля, и спустился в машинное отделение, громыхая по железной лесенке, ведущей вниз.
Жилье, к которому приблизился Петруха, показалось ему необычным. В выжженном солнцем Педженте совсем не было зелени; здесь же из-за высокого дувала выглядывали густые деревья, свешиваясь ветвями наружу; в кронах, перекрикиваясь, порхали какие-то птицы, переливаясь сине-зелеными перламутровыми перьями.
Огромные ворота с массивными металлическими кольцами были на запоре, а на окнах и ставнях дома висели замки.
Петруха обошел дом-крепость со всех сторон, но нигде не нашел лазейки, чтобы пробраться хотя бы во двор. Тогда он, повесил на плечо винтовку, прыгнул с разбега, ухватился за верх дувала, подтягиваясь на руках…
Осторожно приоткрылась одна из ставен, и показались огромные усы и дуло револьвера.
Перекинув ногу через забор, Петруха спрыгнул в сад.
Что-то зашуршало, зашлепало, сбив фуражку с его головы — это пронесся над ним разноцветной радугой потревоженный павлин. Ярко оперенная птица опустилась на навес в глубине двора; там же Петруха увидел квадратный бассейн и, приблизившись, заметил в глубине зеленой воды плавающих осетров.
Парень вытер вспотевший лоб и разглядел у противоположного дувада барашков, пощипывающих травку.
Стараясь не шуметь, он поднялся по каменной лестнице, ведущей на террасу второго этажа. На двери висел амбарный замок.
И снова одна ставня, на этот раз из тех, что выходили во двор, чуть приоткрылась и показались те же усы и револьвер.
Петруха, решив, что в доме никого нет, хотел было выбраться со двора. Сделать это было нетрудно, так как лестница на террасу шла возле дувала; но только он повернулся, как сверху из окна раздался тихий голос:
— Стой. Руки вверх.
Петруха замер от неожиданности и автоматически поднял вверх руки. Кто-то схватил его за запястья и одним мощным рывком легко втянул вместе с винтовкой в окно.
Оказавшись в комнате, Петруха увидел перед собой огромного, тучнеющего уже, усатого мужчину в казацких шароварах и белой нательной рубахе. В полумраке — ставни повсюду были закрыты — разглядел на стене текинский ковер с саблями, гитару и несколько фотографий; под потолком — птицу в клетке, на окнах — занавески, цветы; на одном из подоконников — пулемет «максим», в углу иконостас, под которым находилась горка гранат и пулеметных лент, в другом углу комнаты стояла широкая кровать с цветастым лоскутным одеялом и горой подушек. Под кроватью он заметил еще один «максим».
— Ты в чей дом забрался?.. Отвечай! — негромко, но властно спросил хозяин, разглядывая оробевшего паренька.
— Не знаю, — искренне ответил Петруха.
На столе стоял самовар, труба которого выведена была в окно. Возле откупоренной бутылки — «четверти» и цветных пиал стояла деревянная миска с солеными огурцами, лежали полдыни, кусок осетрового балыка и персики.
— Ты что, не слыхал про Верещагина? — удивленно спросил хозяин, внимательно посмотрев на Петруху, и, не дождавшись ответа, вздохнул. — Дожил!.. Было время, в этих краях каждая собака меня знала… Вот так держал! — Усач сжал свой огромный кулак. — А сейчас забыли… — Огорчившись, он налил себе в пиалу из бутылки, взглянул на Петруху и налил во вторую пиалу.
— Садись, пей, коли храбрый, — Верещагин показал на пиалу.
Петруха хлебнул и, выпучив глаза, сразу задохнулся, схватил огурец. Верещагин усмехнулся, затем залпом осушил свою пиалу, даже не поморщившись.
— Это же… спирт, — выровняв дыхание, сказал Петруха.
— Тебя кто прислал? — строго спросил Верещагин.
— Сухов.
— Врешь. Сухов давно убит.
— Как же!.. — хмыкнул Петруха. — Мы с ним Педжент только что освобождали, а вы говорите! — Он снова глотнул чуть-чуть и снова поперхнулся.
Верещагин с симпатией взглянул на парня: он ему все больше нравился… И вдруг — Петруха не понял почему — этот могучий человек загрустил, опечалился… Не мог знать Петруха, что Верещагин в этот момент вспомнил собственного сына, которого у него Бог забрал совсем маленьким…
В ту пору и сбежал с горя и тоски Павел Артемьевич Верещагин подальше от родных мест, пока не очутился, в конце концов, здесь, в этой таможне, на далеком берегу Каспия…
Саид, хотя и был поглощен думами о мести, все же сразу заметил трех всадников, показавшихся из-за бархана. Держа неизвестных в поле своего зрения, он продолжал ехать в прежнем направлении.
— Стой! — крикнул один из всадников. — Стой! Кому говорят!
Другой начал палить. В ту же секунду, как бы «упав» с седла и повиснув на стременах, Саид дважды выстрелил из-под коня по нападавшим.
Двое убитых свалились с коней, третий ускакал, скрылся за кромкой бархана. Саид одним движением снова взлетел в седло, развернулся и поскакал следом. Когда конь вынес его на вершину бархана, он увидел надвигающийся на него отряд Абдуллы. Двое пулеметчиков держали Саида на прицеле, поэтому он опустил карабин.
Отряд Абдуллы насчитывал полсотни всадников и несколько груженых тюками верблюдов. В середине отряда, окруженный нукерами, ехал сам Абдулла.
— Зачем ты убил моих людей, Саид? — спросил Абдулла, попыхивая сигарой. — Неужели мир перевернулся, и дружба наших отцов ничего не значит для их сыновей?.. Я послал людей сказать, чтобы ты не искал Джевдета в Сухом ручье. Его там нет. Он направился к колодцу Уч Кудук… — Абдулла говорил спокойно, легкая усмешка кривила его губы, но глаза смотрели печально. — Дорога легче, когда встретится добрый попутчик. Ты будешь моим гостем. — Он подал незаметный знак.
Четверо нукеров подскакали к Саиду и поехали рядом с ним, с двух сторон.
Отец Абдуллы, Исфандияр, дружил с отцом Саида, Искендером; встречаясь время от времени, мужчины проводили долгие часы, сражаясь в шахматы.
Когда Исфандияр умер, Искендер присутствовал на погребении своего друга и положил тому в могилу его любимые шахматы, вырезанные из кости.
— Теперь они мне ни к чему, — сказал тогда Искендер, опечаленный кончиной друга.
— А там они ему к чему? — недоумевал мулла, отпевающий покойника, и положил в могилу четки.
— Как? — удивился Искендер. — А разве «там» мало хороших шахматистов?.. Пусть с ними играет…
А через несколько дней, сильно тоскуя по своему умершему другу, Искендер достал деревянные старые, с обломанными фигурками, шахматы и, сев за столик, расставил их. Покрутив в кулаке пешки, он разыграл, какого цвета фигурами будет играть, и перевернул доску, поскольку ему достались черные. Он решил играть за себя и за своего умершего друга.
Только он занес руку над белыми фигурами, как перед ним на стуле, прозрачно колеблясь и переливаясь, возник дух или тень самого Исфандияра.
