в осеннем парке рассказ

ЖИВЫЕ ДУШИ

Великим русским фантастам Николаю Васильевичу Гоголю и Михаилу Евграфовичу Салтыкову-Щедрину посвящается. Надеюсь, покойные классики смогут великодушно простить меня за то, что я без всякого дурного умысла воспользовался их поныне живыми трудами.

История эта произошла когда-то в одном, как было принято раньше писать, уездном городе. Может, то был Тупов, а может, Усть-Мухобойск или же один из несчётных Верхонижненсков, которых немало разбросано по российской земле. Простоты для, и чтоб никого - не приведи Господь! - не обидеть, будем звать его просто городом Эн.
Итак, в один из тех октябрьских дней, когда осень, шелестя лёгким серым дождиком по палой листве, окончательно вступила в свои права, на привокзальную площадь города Эн въехал чёрный "Нексус" последней модели, в каких обыкновенно ездят только Очень Значительные Лица. Автомобиль плавно подкатил к невысокому грязно-голубому зданию вокзала и остановился. Несколько мгновений он стоял без малейших признаков жизни внутри, а затем задняя дверь отворилась, и из упоительно мягких недр неторопливо вылез неизвестный в городе человек.
Захлопнув дверь, скрывшую за тонированными стёклами салон, незнакомец оправил одежду, широко перекрестился на обшарпанную церковь семнадцатого века и оглядел площадь. То была обыкновенная, не слишком просторная площадь уездного города, где скорее встретишь гуляющих кур, нежели автомобиль, и где мостовую не чинили, наверное, со времён государыни Екатерины.
Надобно сказать, само появление "Нексуса" вызвало у обывателей города Эн, единодушно мнивших венцом мирового автостроения "Волгу" главы городской администрации отставного полковника госбезопасности Свиреп-Ворчеева, недюжинное любопытство. Бывшие в то время на площади стали осторожно, с опаской перед несомненно высоким начальством подходить, разглядывая машину и приехавшего господина.
В том, что приезжий есть именно господин, а не гражданин или тем паче товарищ, сомнений не возникало ни самомалейших. Был он уже далеко не молод, но ещё не стар, не худ, однако же и не чересчур толст. Одежда его состояла из осеннего пальто, шерстяного мохнатого шарфа, серых брюк и штиблет чистоты такой необыкновенной, какой в городе никогда не было видано. В общем, внешне почти ничем не уступал он опередившему его на полтора столетия Павлу Ивановичу Чичикову. Вот, разве что, лицо приезжего в отличие от чичиковского не заключало в себе ничего приятного. Напротив, и так несовершенное от природы, оно носило явственные следы душевных пороков. Но обыватели, сами будучи далеко не образцами грезовских головок да и не без греха в душе, на лицо-то должного внимания не обратили: взгляды были прикованы к непредставимо дорогой одежде незнакомца, и машине, недоступной простым смертным, как Божья Благодать.
Тем временем из передних дверей "Нексуса" вылезли два бритых наголо могучих человека, похожих, словно братья-богатыри, чертами лиц, чёрными костюмами и даже одинаково съехавшими вбок красными галстуками. Вышедший первым господин что-то коротко сказал им, после чего они, подойдя к толпящейся поодаль общественности, популярно объяснили, что их босс - человек в пальто, зовущийся, кстати, господином Ж., - известный в столице филантроп, и что он приехал в город, дабы облагодетельствовать его жителей. Сами богатыри представились помощниками господина Ж. Петром Александровичем и Селифаном Дмитриевичем.
В продолжение объяснений по собравшейся толпе то и дело проходил недоумённый шёпот; когда же они закончились, воцарилась недоверчивая тишина. Сколь ни простодушны были обитатели сей русской глубинки, к подобным доброхотам всё-таки относились с подозрением. Лет десять назад они, поддавшись искушению лёгкими деньгами, поголовно вложили сбережения в акционерное общество с непонятным названием "ККК", обещавшее шестьсот шестьдесят шесть процентов годовых. Деньги энцы, разумеется, потеряли, зато запомнили накрепко.
Обжёгшись на молоке, будешь дуть и на воду. Обыватели нисколько не верили речам помощников, хотя и расходиться не спешили, совершенно по-русски затаив мысль: "Вот я уйду, а вдруг действительно что-нибудь давать будут!" Вследствие этого да ещё и свойственного провинциалам любопытства толпа понемногу увеличивалась за счёт жителей близлежащих домов и случайных прохожих.
Наконец, когда вокруг скопилось изрядное количество народа, один из братьев-богатырей - кажется, Пётр Александрович - подошёл к машине, на мгновение приоткрыл дверь и достал с заднего сидения увесистую на взгляд кожаную сумку. Второй брат поднял руки, призвав загалдевшую было толпу к тишине, и, возвысив без того неслабый голос, сказал:
- Внимание, сейчас наш благодетель господин Ж. будет раздавать нуждающимся деньги.
Толпа вновь загудела, но уже с оттенком разочарования: вот, дескать, ещё одни жулики; где ж такого дурака найдёшь, чтоб просто так деньги раздавал? Впрочем, уходить опять-таки никто не спешил. Люди ждали развязки. Той, когда изобличённым прохиндеям можно будет плюнуть в глаза и разойтись, сетуя друг другу на бардак в стране и невозвратимость советских времён.
Развязка наступила неожиданная, поистине фантастическая. Господин Ж., стоявший всё это время в сторонке, подошёл к помощнику, запустил руку в сумку и достал... ДЕНЬГИ!!! Запечатанную пачку сторублёвок!
Толпа остолбенела.
С хрустом разодрав крест бумажных лент, Ж. в сопровождении Петра и Селифана подошёл к замолкшим вмиг обывателям, вытащил из очутившегося в руке денежного веера купюру и протянул стоявшему напротив неприметному мужичку. Мужичок каким-то механическим движением взял бумажку и тупо уставился на неё, а Ж. тем временем уже оделял других.
За первой пачкой из сумки появилась вторая, за второй - третья. Первой мыслью энцев стало весьма справедливое подозрение: а не фальшивые ли деньги? Тем не менее, все известные им признаки подлинности были налицо.
Сто рублей - не слишком большая сумма в столицах, но для провинции "стольник" - реальное и всегда желанное подспорье в хозяйстве. Обыватели забеспокоились: каждый хотел получить деньги на халяву. Многие расторопные малые, обретя желаемое, тут же бросались домой за родственниками и знакомыми, чтобы те тоже поспешили взять свою долю. Некоторые особо ловкие умудрились урвать двести рублей, а кое-кто - аж триста! Благо господин Ж. не очень смотрел, кому суёт купюры. Начиналась давка. А толпа ширилась: на площадь прибывали жители города, оторванные от привычных забот неслыханным известием. Наспех одетые, не верящие ни единому слову запыхавшихся вестников, они тем не менее бежали к вокзалу, а прибежав, ломились к центру толкотни, где в небольшом пятачке свободного пространства, созданного широкими плечами Петра и Селифана, сумасшедший богатей с равнодушным выражением на лице молча раздавал сторублёвки.
Наконец, видимо, прискучив этим занятием, Ж. достал пачку вдесятеро толще обычной и метнул в воздух. Дождь денег пролился на взревевших в одну глотку людей. Новенькие, сладко хрустящие банкноты кружились в воздухе, увёртывались, будто издеваясь, от протянутых пальцев и нетронутые опускались на землю.
И тут толпа в несколько сот человек опустилась на четвереньки, выискивая на заплёванной брусчатке среди грязи, окурков и крышек от пивных бутылок вожделенные купюры.
Потеряв человечий облик, ползали и сквалыжник Сушкин, и не любивший упускать любой барыш хозяйственный Псевич, и промечтавший всё до голого брюха Блазнилов, и Вихров, спустивший на днях "однорукому бандиту" несколько тысяч, и контуженный ветеран Афгана майор Рублейкин, и даже дурная старуха Шкатулочка, таскавшая всюду фотографию Сталина, а теперь в общем безумии где-то бросившая её. Ползали - им не привыкать! - вокзальные бомжи в телогрейках, давно пропившие квартиры; ползали, злорадствуя над не давшими на опохмел жёнами, домашние алкоголики; протирали джинсы молодые одинокие мамаши, чтобы в кои-то веки купить детям какое-нибудь лакомство. И никто, никто, кроме, быть может, Петра с Селифаном, не видел, что за лицо было в эти минуты у господина Ж. Сквозь неприятные, но всё же человеческие черты как бы проступило рогатое свинячье рыло с острыми зубами древней рептилии и на диво смышлёными глазами, горящими злобным торжеством.
Грудой насекомых копошилась у ног господина Ж. толпа, недавно состоящая из относительно приличных людей и в единочасье превратившаяся в стадо обуянных алчностью скотов. То тут, то там начались ссоры.
- Убери грабли, черножопый! Понаехали из чуркистана! - донёсся откуда-то истерический взвизг.
- Сам чурка! - тявкнули в ответ. - Моё это!
Уж кто-то оттолкнул кого-то, а тот, взъярившись, хотел заехать кулаком в скулу, да ненароком хватил соседа по уху, и закипел на площади остервенелый русский мордобой.
Пьяные от накатывающей ненависти к собственной жизни и судьбе били друг друга люди, пускали юшку, ломали кости, забыв о господине Ж., его подручных и автомобиле. Да и тот не спешил напоминать о себе. Окинув брезгливым взглядом нежданное побоище, он удобно устроился на заднем сидении "Нексуса" среди десятка или около того одинаковых кожаных сумок, велел Селифану трогаться и покатил прочь от драки, которая вовсе не входила в его планы, хоть и не нарушила их.
А власти? - спросит меня читатель - что делали власти города Эн, когда неведомый господин Ж. смущал столь лёгких на драку уездных обывателей? А власти тем временем решали наиважнейшие вопросы: о назначении свиньи Хавроньи ответственной за выращивание в энском парке цитрусовых и выдвижении кота Мурзика в депутаты Государственной Думы. Городские же силы милиции охраняли здание администрации, от назойливых журналюг, вечно пытающихся пронюхать то, что ни им, ни электорату знать не следует.
Именно поэтому остались безнадзорными приведшие к буйству толпы бесчинства Ж., и "Нексус" беспрепятственно выехал из города. Никем не остановленный, он перевалил через железнодорожные пути, свернул на шоссе и, набирая скорость, помчался мимо бензоколонок, деревень, озёр, полей, лесов, рекламных щитов, водонапорных башен и почерневших столбов к недоступной нашему взору, и оттого вдвойне волнующей дали...

