Разговор с осой
Вероятно, эта история покажется вам полным бредом. Честно говоря, я и сам не уверен, что всё было по-настоящему. Однако постараюсь изложить всё так, как помню, оставив вопросы о правдоподобии читателю.
Всё началось одним августовским днём. Я по обыкновению сидел на балконе и смотрел на проезжую часть. Это для меня как медитация: представляю, что каждая машина – мысль, которая пришла в голову. Я могу понаблюдать некоторое время, но не могу проследить весь путь. И уж тем паче мне не под силу бежать за ней.
В какой-то момент наступает стадия, которую я называю «штиль»: голова пуста, и нет ничего, что беспокоило бы меня. Моя цель – побыть в этом состоянии, прочувствовать его, не стараясь удержать или проанализировать. В таком состоянии все тревоги, проблемы и суета кажутся не то чтобы неважными. Скорее мелочными, незначительными. Двери разума распахнуты, и всё течёт будто сквозь него. Такое чувство редко удаётся поймать. Возможно, поэтому мне не нравится, когда кто-нибудь отвлекает меня.
В тот день я был один. Не только на балконе девятого этажа, но и во всей квартире. Однако даже если нет людей, то всё равно может что-то отвлечь. К примеру, надоедливое насекомое. Оно то и дело кружило вокруг, врезалось в моё лицо, руки.
– Ну, хватит, – не выдержал я. – Если сейчас не улетишь, я тебя прихлопну.
Оно продолжило летать как ни в чём не бывало.
– Я серьёзно.
– Я тоже, – сказал вдруг кто-то.
Я оглянулся. Никого. Высунул голову в окно, посмотрел на верхний и нижний балконы.
– Тут я,– повторил голос.
– Пчела?
– Оса, вообще-то.
– Ну всё, приехал. Говорила мне мама: «Береги голову».
– Мудрая женщина, – сказало насекомое.
– Да. Ты галлюцинация? Или я кукухой поехал?
– Я живая. Ты тоже. Раз можешь говорить и не прыгаешь от шока в окно, то дееспособен.
– Хорошо, – с удивительным даже для меня равнодушием проговорил я.– Тогда как это назвать?
– Что назвать?
– Это.
Наступила тишина. Перед моим лицом продолжало кружить полосатое тельце, машины всё так же сигналили, а августовское солнце грело своими лучами.
– Насекомые ведь не умеют разговаривать, – продолжил я. – У вас для этого слишком маленький мозг. Он живёт лишь инстинктами.
– Это одна из точек зрения.
– И какая другая?
– Другая в том, что люди разучились слушать. Перебравшись в город, их уши ослабли. Громкая музыка, машины, реклама…
– Ловко,– улыбнулся я.– Но тогда жители деревень…
– Не-а,– возразила она, – у них тоже машины, реклама, музыка. Меньше, чем в городе, конечно, но достаточно.
– Тогда надо жить в лесу?
– Чтобы слушать природу? Да.
– Хорошо, – парировал я,– тогда почему мои уши не ослабли?
– Хороший вопрос.
– Спасибо. И каким будет ответ?
– Никаким, – сказала оса и улетела в щель под окном.
– Эй, ты куда? – удивился я.
– Тут я. Просто летать перед тобой надоело. А ты и так меня слышишь. Ты же дома, вот и я хочу побыть в доме.
– Ну, так почему я тебя слышу?
– Не всё ли равно?
– Нет, – ответил я.
– Почему?
– Потому что либо я схожу с ума, либо у меня галлюцинации. Или, что менее приятно, повреждения мозга.
– И что ты с этим будешь делать?
Я медлил с ответом. Прийти в больницу и сказать «я слышу пчёл» – это всё равно, что взять билет в дом скорби. В один конец.
– Попытаюсь выяснить, что не так,– ответил я.
– Как?
– Не знаю, – сдался я,– но это не нормально.
– А что есть норма?
– Ой, только давай без этих семантических отступлений и поиска скрытых смыслов. Норма – это норма. И если ты не знаешь, что есть норма, то ты в неё не входишь.