«Я сам пойду, — сказал Исфандияр. — И учти, ходов назад не брать!»
— Конечно, — обрадовался Искендер, хоть плохо, но все же как-то различая черты друга.
Они начали игру, склонившись над доской. «Боюсь я за сына, — пожаловался Исфандияр Искендеру, раздумывая над своим ходом. — Ох, боюсь…»
— А что случилось? — спросил Искендер, косясь на бледный силуэт призрака.
«Влюбился в русскую мой Абдулла… Даже гарем его не интересует, понимаешь?»
— Это плохо, — ответил Искендер, еще не ведая, что его сын Сайд подружится с русским и будет питать к тому самые теплые чувства.
«Несколько дней назад ночевал у нас… Стонал во сне… Называл имя: Сашенька…»
— Красивое имя, — сказал Искендер, но спохватился: — Я хотел сказать, плохо, что русская…
«Откуда ты знаешь? — взвился дух Исфандияра. — У тебя были русские женщины?»
— Нет, — признался Искендер. — Но счастливая любовь вообще бывает редко. — Он помолчал. — Ты знаешь, ты умней меня во всем, кроме шахмат… А как у вас там с этими делами? С любовью? — задал он свой главный вопрос, внимательно посмотрев на колеблющиеся очертания друга, сидящего напротив.
«Тут все по-другому, — односложно ответил Исфандияр. — Но если ты будешь подставлять мне ладью, я больше не приду с тобой играть», — и он щелчком сбил черную ладью с доски.
Сухов возился с мотором баркаса, вспоминая запах двигателя на буксире, где он когда-то помогал Прохору. Запах был тот же.
Позади раздался звук шагов. Сухов оглянулся и увидел маленькие ножки в шальварах, спускающиеся по трапу. Наконец показалась и вся фигура. Это была Гюльчатай.
— Тебе что? — спросил Сухов.
— Я пришел к тебе, господин.
— Гюльчатай! — укоризненно сказал Сухов.
— Ой, прости, господин!.. Я пришел к тебе, товарищ Сухов! — громко подчеркнула она последние два слова.
— Ну и зачем ты пришел?
— Я хочу для тебя работать.
Сухов улыбнулся.
— Ладно, — сказал он. — Держи. — Он подал Гюльчатай разводной ключ. — Будем чинить мотор.
— А что это «мотор»?
— Мотор… — Сухов почесал затылок. — Ну, как бы тебе объяснить? Мотор — это душа и сердце всякого движения машин… Понятно?
— Нет, — сказала Гюльчатай.
— Ладно, вот смотри: у тебя сердце работает — ты ходишь. У меня сердце работает — я хожу!.. У баркаса мотор работает — он тоже ходит… по морю.
Гюльчатай весело рассмеялась.
— Ты что заливаешься?
— Значит, мы будем чинить сердце?
— Точно. Держи вот так. — Сухов, взяв у нее разводной ключ, надел на ось. Сам стал снова разбирать мотор.
— Что это? — дотронулась пальчиком Гюльчатай до одной из частей.
— Клапан, — сказал Сухов.
— А это?
— Свеча.
— Клапан… Свеча… — повторила Гюльчатай. — Видишь, товарищ Сухов, сколько знаю. И еще гвозди, молоток…
Сухов откинулся, посмотрел на нее и вдруг сказал:
— А что? Выдам я тебя за Петруху! Законным браком, а?.. Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Точно. Девка ты вроде деловая, он тоже парень не из осины.
— Но я твоя жена, товарищ Сухов, — возразила Гюльчатай. — Ты хочешь продать меня Петрухе?
— Я тебе дам продать! — рассердился Сухов. — Поженитесь и все, — он оглядел Гюльчатай. — Вот только одно… Была бы ты крещеная — тогда легче! Петруха мне говорил, что его родители очень религии привержены. Понимаешь?.. Оторвут ему голову из-за тебя.
— Ой, не надо голову! — испугалась Гюльчатай. — А что такое «крещеная»?
— Да вообще это просто: окунут тебя в церкви несколько раз в воду… слова скажут… и порядок — ты уже крещеная.
— У нас не надо в воду, — сказала Гюльчатай. — У нас только говорят… и тоже порядок, товарищ Сухов!
Он пожал плечами, улыбнулся.
— Ну что тебе сказать?.. У разных народов многое по-разному, но в общем-то это одно.
Гюльчатай задумалась.
— Слушай, ты теперь знаешь — молоток, принеси он на палубе валяется.
Гюльчатай ушла.
Сухов, посмотрев ей вслед, улыбнулся:
— А что?.. Хорошая парочка будет.
Собрав мотор, он вытер ветошью руки, пошлепал по кожуху двигателя.
Гюльчатай не возвращалась.
— Нашла? — крикнул Сухов. — Эй!
Девушка не ответила.
Он поднялся, вышел на палубу. Гюльчатай здесь не было.
— Гюльчатай, — позвал Сухов, — ты где?.. Гюльчатаа-ай!! — закричал он, испугавшись.
— Я здесь, товарищ Сухов! — донеслось из моря. Сухов удивился, спустился с баркаса.
Неподалеку от берега, на мели, он увидел Гюльчатай, которая приседала, окунаясь с головой в воду.
Сухов стоял, ничего не понимая, смотрел на выходящую к нему из воды Гюльчатай — мокрые шальвары и кофточка прилипли к ее телу.
— Ты что? — удивился он.
— Теперь я, товарищ Сухов, «крещеная». Теперь Петрухе не оторвут голову, да?
— Не оторвут, — засмеялся Сухов, махнув рукой. — Теперь точно не оторвут.
Женщины в чадрах сидели в тени баркаса.
Петрухи не было видно. Тогда Сухов, подумав, сам отправился к бывшей таможне. «Барышням» наказал никуда не отлучаться.
Верещагин сидел рядом с Петрухой на полу своего дома-крепости и пел, подыгрывая себе на гитаре:
…Ваше благородие, госпожа удача,
для кого ты добрая, а кому иначе.
Девять граммов в сердце
постой — не зови…
Не везет мне в смерти,
повезет в любви.
Ваше благородие, госпожа чужбина,
жарко обнимала ты, да только не любила…
Закосевший Петруха сидел с блаженным выражением на лице: песня ему нравилась, Верещагин тоже.
Сухов подошел к дому-крепости, прислушался к песне. Потом прилег на песочек, отыскал камешек и бросил в полуотворенное окно, откуда доносилась песня.
Камешек упал в пиалу со спиртом, которую Верещагин собирался поднести ко рту. Некоторое время он оторопело смотрел на камешек, затем двумя пальцами выловил его и опорожнил пиалу.
— Эй, хозяин, — позвал Сухов снаружи. — Прикурить найдется? — И стал свертывать цигарку.
Услышав голос своего командира, Петруха бросился к окну, но Верещагин, поймав его за гимнастерку, силой усадил на место.
— Ты что? — спросил он, вытирая полотенцем капли спирта, брызнувшие на шею и подбородок от упавшего в пиалу камешка.