Бывает так на суетной земле, на Руси же особо: назовут человека подлецом, а пройдёт время, и - глядь - не так уж тот и гнусен, как мнилось, по сравнению с идущими ему вослед. Вот и господин Ж. при всей очевидной мерзости - не покажется ли он тем, кто будет после нас, заурядным, не заслуживающим особого внимания персонажем?
Стоит ли уделять место жизнеописанию сего героя? Немало таких. Родились, учились, женились, в водах смутного времени выловили не больно-то честными способами изрядный капиталец и, благодаря удачному сочетанию наглости с ловкостью, его преумножили - вот, собственно, и всё. Типичная для России история. Казалось бы, живи, радуйся жизни. Но нет! Необоримая, лютая страсть к безраздельному господству гложет их, и веленьем её катит по русским дорогам уже не безобиднейший, чисто по-человечески желавший достатка Пал Иваныч Чичиков, а господин Ж., скупающий хоть и суетные, и тёмные, но отнюдь не мёртвые души. И не обязательно ему в такой сделке просить о продаже. Сами, сами принесут товар! Только покажи краешек купюры - придут, прибегут, и вываляются в грязи, и пойдут на унижение. И совсем уж ни к чему подписывать предложенный чёртом-коммивояжёром адский контракт. Просто возьми первую бумажку! А уж господин Ж. не останется в долгу и оплатит тебе в рассрочку неудобства, связанные бездушной жизнью.
"Да бросьте, - скажут мне счастливые обладатели подобранных банкнот, - может, души и нету вовсе, а деньги - вот они! Пожили бы нашей жизнью, не рассуждали бы так!"
Не знаю, не могу ответить. Даже, наверное, не вправе отвечать, ибо не мне корить голодного за поднятый с земли хлеб. Но в часы тяжких раздумий, когда бас великого русского певца рокочет в колонках: "Le veau d'or est toujours debout!.."* - отчего-то мерещится мне, как идёт вслед за свинорылым проводником в чёрной машине пустоглазая толпа, судорожно сжимающая в руках заветные бумажки. Идёт, шагает, не противясь злой силе, и исчезает ряд за рядом в дымно-серой мгле, столь надёжно скрывшей грядущее, что даже призрачный запах тёплой крови не тревожит ещё не шагнувших за этот рубеж.

11 – 25.IX.2005 г.

С Новым Годом!

Этим постом я завершаю зимний цикл китайских рассказов, поскольку собираюсь в отпуск домой. Продолжение, надеюсь, будет уже весной. 

Разное

В рамках культурного обмена продолжаю собирать информацию о китайской жизни. Вашему вниманию – очередной репортаж на свободную тематику. 