— Это же… товарищ Сухов!.. — заплетающимся языком сказал Петруха. Он сильно захмелел.
— Сухов, говоришь? — усмехнулся Верещагин. — Сейчас посмотрим, какой это Сухов.
Верещагин поднялся из-за стола, шагнул к комоду, выдвинул ящик, достал оттуда динамитную шашку с коротким шнуром и двинулся к иконам. Перекрестившись, он поднес к огню лампады фитиль динамитной шашки — огонек, шурша, побежал по шнуру. Верещагин неторопливо подошел к окну.
Сухов продолжал лежать на песочке перед домом, держа в пальцах скрученную цигарку.
— На, прикури, — сказал ему появившийся в окне Верещагин и швырнул динамитную шашку вниз. — Прости меня, Господи, грешного… — пробормотал он.
Шашка упала рядом с Суховым — горящий шнур стремительно укорачивался. Сухов спокойно взял ее с песка, неторопливо прикурил от шнура и резко бросил шашку далеко назад — не долетев до земли, она взорвалась.
— Благодарствуйте, — не моргнув глазом, поблагодарил Сухов и глубоко затянулся. Хозяин дома пришелся ему по душе, как и красный командир Макхамов, выстреливший в него в упор, как и нервный Рахимов, подсунувший ему гарем из девяти женщин, как и все прочие хорошие люди, попадающиеся ему на жизненном пути.
Ставня захлопнулась от взрывной волны. Верещагин отворил ее, с уважением взглянул на целого и невредимого Сухова, кинул ему связку ключей.
— Заходи, — коротко сказал он.
…Верещагина теперь мало что интересовало в жизни, поскольку империя рухнула и никто больше его службы не требовал. Он, русский солдат, продолжал охранять здесь свою державу по собственной инициативе. И все же сомнения в правильности своих поступков все чаще одолевали Верещагина, потому что военный человек всегда должен знать точно, кому он служит… Поэтому теперь он все чаще прибегал к единственному средству, которое могло хоть как-то облегчить тоску неопределенности.
— Садись, выпьем, — пригласил Верещагин Сухова к столу, окинув красноармейца цепким, оценивающим взглядом из-под тяжелых век, когда тот вошел в комнату, отперев внешний замок ключом из связки.
— Можно, — сразу согласился Сухов и, усаживаясь, бросил взгляд на фотографии на стене.
На одной из них Верещагин, молодцевато закрутив усы, сидел в мундире и орденах рядом с молодой женщиной в форме сестры милосердия, на другой — стоял над гробиком малыша, в печали склонившись к нему; молодая женщина тоже склонилась к малышу.
— Во дворе павлинов видел? — пьяно спросил Верещагин, проследив за взглядом Сухова.
— Видел.
— Вот на них и сменял мундир… — Верещагин налил в пиалы спирта, а Сухову, как уважаемому гостю, налил в стакан. — Петруха!
— Я… не пью, — заявил еле державшийся на ногах парень.
— Правильно, — одобрил Верещагин. — Я вот тоже это допью… — он, подержав в руке, поставил на стол «четверть», еще до половины наполненную спиртом. — И брошу.
Сухов аккуратно взял свой стакан, стараясь не пролить ни капли, не торопясь выпил и пальчиком вытер усы, не дрогнув ни единым мускулом лица. Это понравилось Верещагину.
— Больно мне твой Петруха по душе, — сказал он, в свою очередь опрокинув пиалу. — Выпьем еще… — И он сделал попытку наполнить стакан и пиалу вновь.
— Погоди, — остановил его Сухов. — Мы к тебе по делу.
— Знаю, — кивнул Верещагин.
— Пулемет дашь?
— Абдуллу ждешь?
Сухов посмотрел на Петруху.
— Да, он сказал, — подтвердил Верещагин.
— Жду, — и Сухов, вытащив из кармана платок, шумно высморкался.
Верещагин понимающе покивал головой.
— Вот что, Сухов, — он помолчал, — была у меня таможня, были контрабандисты, были купцы, караванщики. Тут проходила главная дорога из Ирана на нашу территорию… — Он вздохнул. — Сейчас таможни нет, караванов нет… В общем, у меня с Абдуллой мир. Мне все едино, что белые, что красные, что Абдулла, что ты… — Верещагин вновь вздохнул. — Вот если бы я с тобой пошел, тогда другое дело!
— Так в чем же дело? — спокойно проговорил Сухов. — Пошли.
— Пшли, — подхватил пьяный Петруха, качнувшись и удерживая свою винтовку, которую все время не выпускал из объятий.
Верещагин, окинув гостей взглядом, медленно поднялся из-за стола, глаза его потемнели, он сжал свои огромные кулаки.
— Пошли, ребята, — осипшим голосом сказал он.
— Здравствуйте, — вежливо произнес Сухов, глядя мимо Верещагина в сторону двери.
В дверях стояла женщина, та, что сидела рядом с Верещагиным на фотографии. Она удивленно смотрела на непрошеных гостей, на бутыль со спиртом.
Верещагин обернулся, увидел женщину. Она же, кивнув на приветствие Сухова, вышла в другую комнату.
— Ребята, я сейчас… — пробормотал Верещагин и пошел за ней.
Петруха двинулся было с места, намереваясь идти вслед за Верещагиным.
— Назад, — коротко приказал Сухов.
Петруха, вновь качнувшись, замер на месте. … Женщина в другой комнате плакала, прислонившись к дубовому комоду, отворачиваясь от Верещагина.
— Ты что говорил? — укоряла она сквозь слезы мужа. — Какие клятвы давал?.. Сдурел на старости лет…
— Настасья, — просительно сказал он, одновременно стараясь придать лицу грозное выражение, чтобы видом повлиять на жену.
Но на нее его «грозный» вид не произвел впечатления.
— Мало тебе, что ты молодость мою сгубил, — продолжала Настя. — А сейчас и вовсе вдовой оставить хочешь?!
— Настасья! — повторил Верещагин и, нагнувшись, поднял установленный на подоконнике ручной пулемет.
При этом он даже изменился-внешне — как-то весь подобрался, выпрямился…
— Ой, Паша! Пашенька! Прости, прости, Христом Богом прошу, прости!.. — Жена бросилась к нему, ухватилась за приклад пулемета. — Не ходи с ними! Погубят ни за грош!..
Сухов и Петруха, продолжая оставаться на своих местах, невольно слышали весь этот разговор.
— Пожалей хоть меня! — взмолилась Настасья.
Верещагин взглянул на нее и вдруг увидел лучистые глаза той девочки-медсестры, которая выхаживала его в лазарете. Не выпуская пулемета из рук, он вернулся к «гостям».
— Вот что, ребята, — проговорил он, пряча глаза. — Пулемета я вам не дам.
Сухов тотчас поднялся со стула.
— Павлины, говоришь? — сказал он с иронией, но, спохватившись, вздохнул — он ведь слышал просьбу женщины. — Ладно!.. Пошли, Петруха!
Они прошли мимо Верещагина, опустившего глаза долу и все еще державшего пулемет в руках, прикрыли за собой дверь.
Верещагин, когда гости ушли, взорвался:
— Вечно ты мне поперек становишься! Мундир мой на этих петухов сменяла!.. На черта мне эти разноцветные индюшки?!
— Христос с тобой, Паша! — горько заговорила Настя. — Не гневи Бога! Он все видит… Ведь никого у меня нет, кроме тебя!.. Подумай, что со мной будет…
С грохотом швырнув пулемет на пол, Верещагин схватил пиалу и залпом осушил ее. Настасья, плача, повисла на его руке.
Сухов с Петрухой вышли за ворота дома-крепости.
— Ч-черт, — выругался Сухов. — Не везет мне в последнее время! Кручусь в этой пустыне. То в одну историю влипну, то в другую… — Он помолчал. — Да, вместе с Верещагиным намного было бы проще — такой целого взвода, а то и роты стоит! — повторил он фразу Рахимова, сказанную про него самого.
Внезапно Сухов остановился.
От поселка, увязая в песке и спотыкаясь, бежали закутанные в чадры женщины, все девять. Они плакали и причитали. За ними следом, ругаясь и бросая в них камни, трусили поселковые старики.
— Стой! — закричал Сухов и побежал наперерез. Женщины, увидев Сухова и Петруху, повернули к ним. Старики остановились поодаль.
— Товарищ Сухов! — задыхаясь, подбежала первой Гюльчатай. — Старики нас выгоняют… Говорят, придет Абдулла, из-за нас всех убьет!
Остальные женщины дружно завыли.
— Тихо, товарищи женщины! — Сухов поднял руку. — Не плачьте! Никакого Абдуллы не будет! Мы вас в обиду не дадим!
Он подошел к старикам.
— Что же вы, отцы, женщин обижаете? Нехорошо.
Старики разом начали плеваться в сторону гарема, загалдели. Один, самый старый, заговорил на ломаном русском:
— Начальник, ты Абдуллу не знаешь!.. Таких, как ты, он много здесь резал… Теперь его женщины здесь — нас всех убьет!
— Не убьет, — спокойно ответил Сухов. — А женщин прошу не обижать. Это первые свободные женщины Востока. Ясно! Разойдись! — негромко скомандовал он.
Старики послушно повернулись и понуро поплелись назад.
Белое солнце пустыни пустыня песочница гифки литература чтиво роман белый шум пустыни длиннопост
Белое солнце пустыни
…Сухов проводил взглядом вереницу грифов, мерно машущих крыльями, пока они не растаяли в знойном небе, и на всякий случай, запомнил направление их полета: по всей видимости, там случился недавний бой, и санитарам пустыни было чем поживиться. Поерзав и задрав еще выше ноги, Сухов сполз спиной почти до самого подножия саксаула, надвинул на глаза кепарь, но уснуть на раскаленном песчаном ложе было весьма затруднительно. Он лежал, не шевеля даже пальцем, даже не моргая, чтобы не растерять последние остатки жидкой субстанции в своем организме. Одновременно он стал думать о Кате, о своей драгоценной и единственной супруге, — прибег к верному средству, которое всегда отвлекало его от ужаса жизни…
Прибежав на пристань, Сухов дождался первого парохода и отправился с ним вниз по реке. Денег у красноармейца было мало, и он договорился с капитаном оплатить проезд бесплатной матросской работой.
…В Царицыне ему ничего не удалось узнать о ссыльных. Возможно, кто-нибудь что-то и знал об арестантах, но не желал говорить, потому что в освобожденной России уже наступало опасное для «нерегулярных» разговоров время.
В Астрахани же, у босоты, ошивающейся у пристаней, он узнал наконец, что ссыльных двумя партиями отправили морем в Баку в Баиловскую пересыльную тюрьму. Обдумывая, как ему поступить дальше, Федор бродил по астраханской набережной, по парку, где некогда прогуливались барышни с их кавалерами и духовой оркестр играл вальс. Теперь здесь маршировали красноармейцы. Наконец ему пришла мысль наняться на товарный поезд охранником и таким образом добраться до Баку. Его, как солдата, не раздумывая взяли… И покатил товарняк, громко перестукивая колесами, протянув за собой шлейф паровозного дыма, по астраханским пескам, мимо синего моря Каспия; моря, с древних времен обильного благородной красной рыбой, запасы которой в нем, вместе с Волгой, составляли по данным энциклопедического словаря «девяносто пять процентов всех осетровых, существующих на земном шаре»…
Поезд на Баку полз по самому берегу, и буруны морских волн подкатывали к железнодорожному полотну, почти к самым ногам Сухова, которые он свесил наружу, сидя на полу вагона в обнимку с винтовкой…
По дороге Сухов интересовался участью ссыльных, но никто толком ничего не знал, слухи были самые разноречивые.
…В Баку он устроился рабочим на промыслы. Их бригада возила на тачках песок для засыпки бухты, под дном которой нашли нефть. Оказалось, что под огромным озером-морем Каспием, в глубине земли, покоится еще одно море, такое же огромное по величине — море нефти. По проекту инженера Потоцкого надо было засыпать большое водное пространство.
Инженер был слеп, он приезжал сюда в коляске и, ведомый за руку своей дочерью, обходил стройку. Дочь рассказывала отцу, сверяясь с топографической картой, обо всем, что сделано накануне, как проходит засыпка бухты, и слепой инженер давал указания мастерам.
Бухты засыпали — здесь выросли деревянные вышки, похожие на вытянутые, усеченные пирамиды, с зигзагами лестниц, — и стали бурить.
Ударили первые фонтаны нефти, черные, высокие, растекающиеся масляными озерами по поверхности. Иногда нефть возгоралась — факелы взлетали в небо, чадя густыми клубами черной копоти, и вулканический рев сотрясал окрестности города:
В свободное от работы время Сухов бегал по городу — скопищу одноэтажных домиков с плоскими крышами, — расспрашивал жителей о ссыльных русских женщинах, но тщетно: никто ему не поведал чего-нибудь такого, что навело бы его на след Кати.
На стройке напарником Сухова по тачке был молоденький паренек, красивый семнадцатилетний азербайджанец Исмаил. Стройный, гибкий, с большими черными глазами, опушенными длинными, прямо-таки девичьими ресницами, он, тем не менее, был очень вынослив и в работе не знал усталости. Исмаил привязался к Федору, как к старшему брату, а когда узнал о его злоключениях, старался помочь ему чем только мог. Именно он, через десятых приятелей, прознал об одном нужном им человеке и, быстро разыскав его, привел к Сухову. Человеком этим был некто Аббас, надзиратель Баиловской пересыльной тюрьмы.
Они втроем — Сухов, Исмаил и Аббас — отправились тогда в шашлычную, которая находилась напротив высоких стен тюрьмы. Уселись за деревянный непокрытый стол, стоявший на земле, на деревянные же лавки. Крышей шашлычной служила крона зеленой чинары, отбрасывавшей на стол узорную тень, но все равно было очень жарко, тяжелый зной висел в воздухе.