Роберт Силверберг
"Увидеть невидимку"
пер. В.Баканов
И меня признали виновным, приговорили к невидимости на двенадцать месяцев, начиная с одиннадцатого мая года Благодарения, и отвели в темную комнату в подвале суда, где мне, перед тем как выпустить, должны были поставить клеймо на лоб.
Операцией занимались два государственных наемника. Один швырнул меня на стул, другой занес надо мной клеймо.
- Это совершенно безболезненно, - заверил громила с квадратной челюстью и отпечатал клеймо на моем лбу. Меня пронзил ледяной холод, и на этом все кончилось.
- Что теперь? - спросил я.
Но мне не ответили; они отвернулись от меня и молча вышли из комнаты. Я мог уйти или остаться здесь и сгнить заживо - как захочу. Никто не заговорит со мной, не взглянет на меня второй раз, увидев знак на лбу. Я был невидим.
Следует сразу оговориться: моя невидимость сугубо метафорична. Я по-прежнему обладал телесной оболочкой. Люди ~могли~ видеть меня - но не имели ~права~.
Абсурдное наказание, скажете вы? Возможно. Но и преступление было абсурдным: холодность, нежелание отвести душу перед ближним. Я был четырехкратным нарушителем, что каралось годичным наказанием. В должное время прозвучала под присягой жалоба, состоялся суд, наложено клеймо.
И я стал невидим.
Я вышел наружу, в мир тепла. Только что прошел полуденный дождь. Улицы подсыхали, воздух был напоен запахом свежей зелени. Мужчины и женщины спешили по своим делам. Я шел среди них, но меня никто не замечал. Наказание за разговор с невидимкой - невидимость на срок от месяца до года и более, в зависимости от тяжести нарушения. Интересно, все ли так строго
придерживаются закона?
Я ступил в шахту лифта и вознесся в ближайший из Висячих садов. То был Одиннадцатый, сад кактусов; их причудливые формы как нельзя лучше соответствовали моему настроению. Я вышел на площадку, приблизился к кассе, намереваясь купить входной жетон, и предстал перед розовощекой, пустоглазой женщиной.
Я выложил перед ней монету. В ее глазах мелькнуло подобие испуга и тут же исчезло.
- Один жетон, пожалуйста, - сказал я.
Никакого ответа. За мной образовалась очередь. Я повторил просьбу. Женщина беспомощно подняла глаза, затем уставилась на кого-то сзади меня. Из-за моего левого плеча протянулась чья-то рука и положила перед ней монету. Женщина достала жетон. Мужчина, стоявший за мной, взял жетон, опустил его в автомат и прошел.
- Дайте мне жетон, - потребовал я.
Другие отталкивали меня. И ни слова извинения. Вот они, первые следствия невидимости. Люди в полном смысле слова смотрели на меня как на пустое место.
Однако вскоре я ощутил и преимущества своего положения. Я зашел за стойку и попросту взял жетон, не заплатив. Так как я невидим, никто меня не остановил. Сунув жетон в прорезь автомата, я вошел в сад.
Вопреки ожиданиям, прогулка не принесла мне успокоения. Нахлынула какая-то необъяснимая хандра и отбила охоту любоваться кактусами. На обратном пути я прижал палец к торчащей колючке; выступила капля крови. Кактус по крайней мере еще признавал мое существование. Но лишь для того, чтобы больно уколоть.
Я вернулся к себе. Дом был полон книг, но сейчас они меня не привлекали. Я растянулся на узкой кровати и включил тонизатор в надежде побороть овладевшую мной апатию. Невидимость...
Собственно, это ерунда, твердил я себе. Мне и раньше не приходилось полностью зависеть от других. Иначе как бы я вообще был осужден за равнодушие к ближним? Так что же мне надо от них сейчас? Пускай себе не обращают на меня внимания!
Мне это только на пользу. Начать с того, что меня ожидает годичный отдых от работы. Невидимки не работают. Да и как они могут работать? Кто обратится к невидимому врачу, или наймет невидимого адвоката, или передаст документ невидимому служащему? Итак, никакой работы. Правда, и никакого дохода, что вполне естественно. Зато не надо платить за квартиру - кто будет брать плату с невидимых постояльцев? К тому же невидимки могут ходить куда им заблагорассудится бесплатно. Разве я не доказал это недавно
в Висячем саду?
Невидимость - замечательная шутка над обществом, заключил я. Выходит, меня приговорили всего-навсего к годичному отдыху. Не сомневаюсь, что получу от этого массу удовольствия.
Однако не следовало забывать о реальных неудобствах. В первый же вечер после приговора я отправился в лучший ресторан города в надежде заказать самую изысканную еду, обед из нескольких десятков блюд, а затем исчезнуть в момент, когда официант подаст счет.
Не тут-то было. Мне не удалось даже сесть. Битых полчаса я стоял в холле, беспомощно наблюдая за метрдотелем, который с безучастным видом то и дело проходил мимо меня. Совершенно ясно, что для него это привычная картина. Если даже я сяду за столик, это ничего не даст - официант просто не примет мой заказ.
Можно, конечно, отправиться на кухню и угоститься, чем душа пожелает. При желании мне ничего не стоит нарушить работу ресторана. Впрочем, как раз этого делать не следует. У общества свои меры защиты от невидимок. Разумеется, никакой прямой расплаты, никакого намеренного отпора. Но в чем обвинить повара, если тот ненароком плеснет кипяток на стену, не заметив стоящего там человека? Невидимость есть невидимость, это палка о двух концах.
И я покинул ресторан.
Пришлось довольствоваться кафе-автоматом поблизости, после чего я взял такси и поехал домой. Хорошо хоть, что машины, как и кактусы, не отличали подобных мне. Однако вряд ли одного их общества на протяжении года будет достаточно.
Спалось мне плохо.
Второй день невидимости был днем дальнейших испытаний и открытий.
Я отправился на дальнюю прогулку, предусмотрительно решив не сходить с тротуара. Мне часто доводилось слышать о мальчишках, с наслаждением наезжающих на тех, кто несет клеймо невидимости на лбу. Их даже не наказывали за это. Такого рода опасности умышленно создавались для таких, как я.
Я шагал по улицам, и толпа передо мной расступалась. Я рассекал толчею, как скальпель живую плоть. В полдень мне повстречался первый товарищ по несчастью - высокий, плотно сбитый мужчина средних лет, преисполненный достоинства, печать позора на выпуклом лбу. Наши глаза встретились лишь на миг, после чего он, не останавливаясь, проследовал дальше. Невидимка, естественно, не может видеть себе подобных.
Меня это только позабавило. Я пока еще смаковал новизну такого образа жизни. И никакое пренебрежение не могло меня задеть. Пока не могло.