Аббас, мрачный, неразговорчивый бакинский мужик с длинным лицом и сильными жилистыми руками, для начала, не произнеся ни звука, хлопнул полный стакан водки — круглый, толстый, зеленого стекла стакан местной водки, называемой арака. Сухов заинтересованно посмотрел на него и тоже не спеша выцедил полный стакан араки, слегка утерев под усами пальчиком губу и кинув в рот маслинку. Он уже научился кое-чему в определении людей и сразу понял, что этого приятеля торопить с разговором не следует ни в коем случае.
Дальше они пили так же молча, но уже закусывая то жареными кусочками баклажана, называемого здесь бадымжаном, то маленькими колбасками из рубленого остро наперченного мяса, зажаренными на углях, называемыми люля, то большими кусками шашлыка из осетрины. Сухов, привыкший у себя на Волге к пирогам с осетриной, здесь впервые отведал шашлык из этой рыбы. Пораженный его вкусом, он не удержался и нарушил молчание, сказав, что надо и волжан научить готовить это кушанье…
Исмаил, грызя перышко лука, не пил ничего и даже не ел, смущенно отговариваясь, что он сыт, что поел дома… на что Аббас молча стукнул о столешницу кулаком, и после этого юноша деликатно взял с блюда колбаску люля.
Когда Сухов и Аббас выпили по бутылке водки каждый, у бывшего надзирателя потеплел взгляд, и он с некоторым уважением посмотрел на иноверца. Аббас оценил, что Сухов не запьянел, только взгляд его стал чуть мягче и веселей.
Музыкант играл в углу шашлычной на кеманче, выводя бесконечные мелодии, тягучие и одновременно как бы узорно-извилистые, подобно орнаменту на ковре. Музыкант был худ, черен как эфиоп, а волосы и борода его были белоснежно-седыми, отчего он выглядел, как снимок на негативной пластинке.
Аббас поинтересовался, нравится ли русскому эта азербайджанская мелодия. Сухов кивнул.
— Похоже на нашу реку, которая делает много поворотов.
Аббасу ответ понравился, и он, никогда никому не говоривший о своей работе надзирателя, постепенно разоткровенничался с этим рыжим русским. А когда Сухов заказал еще литр водки, Аббас поведал ему все, о чем посторонним знать не положено.
Сухов узнал о том, как прибывали этапы в Баиловскую тюрьму, как их отправляли потом через море в Красноводск, откуда они затем распределялись в места поселения. Аббас рассказал ему, что между бакинским портом и Красноводском курсировала тюремная баржа, железная, ржавая до красноты — раньше на ней перевозили скотину.
Колонну баб и мужиков конвоировали до причала в сопровождении собак, затем шеренгами в один ряд, громко пересчитывая, загоняли на баржу. На ней ссыльные стояли, прижавшись друг к другу, невидимые за высокими бортами, а над ними с винтовками в руках по специальным трапам ходили солдаты. Женская и мужская половины, ничем внешне не отличавшиеся — ни запахом, ни матом, — были разделены железной перегородкой.
Загруженная до предела, баржа начинала свое плавание до другого берега Каспия, пересекая море с запада на восток. Дорогой сильно качало, ибо плоскодонная баржа была приспособлена только для каботажного плавания, а не для пересечения морского простора. От сильной болтанки многие блевали прямо на пол под себя. В перегородке между мужской и женской половинами было проделано множество дыр — кто чем расковыривал. Через дыры переговаривались, посматривали друг на друга, передавали курево.
Баржу сопровождал военный катер, с пушкой на носу и пулеметом; на случай бунта было предписание — топить баржу прямой наводкой вместе с охраной, поскольку последняя тут же становилась виноватой, ежели допустила бунт.
О многом говорил за столом хмурый надзиратель, но о своей Кате Сухов так ничего от Аббаса и не узнал, вернее, узнал, если, как говорится, отрицательный результат тоже считать результатом. Когда Сухов красноречиво описал внешность Кати и сообщил все ее приметы, Аббас категорически заявил, что такая женщина в Баиловской пересыльной тюрьме не появлялась.
— Все ссыльные бабы лично прошли через мои руки, — твердо сказал Аббас. Сухов поднял голову, но понял, что эта двусмысленность была случайной. — Но такой, как твоя Катерина Матвеевна, я не встречал точно… и другие тоже — все бы заметили такую кралю, да еще блондинку! — Он вскинул руку, подчеркивая свои слова.
Сухов грустно усмехнулся. В Баку ему делать было больше нечего. Они распили оставшуюся водку, Сухов душевно поблагодарил Аббаса за компанию и дружески расстался с ним.
Исмаил же провожал своего старшего друга по бакинским улицам до самого места ночлега — старых полузанесенных песком барж на берегу моря, в которых и было общежитие рабочих. По дороге Исмаил время от времени молча вздыхал и все заглядывал в лицо Сухова, трогательно переживая их неудачную встречу с надзирателем.
На другой день Сухов узнал, что в Баку идет запись добровольцев в красноармейские части для борьбы с басмачами. Недолго раздумывая, он записался в один из отрядов, который вскоре должен был отправиться в Красноводск, а оттуда в полупустынные степи и дальше в пески самой пустыни…
Воевать для Сухова было делом привычным, но сейчас, записываясь в боевой отряд, он преследовал две цели: война со своей каждодневной смертельной круговертью как ничто другое могла хоть как-то отвлечь его от постоянных горьких раздумий о судьбе; опасная боевая работа поглощала человека целиком, а в редкие свободные часы между сражениями или подготовкой к ним нестерпимо хотелось лишь одного — спать, спать, спать… Вторая же его цель заключалась в том, чтобы окончательно самому убедиться, что в красноводских степях, куда, по словам Аббаса, отправляли ссыльных, Катя тоже не появлялась. Вполне могло случиться — думал Сухов — что она попала туда, каким-нибудь образом минуя эту проклятую Баиловскую пересыльную тюрьму.
…Накануне отправления Сухов ушел к морю и долго сидел на берегу, уставившись на горизонт, где сливались вода и небо; там парили, кружили чайки, вспыхивали на пологих волнах ослепительные блики солнца. Пенные полукружья подкатывались к ногам Сухова, шуршали, впитываясь в горячий песок.
Потом Сухов разделся и вошел в море. Он не спеша долго плыл к горизонту, все больше удаляясь от берега, и доплыл туда, где кружились, кричали чайки. Тут, на глубине, вода была бутылочно-синей.
В бухте Биби-эйбат вспыхнул нефтяной факел — столб огня и дыма взвился ввысь, заслонив солнечный диск. Мрак опустился на побережье и часть моря, как при затмении. Жгутики сажи от горящей нефти, похожие на головастиков, посыпались в воду вокруг Сухова. Чайки улетели прочь, спеша уйти от жара. Со стороны моря к бухте подошел пожарный катер, и струи воды полетели из брандспойтов в сторону факела.
Сухов вернулся на берег с покрасневшими от дыма и сажи глазами. Как всегда, судьба хранила его: плыви он чуть ближе к взорвавшемуся огнем фонтану — пришел бы ему каюк.
Исмаил отпросился с работы, чтобы проводить друга. Явился на бакинский причал и Аббас.
Исмаил пришел со свертком, в котором была еда в дорогу — чурек, зелень, сыр. Кроме того, он протянул Сухову еще и кулек со сладкой ягодой — инжиром, смущаясь и боясь, что Федор посмеется над этим любимым им мальчишеским лакомством. Но тот все принял чинно, с признательностью.
Аббас принес бутылку араки и брусок мяса, крепкого, не угрызешь, остро наперченного, благодаря чему оно не портилось при любой жаре. Мясо это здесь называлось бастурма. На этот раз Сухов и Аббас приняли водочки в самых деликатных границах — по чарочке на дорожку, или «на посошок», — так это называется по-русски, объяснил Сухов.
Пока шла погрузка красноармейцев на пароход, они стояли у трапа и, как всегда бывает при проводах, обменивались ничего не значащими фразами, курили…
— Приезжай ко мне, если что!.. — вдруг горячо сказал Исмаил, влюблено глядя на Сухова. — Теперь ты мой брат!
— Э-э!.. — протянул Аббас и сделал свой любимый жест — вскинул руку. — У него семья — сто человек!.. Приезжай ко мне — я бобылем живу, а ты мужик вроде подходящий… и араку умеешь пить. — Тут он протянул руку и добавил: — Ладно, прощай!.. Терпеть не могу проводы — в тюрьме только и знал, что всех провожал.
Аббас, повернувшись, ушел, а Исмаил стоял до конца, пока Сухова не погнали к трапу.
Плыли в трюме; каспийские волны беспорядочно били о гулкий борт парохода, пахло мазутом. Сухов, закрыв глаза, все вспоминал девичью улыбку молоденького азербайджанца, назвавшего его своим братом, и это согревало душу одинокого сейчас на всем свете солдата. Пароход кренило с борта на борт и с носа на корму; устоять на ногах было невозможно, поэтому сидели, привалясь друг к другу, к металлическим стенам трюма. Выходить на палубу не разрешалось, чтобы не демаскироваться. Даже единственную полевую пушку на баке прикрыли ветками чинары, хотя этот зеленый кустарник на пароходе мог вызвать еще большее подозрение. Пароход оказался таким старым и проржавевшим, что непонятно было, как он вообще держался на воде. Во всяком случае, остаток пути красноармейцы провели в воде, понемногу заполнявшей трюм. Лучи солнца, бьющие сверху, играли всеми цветами радуги в масляных пятнах на поверхности воды в трюме.
…В Красноводске было жарко, пахло песком, камнем — то был запах пустыни, впервые учуянный Суховым. Мальчики в тюбетейках, чернявые, худущие и большеглазые, продавали гирлянды вареных раков, кирпичного цвета, в пупырышках, с обвислыми клешнями. Тут же на берегу готовили шашлыки; нанизанные на деревянные прутики, шкворчащие на огне кусочки молодого барашка источали такой соблазнительный аромат, что всегда голодных солдат, питающихся в основном пшенной кашей и воблой, буквально покачивало в строю.
Вскоре красноармейцев погрузили в коробки товарных вагонов и повезли по пустыне, начавшейся почти сразу же после окраин города. Пустыня предстала пред Суховым своим блеклым, цвета поношенной гимнастерки, пейзажем, даже небо тут было белесое, мутное. Верблюды равнодушно провожали их состав взглядами, смотря всегда как бы поверх, как бы сверху; все больше попадались одногорбые.
Потом их состав разбили на отряды и пустили по всем направлениям в пески и степи, уничтожать летучие отряды басмачей. Перед этим всем выдали поношенное и прожаренное в «вошебойке» обмундирование и новенькие винтовки.
Сухов еще с германской войны усвоил из непреложных истин боевой жизни: чаще других погибают солдаты, которые пренебрегают правилами маскировки, то есть выделяются на местности, помимо неосторожных порывистых движений, еще и своим обмундированием — его цветом или какими-либо деталями: сверкнувшей ли пуговицей, светлой пряжкой или еще чем-нибудь. Только безумец может появиться на передовой в парадной форме с золотыми погонами, сверкающими пуговицами, заметными за версту наградами на груди. Такой поступок равносилен смертному приговору, подписанному самому себе: этот безумец немедленно станет легкой добычей не только снайпера, но и просто приличного стрелка.
Федор Сухов не забывал ничего из накопленного им опыта боевой жизни. Поэтому он выбрал себе из кучи обмундирования самые выцветшие, застиранные добела гимнастерку и штаны.
Еще с первых часов следования их поезда через пустыню он определил, что именно такая форменная одежка сделает его почти незаметным для противника на фоне светлых песчаных барханов. Винтовку выбрал германскую, считая ее надежней английской.
Провоевав с басмачами четыре с лишним года, познав искусство войны, дважды плененный и дважды спасшийся бегством, Сухов, сражавшийся за идеи революции и за светлое будущее всего человечества, между тем никогда не забывал расспрашивать местных жителей о ссыльных русских. Четыре года, воюя, скитался он по пустыне и все четыре года искал след своей Кати. На пятом году ему повезло. Ну не могло же, не могло не повезти ему за столько лет его собачьей солдатской службы!
Случилось это так. Однажды он с несколькими бойцами был направлен на север для пополнения запаса боекомплекта и приобретения свежих лошадей для отряда. Прибыв на место и, как всегда, расспросив местных жителей, Сухов узнал про поселение русских неподалеку в степи. Их прислали сюда как раз в то время, которое его интересовало. Оставив бойцов заниматься делами отряда, он направился в указанном направлении, почти уж и не надеясь на удачу: сколько таких поселений он перевидал в поисках Кати — и все без толку.
В степи, у единственного колодца, стояло несколько жалких лачуг из глины и прутьев, типа мазанок; дымились костры, на которых поселенцы готовили себе пищу.
Мужчины — изможденные люди неопределенного возраста — распахивали пыльную землю на таких же, как и они сами, тощих лошаденках. За деревянными сохами тянулась желтая пыль. Женщины и детишки занимались хозяйством, готовили жиденькое варево из бог знает чего.
Увидев подскакавшего к колодцу русского красноармейца, люди несмело потянулись к нему… Остановившись поодаль, молча смотрели на земляка. Сухов спрыгнул с коня, накинув повод на шест, врытый у колодца, подошел к поселенцам, учтиво поклонился. Понимая, как жизнь обидела этих людей, он угостил всех мужичков махоркой, не спеша наладил разговор и перешел к своим вопросам… И снова, в который раз убедился, что ему опять не повезло: никто не знал ничего о Кате…
Опечаленный, он распрощался с людьми, медленно подошел к коню, уже сунул ногу в стремя… и тут услышал, как за его спиной прозвучал слабый голос женщины, неуверенно назвавший его по имени:
— Федя?..
Сухов чуть не упал, выдергивая ногу из стремени, быстро повернулся на голос. Он увидел только что подошедшую к толпе незнакомую старушку, которая смотрела на него подслеповатыми глазами.
Федор Сухов медленно двинулся к ней, думая что ослышался. Тощая, изможденная женщина в убогом, протертом до дыр шушуне, шагнула к нему навстречу и снова сказала:
— Феденька… сынок.
Она уткнулась сморщенным личиком в его грудь и заплакала.
Тут Сухов не глазами, а каким-то сердечным чутьем узнал ее.