На третьей неделе я заболел. Недомогание началось с лихорадки, затем появились резь в животе, тошнота и другие угрожающие симптомы. К полуночи мне стало казаться, что смерть близка. Колики были невыносимы; еле дотащившись до ванной, я заметил в зеркале свое отражение - перекосившееся от боли, позеленевшее, покрытое капельками пота лицо. На бледном лбу маяком пылало клеймо невидимости.
Долгое время я лежал на кафельном полу, безвольно впитывая в себя его холод, прежде чем в голову мне пришла страшная мысль: что, если это аппендицит?! Воспалившийся, готовый прорваться аппендикс?
Ясно одно: необходим врач.
Телефон был покрыт пылью. Никто не удосужился его отключить, но после приговора я никому не звонил и никто не смел звонить мне. Умышленный звонок невидимке карается невидимостью. Друзья - во всяком случае, те, кто считался моими друзьями, - остались в прошлом.
Я схватил трубку, лихорадочно тыкая пальцем в кнопки. Зажегся экран, послышался голос справочного робота.
- С кем желаете беседовать, сэр?
- С врачом, - едва вымолвил я.
- Ясно, сэр.
Вкрадчивые, ничего не значащие слова. Роботу не грозила невидимость, поэтому он мог разговаривать со мной.
Вновь зажегся экран и раздался заботливый голос врача:
- Что вас беспокоит?
- Боль в животе. Возможно, аппендицит.
- Мы пришлем человека через...
Врач осекся. Промах с моей стороны: не надо было показывать ему свое сведенное судорогой лицо. Его глаза остановились на клейме, и экран потемнел с такой быстротой, словно я протянул врачу для поцелуя прокаженную руку.
- Доктор... - простонал я, но экран был пуст.
Я в отчаянии закрыл лицо руками. Это уже чересчур. А как же клятва Гиппократа? Неужели врач не придет на помощь страждущему?
Но Гиппократ ничего не знал о невидимках, тогда как в нашем обществе врачу запрещено оказывать помощь человеку с клеймом невидимости. Для общества в целом меня попросту не существовало. Врач не может поставить диагноз и лечить несуществующего человека.
Я был предоставлен сам себе.
Это одна из наименее привлекательных сторон невидимости. Вы можете беспрепятственно войти в женское отделение бани, если пожелаете, но и корчиться от боли вы будете равно беспрепятственно. Одно вытекает из другого. И если у вас случится прободение аппендикса, - что ж, это послужит предостережением другим, которые могут пойти вашим преступным путем.
К счастью, со мной этого не произошло. Я выжил, хотя мне было очень худо. Человек может выдержать год без общения с себе подобными. Может ездить в автоматических такси и питаться в кафе-автоматах. Но автоматических врачей нет. Впервые в жизни я почувствовал себя изгоем. К заболевшему заключенному в тюрьме приходит врач. Мое же преступление недостаточно серьезно, за него не полагается тюрьма, и ни один врач не станет облегчать мои страдания. Это несправедливо! Я проклинал тех, кто придумал такую изощренную кару. Изо дня в день я встречал рассвет в таком же одиночестве, как Робинзон Крузо на своем необитаемом острове. И это в городе, где жило двенадцать миллионов душ!

Как описать частые смены настроения и непостоянство поведения за те месяцы?
Бывали периоды, когда невидимость казалась мне величайшей радостью, утехой, бесценным сокровищем. В такие сумасшедшие моменты я упивался свободой от всех и всяческих правил, опутывающих обыкновенного человека.
Я крал. Я входил в магазин и брал, что хотел, а трусливые торговцы не смели помешать мне или позвать на помощь. Знай я, что государство возмещает подобные убытки, воровство приносило бы мне меньше удовольствия. Но я об этом не знал и продолжал воровать.
Я подсматривал. Я входил в гостиницы и шел по коридору, открывая наугад двери. Некоторые комнаты были пусты. В некоторых были люди.
Богоподобный, я наблюдал за всем, что происходило вокруг. Дух мой ожесточился. Пренебрежение обществом - преступление, за которое меня покарали невидимостью, - достигло небывалых размеров.
Я стоял на пустынных улицах под дождем и поливал бранью блестящие лики вознесшихся к небу зданий.
- Кому вы нужны? - ревел я. - Не мне! Ну кому вы нужны?!
Я смеялся, издевался, бранился. Это был некий вид безумия, вызванный, полагаю, одиночеством. Я врывался в театры, где, развалясь в креслах, сидели любители развлечений, пригвожденные к месту мельтешащими трехмерными образами, и принимался выделывать дурацкие антраша в проходах. Никто не шикал на меня, никто не ворчал. Светящееся клеймо на моем лбу помогало им держать свое недовольство при себе.
То были безумные моменты, славные моменты, великие моменты, когда я исполином шествовал среди праха земного и каждая моя пора источала презрение. Да, сумасшедшие моменты, признаю открыто. От человека, который несколько месяцев поневоле ходит невидимым, трудно ждать душевного равновесия.
Впрочем, правильно ли было называть такие моменты безумными? Скорее я испытывал состояние глубокой депрессии. Маятник несся головокружительно. Дни, когда я чувствовал лишь презрение ко всем идиотам, которых видел вокруг, сменялись днями невыносимой тяжести. Я бродил по бесконечным улицам, простаивал под изящными аркадами, не сводил глаз с серых полос шоссе, где яркими штрихами стремительно проносились автомобили. И даже нищие не подходили ко мне. А вам известно, что среди нас есть нищие, в наш-то просвещенный век? Раньше я этого не знал. Теперь же долгие прогулки привели меня в трущобы, где исчез внешний лоск, где опустившиеся старики с шаркающей походкой просили подаяния.
У меня не просил никто. Однажды ко мне приблизился слепой.
- Ради всего святого, - взмолился он, - помогите купить новые глаза...
Первые слова, обращенные ко мне за многие месяцы! Я полез в карман за деньгами, готовый отдать ему в благодарность все, что у меня есть. Почему нет? Что мне деньги? Я могу в любой момент взять их где угодно. Но не успел я достать монеты, как какая-то уродливая фигура, отчаянно перебирая костылями, втерлась между нами. Я услышал сказанное шепотом слово "Невидимый", и вот уже оба заковыляли прочь от меня, словно перепуганные крабы. А я оставался на месте, глупо сжимая деньги в кулаке.
Даже нищие... Дьяволы! Придумать такую пытку!
Так я снова смягчился. Куда девалась моя надменность! Я остро чувствовал свое одиночество. Кто мог обвинить меня тогда в холодности? Я размяк, я был готов впитывать каждое слово, каждый жест, каждую улыбку, патетически жаждал прикосновения чужой руки. Шел шестой месяц моей невидимости.
Теперь я ненавидел ее страстно. Все радости, которые она сулила, оказались на поверку пустыми, а муки невыносимыми. Я не знал, сумею ли вытерпеть оставшиеся полгода. Поверьте, в то тяжкое время мысль о самоубийстве не раз приходила мне в голову.
И наконец я совершил глупый поступок. Как-то раз во время бесконечных прогулок мне навстречу попался другой Невидимый, третий или четвертый за все шесть месяцев. Как уже не раз бывало с другими, наши взгляды на миг настороженно скрестились; затем он опустил глаза и обошел меня. Это был стройный узколицый молодой мужчина, не старше сорока, с взъерошенными каштановыми волосами. У него был вид ученого, и я еще удивился - что же он такое совершил, чтобы заслужить невидимость. Мною овладело желание догнать его и расспросить, узнать его имя, и заговорить с ним, и обнять его.
Все это строжайше запрещено. С Невидимым нельзя иметь никаких дел - даже другому Невидимому. Особенно другому Невидимому. Общество отнюдь не заинтересовано в возникновении каких-либо тайных связей среди своих отверженных.
Мне это было известно.
Но, несмотря ни на что, я повернулся и пошел следом за ним.
На протяжении трех кварталов я держался шагах в пятидесяти позади. Повсюду, казалось, сновали роботы-ищейки; они мгновенно засекали любое нарушение своими чуткими приборами, и я не смел ничего предпринять. Но вот он свернул в боковую улочку, серую от пыли пятисотлетней давности, и побрел ленивым шагом никуда не спешащего Невидимки. Я поравнялся с ним.
- Постойте, - негромко сказал я. - Здесь нас никто не увидит. Мы можем поговорить. Мое имя...
Он круто повернулся, охваченный неописуемым ужасом. Его лицо побелело. Какую-то секунду он не сводил с меня глаз, затем рванулся вперед.
Я загородил ему путь.
- Погодите. Не бойтесь. Пожалуйста...
Он попытался вырваться, но я опустил руку ему на плечо, и он судорожно дернулся, стряхивая ее.
- Хоть слово... - взмолился я.
Ни слова. Ни даже глухого "Оставьте меня в покое!" Он обогнул меня, побежал по пустой улице, и вскоре топот его ног затих за углом. Я смотрел ему вслед и чувствовал, как нарастает внутри меня всепоглощающее одиночество.
Потом пришел страх. Он не нарушил закон, а я... я увидел его. Следовательно, я подлежал наказанию, возможно, продлению срока
невидимости. По счастью, вблизи не было ни одного робота-ищейки.
Повернувшись, я зашагал вниз по улице, стараясь успокоиться. Постепенно я сумел взять себя в руки. И тут понял, что совершил непростительный поступок. Меня обеспокоила глупость собственной выходки и, еще более, ее сентиментальность. Так панически потянуться к другому Невидимому, открыто признать свое одиночество, свою нужду - нет! Это означало победу общества.
С этим я смириться не мог.
Случайно я вновь оказался около сада кактусов. Я поднялся наверх, схватил жетон и вошел внутрь. Некоторое время я внимательно смотрел по сторонам, прежде чем мой взгляд остановился на гигантском, восьми футов высотой, уродливо изогнутом кактусе, настоящем колючем чудовище. Я вырвал его из горшка и принялся ломать и рвать на части; тысячи игл впились в мои руки. Прохожие делали вид, будто ничего не замечают. Скривившись от боли, с кровоточащими ладонями, я спустился вниз, снова одетый в маску
неприступности, за которой скрывалось одиночество.
Так прошел восьмой месяц, девятый, десятый... Весна сменилась мягким летом, лето перешло в ясную осень, осень уступила место зиме с регулярными снегопадами, до сих пор разрешенными из соображений эстетики. Но вот и зима кончилась. На деревьях в парках появились зеленые почки. Синоптики устраивали дождь трижды в день.
Срок моего наказания близился к концу.
В последние месяцы невидимости я жил словно в оцепенении. Тянулись дни, похожие друг на друга. Однообразие существования привело к тому, что мой истощенный мозг отказывался переваривать прочитанное. Читал я судорожно, но неразборчиво, брал все, что попадалось под руку: сегодня труды Аристотеля, завтра библию, еще через день - учебник механики... Но стоило мне перевернуть страницу, как содержание предыдущей бесследно ускользало из памяти.
Признаться, я перестал следить за ходом времени. В день окончания срока я находился у себя в комнате, лениво листая книгу, когда в дверь позвонили.
Мне не звонили ровно год. Я почти забыл, что это такое - звонок. Тем не менее я открыл дверь.
Передо мной стояли представители закона. Не говоря ни слова, они сломали печать, крепящую знак невидимости к моему лбу. Эмблема упала и разбилась.
- Приветствуем тебя, гражданин, - сказали они мне.
Я медленно кивнул.
- Да. И я приветствую вас.
- Сегодня одиннадцатое мая 2105 года. Твой срок кончился. Ты отдал долг и возвращен обществу.
- Спасибо. Да.
- Пойдем, выпьем с нами.
- Я бы предпочел воздержаться.
- Это традиция. Пойдем.
И я отправился с ними. Мой лоб казался мне странно оголенным; в зеркале на месте эмблемы виднелось бледное пятно. Меня отвели в близлежащий бар и угостили эрзац-виски, плохо очищенным, крепким. Бармен дружески мне ухмыльнулся, а сосед за стойкой хлопнул меня по плечу и поинтересовался на кого я собираюсь ставить в завтрашних реактивных гонках. Я ответил, что не имею ни малейшего понятия.
- В самом деле? Я за Келсо. Четыре против одного, но у него мощнейший спурт.
- К сожалению, я не разбираюсь.
- Его какое-то время здесь не было, - негромко сказал государственный служащий.
Эвфемизм был недвусмыслен. Мой сосед кинул взгляд на бледное пятно на моем лбу и тоже предложил выпить. Я согласился, хотя успел почувствовать действие первой порции. Итак, я перестал быть изгоем. Меня видели.
Однако я не посмел отказаться - это могут истолковать как проявление холодности. Пять проявлений недружелюбия грозили пятью годами невидимости. Я приучил себя к смирению.