— Матушка?.. Матушка Анна?..
Да, это была она, супруга покойного священника отца Василия, который венчал их с Катей.
Сухов, не помня как, оказался сидящим на пожухшей степной травке. Рядом с ним, опустившись на колени и обняв его, как ребенка, покачивалась матушка Анна. Она гладила ладошкой его голову, его выгоревшие добела волосы и горячо говорила:
— Жива твоя Катя!.. Жива!.. Ты не верь никому.. Господь Бог не даст ей погибнуть!.. Пресвятая Богородица, матушка Царица Небесная наша укроет ее своим Покровом!..
— Что с ней?.. — вскинул голову Сухов. — Где она сейчас, матушка Анна? Где Катя?! — чуть не кричал он.
Люди молча обступили их. Матушка утерла слезинку и заговорила вновь:
— Когда мы отплыли, Катя на корму прошла и весь день на ней простояла… все на Волгу глядела… ни с кем словом не обмолвилась. Нас-то вниз загоняли, а ее никто не трогал — вся охрана и матросы только и знали, что пялились на нее, любовались ею… Чай, сам знаешь, какая она, наша Катя… наша Екатерина Матвеевна, супруга твоя!..
— Ну, а дальше?.. Дальше, матушка Анна?! — Сухов вскочил на ноги, за плечи поднял старую женщину.
— Ночью гроза случилась… Страшная, не приведи Господь!.. Небо над головой крестом раскалывалось… — Матушка Анна перекрестилась. — Гром и молния били не переставая… Люди от страха ничком на пол ложились…
— Матушка Анна! — в нетерпении снова схватил ее за плечи Сухов.
Она, тихо покачав головой, вздохнула.
— Утром только котомочку ее нашли… с платком и хлебушком… А самой Кати и след простыл. Больше не видали ее на пароходе…
— Не видали?.. — еле слышно переспросил Сухов, пристально глядя в лицо матушки.
— Видно, очень не хотела твоя Катя в тюрьму плыть, — сказала, горько усмехнувшись, матушка
Анна. — Вот и бросилась в Волгу… — Сухов закрыл глаза, вытянулся, как по стойке «смирно», а матушка Анна продолжала: — Ты, Феденька, только не верь никому… не верь. Тебе скажут, что она, мол, утопилась с горя… или, мол, просто утонула в грозу… А я знаю… сердце мое чует, что сохранил ее Господь наш, Спаситель, и она доплыла до берега. — Матушка снова перекрестилась.
Сухов открыл глаза, и матушке показалось, что в глубине их появился какой-то упрямый блеск.
— Утопилась?! Ну, это вряд ли! — Он решительно покрутил головой, как бы отметая малейшую возможность такого исхода. Сухов хорошо знал свою Катю и был уверен, что она-то уж не покончит с собой.
— Вот и я говорю!.. — закивала матушка Анна. — Вот и я…
Зная характер Кати, Сухов резонно предположил, что она, конечно же, не могла покорно тащиться в тюрьму и решила сбежать, дождавшись подходящего момента.
Он взглянул на матушку, быстро спросил:
— А ее искали, матушка Анна?.. Пароход останавливали?
— Нет, — ответила она. — Один матрос баял поутру, мол, вроде слыхал он, как что-то всплеснуло — да не понял что… А к утру пароход далеко ушел…
Сухов кивнул головой. «Все ясно, — подумал он. — Катя наверняка поплыла к левому, луговому берегу и укрылась в какой-нибудь заволжской деревушке, скорей всего у тетки своей, которая забрала ее сестренок и братишку… Все сходится. Конечно, она сбежала… А ночь, да еще с грозой — самый подходящий момент». Едва только он подумал об этом — перед ним тотчас же промелькнули картины той незабвенной летней поры, когда они жили с Катей в Покровском.
… Как они вдвоем переплывали Волгу, не только спокойную, но и бурную… Как Катя учила его не паниковать при большой волне, а спокойно подныривать под ее пенный гребень… Как во время их «медовой недели», они, купаясь в заливах — Катя в холщовой рубашке, а он — в своих выцветших добела бумажных матросских портах — ныряли в глубину до самого дна. Схватившись за какую-нибудь корягу или за лапу занесенного песком якоря с налипшими ракушками, они надолго замирали над светлым ложем песчаного дна, как бы паря над ним… Малые существа подводного мира, вспугнутые поначалу, начинали доверять им: темно-серебристые пескари тыкались в них легонько, как бы целуя; стайка полосатых окуньков проплывала рядом, огибая их головы, а однажды из-под камня вылез рак и запутался в длинных волосах Кати. Он «подстригал» и «подстригал» ее своими клешнями, пока она не всплыла. Катя отцепила его и, смеясь в рачьи выпученные глаза, отпустила на волю…
Сухов тряхнул головой и, улыбнувшись матушке Анне, еще раз решительно заключил:
— Нет, не может Катя утонуть в Волге — ни при какой погоде!
Он вдохнул полной грудью и вдруг, впервые за долгие годы, почувствовал, что ему стало намного легче жить. Надежда окрылила солдата, и тяжесть тупой боли, придавившая его тогда в Покровском, свалилась с сердца. Он теперь знал, где искать свою Катю: «Конечно же, она там, в заволжской деревне у своей тетки, вместе с сестренками и братишкой, а может быть… может быть, уже и в самом Покровском!.. Этой сволочи, Шалаева, давно нет, чего ей бояться… А уж как я вернусь, тогда нам и сам черт не страшен».
Не сказав больше ни слова, Сухов легонько растолкал толпу поселенцев, тесно окружившую их с матушкой Анной, и подбежал к коню. Птицей взлетев на него, с места галопом рванул в степь…
Матушка Анна грустно смотрела ему вслед, мелко крестила спину удаляющегося всадника…
Остальные так же молча проводили глазами умчавшегося красноармейца и побрели по своим делам.
Сухов вернулся через час.
Смотавшись к своим бойцам, он коротко объяснил им в чем дело, и они без лишних слов отдали ему свои пайки — пшено, воблу, сухари. Нашелся также и ком слипшихся конфет-подушечек.
Сухов свалил у ног матушки Анны узел с продуктами. Ихбыло и для одной немного, но он знал супругу покойного отца Василия и понимал, как она поступит.
— Вот благодать-то! — всплеснула руками матушка и тотчас же созвала всех женщин.
Она велела им разделить поровну все, что было в узле, а ком подушечек достался оборванной голопузой детворе, половина которой не видела еще в своей жизни конфет.
Сухову очень хотелось чем-нибудь одарить матушку Анну, но ничего за душой у красноармейца не было, да и быть ничего не могло — не пистолет же ей дарить… и тут он сообразил, что на дне его «сидора», под комплектом чистого белья, лежит пара новеньких портянок. Они достались ему в наследство от недавно погибшего друга, Родиона — мягкие фланелевые, бесценные для солдата, портянки. Родион, когда был жив, все уверял Сухова, что такие портянки, кроме своего прямого назначения, очень хороши для добычи воды. Все дело в том, что иногда над пустыней вдруг появляется тучка и она может излиться обильным, но коротеньким, одноминутным, дождем. Вот тут-то и нужно не зевать и быстренько расстелить на песке портянки, а едва дождь пройдет — сразу отжать портянки в чайник…
Сухову и его дружку не удалось испытать этот способ, потому что Родион погиб, так и не дождавшись дождя в пустыне.