Возвращение к прежней жизни вызвало множество неловких ситуаций. Встречи со старыми друзьями возобновление былых знакомств... Я находился в изгнании год, хотя и не сменил места жительства и возвращение далось мне не легко.
Естественно, никто не упоминал о невидимости. К ней относились как к несчастью, о котором лучше не вспоминать. В глубине души я называл это ханжеством, но делал вид, что так и должно быть. Безусловно, все старались пощадить мои чувства. Разве говорят тяжелобольному, что он долго не протянет? И разве говорят человеку, престарелого отца которого ждет эвтаназия: "Что ж, все равно он вот-вот преставится"?
Нет. Конечно, нет.
Так в нашем совместно разделяемом опыте образовалась эта дыра, эта пустота, этот провал. Мне трудно было поддерживать беседу с друзьями, особенно если учесть, что я выпал из курса современных событий; мне трудно было приспособиться. Трудно.
Но я не отчаивался, ибо более не был тем равнодушным и надменным человеком, каким был до наказания. Самая жестокая из школ научила меня смирению.
Теперь я то и дело замечал на улицах невидимок; встреч с ними нельзя было избежать. Но, наученный горьким опытом, я быстро отводил взгляд в сторону, словно наткнувшись на некое мерзкое, источавшее гной чудовище из потустороннего мира.
Однако истинный смысл моего наказания дошел до меня на четвертый месяц нормальной жизни. Я находился неподалеку от Городской Башни, возвращаясь домой со своей старой работы в архиве муниципалитета, как вдруг кто-то из толпы схватил меня за руку.
- Пожалуйста, - раздался негромкий голос. - Подождите минуту. Не бойтесь.
Я поднял удивленный взгляд - обычно в нашем городе незнакомые не обращаются друг к другу. И увидел пылающую эмблему невидимости. Тут я узнал его - стройного юношу, к которому я подошел более полугода назад на пустынной улице. У него был изможденный вид, глаза приобрели безумный блеск, в каштановых волосах появилась седина. Тогда, вероятно, его срок только начинался. Сейчас он, должно быть, отбывал последние недели.
Он сжал мою руку. Я задрожал. На сей раз мы с ним находились не на пустынной улице. Это была самая оживленная площадь города. Я вырвался из его цепких рук и сделал шаг назад.
- Не уходите! - закричал он. - Неужели вы не сжалитесь надо мной? Ведь вы сами были на моем месте!
Я сделал еще один нерешительный шаг - и вспомнил, как сам взывал к нему, как молил не отвергать меня. Вспомнил собственное страшное одиночество. Еще один шаг назад.
- Трус! - выкрикнул он. - Заговори со мной! Заговори со мной, трус!
Это оказалось выше моих сил. Я более не мог оставаться равнодушным. Слезы неожиданно брызнули у меня из глаз, и я повернулся к нему, протягивая руку к его тонкому запястью. Прикосновение словно пронзило его током. Мгновением позже я сжимал несчастного в объятьях, стараясь успокоить, облегчить его страдания.
Вокруг нас сомкнулись роботы-ищейки. Его оттащили. Меня взяли под стражу и снова будут судить: на сей раз не за холодность - за отзывчивость. Возможно, они найдут смягчающие обстоятельства и освободят меня. Возможно, нет.
Все равно. Если меня приговорят, я с гордостью понесу свою невидимость.