Матушка Анна сначала отнекивалась, а потом приняла от Сухова портянки, тут же сбросила свой ветхий поношенный платок и повязала голову мягкой фланелью, от чего помолодела даже и стала похожей на медсестру.
Они долго стояли друг против друга. Прощались, понимая, что им больше не суждено встретиться. Матушка Анна шептала молитвы и, смахивая слезинки, все крестила, крестила Федора Сухова, как будто хотела благословить его на всю оставшуюся жизнь.
Наконец он обнял матушку Анну, потом поклонился остальным своим землякам, надвинул поглубже кепарь, вскочил на коня и ускакал. А его земляки, ссыльные русские люди, с завистью глядели ему вслед — они должны были оставаться на этой убогой, постылой земле, искренне не понимая, в чем их вина…
Прибыв в часть, Сухов подал просьбу об увольнении его из армии. Все сроки и сверхсроки его службы прошли, а ранений у него было столько, что ни одна врачебная комиссия не смогла бы возразить против его демобилизации.
Вскоре Сухова вызвал один из его высших начальников — молодой комбриг Макар Назарович Кавун. Он посоветовал не торопиться с увольнением и хотя бы еще годик повоевать за счастье трудового народа.
Сухов ответил в том смысле, что он уже много лет воюет за счастье трудового народа, а теперь бы ему хотелось хоть самую малость похлопотать о своем личном счастье.
Комбриг Кавун нахмурился, строго сказал:
— Ты что плетешь, Сухов?.. Какое может быть личное счастье у сознательного революционного бойца!.. Личное счастье — самый вредный буржуазный предрассудок.
Сухов согласился с комбригом, но объяснил, что хочет отыскать давно пропавшую, горячо любимую жену.
— Жену, говоришь?.. Любимую?.. Та-ак, — поднял бровь двадцатичетырехлетний комбриг. — Значит, мы здесь будем героически сражаться, а ты пересидишь такое великое время под бабьей юбкой!
На это Сухов скромно возразил, что как только отыщет жену, они начнут вместе героически сражаться на трудовом фронте, что тоже немаловажно в такое великое время.
Комбриг Макар Назарович Кавун махнул рукой и приказал демобилизовать красноармейца Сухова.
В сущности комбриг был мужиком добрым и справедливым. За что впоследствии и будет расстрелян в тридцать восьмом как «враг народа», того самого народа, за счастье которого он сражался сейчас в этом пекле пустыни.
Забрав смену исподнего белья, немного пшена и воблы, да толику сухарей, да подаренный ему именной револьвер — все, нажитое за годы солдатской службы, Сухов прощался с отрядом. Поскольку в красноармейских отрядах, действующих в пустыне, был строгий «сухой закон», то весь ритуал прощания заключался обычно в объятиях-рукопожатиях и в напутственных словах. Для Сухова же старые дружки расстарались и приволокли в последний момент несколько бурдюков кумыса и горячие лепешки-чуреки. Кумыс, конечно, не арака и даже не виноградное вино, но приняли достаточную дозу, в общем, попрощались почти «по-людски».
Сухов двинулся по барханам домой, решив преодолеть многие версты пустынного пространства пешим ходом. Ему настойчиво предлагали лошадь, но от такого транспорта Сухов наотрез отказался, объяснив, что лошадь требует дополнительной заботы — одному проще и вернее.
Вот и двигался он теперь, окрыленный надеждой, по горячим пескам напрямик до Гурьева, оттуда можно было добраться до Астрахани, а уж там, вверх по Волге, путь был для него знакомый…
Полиоз седина
Poliosis
Полиоз (также называемый циркумскриптным полиозом) – это уменьшение или отсутствие меланина в волосах на голове, бровях, ресницах или других волосатых участках.
Его широко называют белым чубом, когда он затрагивает волосы прямо надо лбом.
Это состояние может вызвать одиночные или, реже, множественные белые пятна на волосах.
Некоторые ошибочно принимают эти белые пятна за
простые родимые пятна. При полиозе меланин в луковицах пораженных
волосяных фолликулов снижается или отсутствует; меланоциты кожи обычно
не затрагиваются.
рак Реактор познавательный предупрежден - вооружен
7 признаков рака кожи, на которые мало кто обращает внимания
Все знают, что, если родинка поменяла размер или цвет, нужно срочно обращаться к онкологу. Но бывает, что организм подаёт гораздо менее очевидные сигналы, которые могут указывать на злокачественную опухоль кожи.
Если у вас из ниоткуда появился шрам, который увеличивается в размерах, это может быть признаком базалиомы. Он возникает на участках кожи, которые подвергаются интенсивному воздействию солнца. Шрам может выглядеть как утолщение воскового цвета. Это самая распространённая форма рака кожи, но, к счастью, наименее опасная, если обнаружить её на ранней стадии.
1. Необъяснимые шрамы
2. Высыпания на веках
Злокачественные новообразования на веках могут быть коричневого, чёрного, красного или телесного цвета. Они могут быть твёрдыми на ощупь, зудящими и болезненными, а также блестящими и похожими на воск. Важно фиксировать все изменения, происходящие с ними. Для защиты век от ультрафиолета нужно носить солнцезащитные очки или шляпу, а также использовать солнцезащитный крем.
3. Чёрные пятна под ногтями
Подногтевую меланому легко спутать с обычным синяком. Чаще всего она возникает под ногтем большого пальца в результате регулярного травмирования этой области. Если её не лечить, подногтевая меланома может распространиться на другие части тела.
4. Зуд кожи головы
Если у вас постоянно чешется голова, внимательно осмотрите кожу под волосами. Рак кожи головы чаще диагностируется у мужчин и бывает трёх видов. Во-первых, это базалиома, но она встречается редко и не так опасна. Вторая форма - плоскоклеточный рак. Он поражает людей со светлой кожей, которые часто бывают на солнце, и проявляется в виде чешуйчатых красных пятен, открытых язв, грубых, утолщённых или бородавчатых участков кожи, а также выступающих наростов с углублениями. Но самая опасная форма - это меланома, и она выглядит как обычная родинка.
5. Незаживающие язвы
Такие язвы могут выглядеть бугристыми, сухими и чешуйчатыми. А ещё они могут зудеть и кровоточить. Все эти признаки указывают на риск развития базалиомы.
6. Незаживающие "укусы насекомых"
Красные шишки, которые в тёплое время года легко принять за укусы комаров, на самом деле могут оказаться чем-то гораздо более серьёзным. Если они не прошли даже спустя несколько недель, следует сходить к врачу, чтобы исключить риск развития рака кожи.
7. Побледневший участок кожи на голове или шее
Такие пятна чаще всего возникают на лице, голове и шее после продолжительного воздействия солнца. Если они не исчезают в течение четырёх недель, стоит записаться на приём к дерматологу.
Отличный комментарий!