Автор:Бетти Эрикссон Вычитка/Редактура:Мортий Мариев

Всё началось в школе, когда за окном расцветала осень, и шли последние тёплые октябрьские деньки. Уроки уже закончились, школа почти опустела; тишина лишь изредка нарушалась шагами оставшихся учителей и учеников. Не желая нарушать этот чудный покой, я неподвижно стоял в классе, оперевшись руками на подоконник и глядя в окно. Чем-то завораживали такие моменты: вечно наполненные шумом, движением, голосами, звонками коридоры и классы погружались в необычную вязкую успокаивающую тишину, которая позволяет взгдянуть на всё окружающее другим взглядом, расслабиться, не спешить и не думать о завтрашнем дне. Вскоре я покину это здание и направлюсь домой, где снова вольюсь в круговорот своей обычной жизни - эта ограниченность во времени делала моё положение ещё волшебнее.

Оставив все эти пространные рассуждения, я собрался уходить и повернулся спиной к окну, когда понял, что всё это время был не одинок. В дверном проёме я увидел её. Это была девчонка из параллельного класса: дочь богатых родителей, ходит с яблочной техникой, приветственно целуется с подружками у входа, ходила со своей компанией - в общем, типичная ученица столичной школы, девчонка из тех, на которых я никогда не обращал особого внимания. И вот она стояла в дверях, невысокая, маленькая в размерах, но, для своего роста, хорошо сложенная и симпатичная. Поза её выражала растерянность и ошеломление, с которыми глаза девочки смотрели на меня сквозь тягучую тишину.

Это был подходящий момент. Она первая нарушила молчание:
- А где... - шаг вглубь кабинета.
- Ушёл!
- А-а-а... - ещё шаг в мою сторону.
- По какому вопросу? - подходящий момент, чтобы начать игру.

Она спросила какую-то чушь по одному из предметов, приблизилась. Я невольно улыбнулся, поправил её слова и ответил такой же чепухой. Взял портфель и сделал шаг. Слово за слово, мы оказались друг перед другом. Звук голосов всё убывал и убывал - с каждым разом приходилось наклоняться всё ближе и ближе. И вот наконец поцелуй, жаркий и страстный... Хотелось продлить это мгновение, но... Игра же только начинается! Я резко отстранился:
- Ровно через месяц. Здесь. После уроков.
- Пого... - я уже был у двери.

Несколько раз после этого мы встречались в коридоре между уроками. Расскажу о первой встрече. Я шёл вместе со своими приятелями и разговаривал. Навстречу шла она. Остановилась и слегка смущённо пошла вперёд. Она уже было повернула голову и приоткрыла рот, чтобы сказать что-нибудь приветственное, но ни один мой мускул не дрогнул. Я продолжил общение с моими спутниками как ни в чём не бывало и не удостоил вниманием никого постороннего. Обарчиваться тоже было бы опрометчиво, так что я не смог насладиться произведённым эффектом сполна, но что поделать: игра продолжается.

На дворе был ноябрь. Один из его мёрзлых дней оказался днём назначенной встречи. Перед последним уроком я заранее взял куртку из раздевалки, которая впоследствии тихо провисела на спинке моего стула. После звонка я вызвался отдежурить в своём классе. Все ушли. Я аккуратно задвинул все стулья кроме одного, на который и сел. Идти в нужный мне класс было рано. 10 минут ожидания, и я перекидываю куртку через предплечье, беру портфель и направляюсь к месту встречи. Мерно вышагиваю по коридору. Вот! Нужный кабинет уже скоро, я приближаюсь. Осталась всего каких-то пара метров! Вздыхаю... И медленно прохожу мимо, к выходу.

Мой троллейбус подошел к остановке. Плевать. Остановились ещё несколько и снова мой. Я снова не двигаюсь с места. Проходит время, и вдали появляется третий троллейбус. Я смотрю на часы и понимаю, что на нём я и поеду. Пока он медленно ползёт через перекрестки и узкие участки к остановке, происходит то, чего я и ждал: справа от себя я слышу стук каблуков. Запыхавшаяся, в надетой наспех курточке, меня догоняет она, та самая девчонка. Краем глаза с удовольствием наблюдаю лучащуюся злобу на её лице, отраженные особо сильно в глазах. Она уже совсем близко. Резко поворачиваюсь и пригласительно выставляю руку в сторону двери только что подъехавшего троллейбуса. Улыбаюсь. Она резко останавливается в ошеломлении и стоит так пару секунд, обдумавая ситуацию, затем проходит внутрь машины.

Берусь за поручень.
- Какого чёрта здесь происходит?!
Спокойно смотрю прямо на неё.
- Что ты вообще себе позволяешь?!
Она так мило сердится. Не могу сдержать улыбку. Её голос обрывается.
- Я так ждала... - прижимается ко мне.
Свободной рукой я обнял прижавшуюся ко мне девушку. Сегодня она определённо выглядела слишком шикарно для обычного учебного дня: водопад тёмных волос явно был прилежно уложен до недавней пробежки, строгий чёрный жакетик идеально сочетался с юбкой, чуть не доходившей до колен, темные чулки, довершали картину черные лакированные туфли на высоком каблуке - заметил, что она любит такую обувь, кажется, из-за своего роста и миниатюрных размеров. Я видел все это сверху и таял от осознания того факта, что всё это великолепие было создано, подобрано и одето ради встречи со мной. Так, в объятиях друг друга, мы и доехали до моей остановки.

В это время дома у меня никого не было - я знал, какое выбрать время. Со мной она впервые почувствовала радость от слияния с любимым человеком. Но испытывал ли я те же чувства? Разумеется, я относился к ней величайшей нежностью и симпатией, но было ли это любовью? Впрочем, не так уж важно. Игра продолжалась.

До позднего вечера мы гуляли в ближайшем парке, мило болтали о всякой чепухе, целовались - проводили время как типичная парочка. Напомнил, что ей пора бы отправляться домой и повёл её к ближайшей станции метро. По дороге туда она погрустнела, поникла. Я мог бы и спросить о природе этого состояния, сказать что-нибудь утешительное. Но правила приходится соблюдать, так что я непрошибаемая стена и всё, что я собираюсь делать - позволить ей самой высказать. Не напрасно:
- Так теперь... - слова даются ей явно нелегко. - Я являюсь твоей девушкой. Ты мой парень... И...
- Я не хочу, чтобы кто-либо об этом знал.
Больше она не сказала мне ни слова. Похоже, правила моей небольшой забавы становились понятны не только мне. Горячо поцеловав меня на прощание, она скрылась за массивной дверью наземного вестибюля. Я остался один в начале дороги домой, залитой тишиной, осенней слякотью и светом фонарей.

С того момента прошло уже больше года. На дворе была весна, а я заканчивал 11-й класс школы. Скоро этот этап для меня закончится. За прошедшее время у нас было несколько десятков встреч с моей тайной подругой. В совершенно неожиданное время я возникал рядом с ней посреди бурного потока учеников и сообщал место и время следующей встречи, бесследно растворяясь в толпе в следующую секунду. Иногда мне казалось, что стоит поднять уровень сложности и просто говорил: "Найди меня. Завтра."

Хотя и не многочисленные, наши встречи всегда были страстные и жаркие: мы сливались в поцелуях у окон на верхних этажах, занимались любовью в опустевших классах и темных подсобных помещениях со спорт-инвентарем, ключи от которых я добывал, исполняя обязанности старосты класса. При спонтанных встречах на чужих глазах мы оба играли и с безразличием расходились. Лишь изредка я как бы случайно касался её пальцев, а иногда брал за руку. Всё пребывание в школе превратилось для неё в невероятную авантюру с томительным ожиданием, мучительной скрытностью и радостью встреч. Я же играл и забывал о скуке и серости школьных будней.

Но вот, школьная жизнь подходила к концу, и я решил сделать своей девушке особый сюрприз. Встреча была назначена на одном из нижней этажей здания у двери в кабинет моего класса. Так и представляю эту картину: уничтожая тишину, в коридоре появляется миниатюрная девочка, бойко и поспешно семенящая на каблуках в сторону моего кабинета; рядом - никого. Она останавливается, выжидает несколько мгновений, затем нетерпеливо осматривается по сторонам. Крррряяяк! Дверь перед ней с треском раскрывается, заставляя девушку вздрогнуть. За дверью всё это время был я. Секунда! Дверь захлопывается и в коридоре снова воцарились тишина и пустота.

Мы оказываемся в своеобразном предбаннике длиною метра 2 и непроницаемо тёмном, в обоих концах которого двери. Одна ведет в класс, другая в коридор. Не отрываясь от тёплых губ, на ощупь нахожу замочную скважину и закрываю проход в коридор: сейчас много разгильдяев остаётся после уроков, чтобы готовиться к экзаменам, а нам не должны мешать - хорошо всё-таки быть старостой и иметь при себе кучу разных ключей. За поцелуями и объятиями не замечаем, как оказываемся у противоположной двери. Каждый раз, когда заключаю её свои объятия чувствую трепет: такое нежное, маленькое, красивое существо находится в моих рука - я должен и хочу защищать и любить его. Да. Любить. Нахожу в себе силы оторваться, и открываю нам путь в класс. Жалюзи заблаговременно опущены и повернуты так, чтобы скрыть всё происходящее внутри. В них бьют солнечные лучи и наполняют светом. В кабинете спокойный полу-мрак. Ключ нашёлся и ко второй двери.

Усаживаю своё сокровище на парту и снова приникаю к её губам.
- Сегодня займёмся чем-то особенным. Повернись.
Встаем вплотную ко мне, разворачивается, выгибает спину и локтями опирается о парту. Я делаю шаг назад, поднимаю юбку. Сначала вижу чулки, каждый из которых заканчивает оплетать её стройные ноги в районе бёдер, затем упругие, сочные ягодицы, налившееся ещё больше из-за туфель с каблучками. Больше не могу сдерживаться! Грею ладони, потирая их друг о друга, и трогаю, наконец, эти прекрасные ягодицы. С нарастающим упорством массирую их, поднимаясь чуть выше, и слышу первые робкие стоны впереди себя. Перевожу хватку на резинку трусиков и медленно стягиваю их вниз. Приподнимает сначала левую потом правую ногу, позволяя отбросить бельё окончательно.

Захватываю заодно бутылочку с лубрикантом около ножки стула и снова возвращаюсь наверх. Правой рукой продолжаю массировать ягодицы, приближаясь всё ближе и ближе к дырочке. Обильно поливаю смазкой указательный палец и, размазывая лубрикант, по спирали медленно приближаюсь к своей цели. Прохожу последние миллиметры и я на месте. Слышу вскрик удовольствия и, отчасти, испуга. Но ожидание боли не оправдалось. Палец не погрузился даже по первую свою фалангу - я никогда не стану причинять боль своему сокровищу. Вытягивая палец и погружаю его вновь, на этот раз чуть глубже. Снова тяну назад и погружаю ещё глубже. Так повторяю ещё много-много раз. я уже внутри по первую фалангу, ещё через некоторое время по вторую и, наконец, палец полностью скрывается в этой укромной пещерке. Начинаю возвратно-поступательные движения. Темп потихонечку растёт, забавно кореллируя с громкостью и частотой вздохов моей милой.

Чавк! Ключ проворачивается в замке внешней двери! Кто-то идёт сюда! Девушку перед мной словно бьет током, он в страхе замолкает и собирается вставать. Аккуратно, но твёрдо кладу ей руку на спину, придавливая к столу - игра продолжается!

Здесь не спрячешься. Если ключ найдет замок и во второй двери, то зашедший вряд ли будет сомневаться в характере нашей встречи за двумя запертыми дверями. Но если просто какой-нибудь учитель откроет первую дверь, чтобы оставить ключи на одном из крючков в "предбаннике" перед классом, то и останавливаться нечего. После секундной задержки из-за размышлений, я продолжил погружения с приличным темпом, не резким и быстрым, но ощутимым. Щёлк! Она в страхе вздрагивала от каждого звука и еле слышно стонала. Как же страшно ей было в ту минуту! Я чувствовал панику в каждой клеточке покорного мне тела. Бросил взгляд на дверь; из под неё брезжил электрический свет - значит, щелчок исходил от переключателя. Левой рукой обхватываю ножку передо мной и начинаю поглаживать её вверх-вниз. Звяк-звяк-звяк! Бренчат ключи. Что же это? Что же?! Ищут ключ от второй двери или просто перебирают связки?! Обнаружив волнения и страх у себя, замечаю просто полное отчаяние у неё. Стараюсь расслабить её своими нежными поглаживаниями, но напряжение не спадает. Моему пальцу становится всё теснее и теснее скользить внутри.

Кря-а-а-ак! Захлопывается внешняя дверь. Ключ бренчит в скважине. Пронесло! Она начинает рыдать, уткнувшись головой в стол. Я же смеюсь, смеюсь искренне, смеюсь нервно. Палец тем временем продолжает выполнять свою работу. Сбавляю темп и полностью гашу его в течение минуты. Вытаскиваю палец. Думаю, ему тяжеловато там одному. Пора повышать сложность, удваивать ставки! К указательному примыкает его сосед - средний палец. Поливаю сверху смазкой. Плач уже почти затих, на фоне стонов слышатся лишь редки всхлипы.
- Мне кажется, на тебе многовато надето...
- А-а-а-ах! - пальцы продолжили выполнение задачи, постепенно увеличивая глубину как в прошлый раз.
Левая же рука, тем временем, уже расстёгивала пуговицы на её строгом узком пиджачке. Затем маленькие пуговки на рубашке - с этими пришлось бы повозиться, если бы я просто не дёрнул рубашку вбок - путь дальше сразу открылся. Рука глядит стройный, упругий живот и, как змея, ползёт выше, добирается до груди, обхватывает её. С удовольствием обнаруживаю, что сосок твёрдый и набухший. Хех! Значит, ты довольная моей авантюрой! Ладонь отрывается от левой груди, освобождая место пальцу, который тоже по спирали начинает подбираться к заветному бугорку. Хвать! Сосок оказывается в моих тисках. Я поглаживаю, потираю его и стараюсь совместить эти движения с движениями пальцев в дырочке сзади. К слову, они уже достигли максимальной глубины и теперь работают на скорость.
- А-а-а-а-а-а-ах...

Ласки продолжаются, но и мне хочется чего-то большего. Все мои движения замедляются, чтобы завершиться этой фазе и перейти к следующей. Когда я отстраняю обе руки её тело словно проседает. Она уже давно не опирается на локти, а лежит навзничь на парте. Её прекрасные ноги дрожат в сладостной судороге. Я достаю презерватив из кармана своей рубашки и надеваю на член. Я был возбуждён, нет, наколён до предела за последние минуты и мне тоже требовалась выплеснуть все свои эмоции. Лубрикант снова поможет не причинить боли моему сокровищу. Как и в случае с пальцами, я начинаю, постепенно увеличивая глубину, вводить член меж ягодиц моего любимого человека. Всё её обмякшее тело снова твердеет. Обеими руками я обхватываю её бедра спереди и чуть помогаю себе. Аккуратно и нежно ввожу член туда и обратно. Левая рука скользит вниз, натыкается на границу между кожей и чулком и переходит её.

Я опускаю руку насколько мне позволяет моя позиция и затем снова скольжу вверх. Вверх и вверх, пока не нахожу тот цветок на её теле, который до сих пор был обделён моим вниманием. Цветок этот находится в самом пике своего цветения: он теплый и влажный.
- А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!
- Мне убрать руку?
- А-а-х... Нет!.. Поажалуйста-а-а-а-ах... Нееееет...

Пальцы несколько раз скользят вдоль влагалища в обоих направлениях и останавливаются со стороны живота. Там они задерживаются и ищут его, заветный бугорок. Усиливающиеся вздохи говорят о приближении более красноречиво, чем игра в "теплее и холоднее". Я начинаю поглаживать его вверх и вниз, провоцируя судороги и сладостные вздохи в девушке передо мной. Сначала, я игрался с клитором медленно, уравнивая движение пальца с движением члена. Но это было слишком уж просто... Скорость движений всё нарастала и нарастала: в то время как мой член погружался и всплывал всего один раз, по стволу клитора проходила туда и обратно три, четыре, пять раз! Я ускорил движения своим тазом - нужно ставить восклицательный знак в конце нашего предложения.
- А-а-а-а-ах! - пять.
- Да-а-а! - четыре.
- М-м-м-м... - три.
- У-у-у-у-ф-ф - два.
- А-а-а-а-а-а-а-а! - один!

Взрыв. Взрыв! Нет! Два взрыва, которые слились в один мощнейший, идеальный взрыв. Именно с такого началась наша вселенная миллиарды лет назад и закончилась сейчас, закончилась, разлетелась на мириады осколков, которые снова собрались воедино. Всё вокруг было совсем другим, неизменными остались лишь мы.

Я не знаю, что произошло дальше. Память вернулась лишь на том моменте, когда мы, обнявшись, вместе лежали на полу класса. Она, лежа в позе эмбриона, примкнула своей спиной к моему животу и утопала в моих объятиях. Лежать с любимой на полу - не очень то благородное занятие, но как же нам было всё равно! Мы сладостно дремали, наслаждаясь сильнейшим в нашей жизни оргазмом.

Когда очнулись и стали приводить себя в порядок, было уже порядка 8 часов вечера. Школа давно опустела и закрылась. Мы выбрались через окно, долго сидели в ближайшем скверике и с огромным трудом расстались.

Я наслаждался надеждой в ее глазах на выпускном вечере. Затем не меньше наслаждался ревностью и гневом на выпускном базу, когда я танцевал с одной из своих одноклассниц. Но несмотря на все последующие раскаяния и мольбы в её взгляде я не позволил нам раскрыть наших карт. Даже сейчас.

Стукнуло 12 и я перестал быть школьником. Теперь меня ждал совсем другой этап в жизни. Я вытащил из телефона сим-карту и сломал её. Наутро удалил все свои данные в соц. сетях и пошел в офис одного из операторов, чтобы получить новый номер. Днём переехал на арендованную мной квартиру вдалеке от своего родного района. Вечером уже обговорил последние тонкости со своим работодателем. Теперь я буду сам оплачивать все свои расходы и жить там, где найти меня почти невозможно. Контактных данных никому из своих друзей я не оставил. Почему? Потому что игра ещё продолжается...

Живя в Берлине, Франц Кафка каждый день прогуливался по парку. Там он однажды встретил маленькую девочку, которая потеряла куклу и громко плакала. Кафка предложил ей помочь в поиске и встретиться на том же месте на следующий день.

Куклу знаменитый писатель, конечно, не нашел. Но зато принес написанное им от ее лица письмо. «Пожалуйста, не огорчайся моему отсутствию, — зачитывал вслух Франц. — Я уехала в путешествие, чтобы повидать мир. Буду писать тебе обо всех своих приключениях». Следующие несколько недель они встречались в парке, и писатель читал девочке письма, в которых кукла в красках описывала свою поездку.

Вскоре у Кафки случилось обострение туберкулеза, и ему потребовалось отправиться в санаторий в Вену. Перед этой поездкой, ставшей для писателя последней, Кафка встретился с девочкой и подарил ей куклу. Она была совершенно не похожа на ту, что девочка когда-то потеряла. Но к ней прилагалась записка: «Путешествия изменили меня».

Этот комикс был сделан во славу моего бургута, который я выплесну на сайт.Обречен на минусы, но просто посмотрите, как это представляется тем, кто читает ваши очень интересные,содержательные и, конечно же, обоснованные и не мейнстримные рассказы о репе и своем плейлисте.