– Хорошо.
– И всё?
– Ну да, – удивилась она, – а что ты ещё хотел?
– Объяснений.
– Ты считаешь, что я плод твоего воображения, и пытаешься у меня же выпытать объяснения?
– Туше, – кивнул я и положил голову на руки.
Машины, троллейбусы, трамваи, люди – все двигались в прежних направлениях. Кто-то работал, кто-то спешил куда-то…
– О чём думаешь, – спросила она.
– О том, что все куда-то спешат. Кто к любовнице, кто домой, на работу или подработку.
– Тебя это беспокоит?
– Не особо.
– Тогда зачем ты об этом думаешь?
– Не знаю, – ответил я.
– Странный ты человек.
– Мне говорили.
– Все люди странные.
– Потому что о чём-то думаем?
– Постоянно.
– Если не думать, то можно стать глупым. А в нашем мире это зазорно.
– Думать о чём попало – это не ум, – она как будто смеялась,– это как дать собаке кость, чтобы не лаяла.
– Самосознание – жестокая шутка Бога, – процитировал я прочитанную где-то фразу.
– Бога?
– Да.
– Что такое Бог?
– О-о-о-о… – улыбнулся я, – на этот счёт много мнений.
– И что их объединяет?
– Энергия, существо высшего порядка или что-то ещё, что создало всех и вся, и что руководит и покровительствует жизни каждого человека.
– То есть, Бог один для всех? – спросила она.
– Едва ли. Богов много.
– И как человек знает, какой Бог у него?
– Человеку говорят родители. Или другие люди. Или человек сам придумывает себе Бога. На самом деле все эти разговоры на тему Всевышнего мне уже надоели.
– Почему? – удивилось насекомое.
– Потому что из каждого утюга звучит вопрос «что есть Бог», предали ли мы его или он нас. Как поклоняться правильно, и что будет с теми, кто делает это неверно. Понятно, что молитва, или просьба о чём-то не должна иметь чёткой словесной структуры. Ведь важен посыл, настрой, чувство. Но есть люди, которые боятся признаться даже себе в своих сомнениях. И из-за этого такие люди начинают делать вид, что верят сильнее, чтобы убедить себя и других. Потом забывают, что придумали себе всё это. Как-то так, если коротко.
– Интересно.
– Чем же? – спросил я.
– Тем, что сознание, если следовать твоим словам, доставляет больше проблем, нежели благ.
– Есть и такая точка зрения, – улыбнулся я. – Однако в ином случае у нас не было бы машин, самолётов, телевизоров и ещё всякого другого хлама. Хлеба и зрелищ…
– Трудно, наверное, так жить?
– Только тем, кто слышит в городе насекомых, – с грустью улыбнулся я.
– Смешно.
– Согласен.
Наступило молчание. Я не знал, как продолжить разговор, и не знал, нужно ли это вообще. Но вопрос, сверливший мозг, не давал шанса выйти с балкона.
– Ты тут? – спросил я.
– Тут. Просто занята.
– Чем?
– Какой бескультурный человек.
Я опешил.
– Думаешь, только у людей могут быть дела?
– Нет, – ответил я, – но…
– У ос не может быть дел?
Я ничего не знал об этих насекомых и медлил с ответом.
– Грубиян!
– Я?
– Да. Не мешай. Я занята.
– Чем?
Ответа не последовало.
– Ты слышишь?
Никто не ответил.
Но мгновение спустя из-под щели вылетело полосатое насекомое и отправилось в неизвестном направлении. Я решил, что пора снова начать пить антидепрессанты, и вышел с балкона.
Помню, что меня тогда удивило моё спокойствие. Не было ни истерик, ни звонков друзьям или родным. Только «штиль»…
***
Я не заходил на балкон до самого вечера. Дела и занятия, которые я придумал, поглотили моё внимание. Проверить почту, сделать пару скетчей, проверить сайт по работе: мне казалось, что лучше делать что-то, чем не делать ничего. Это одно из главных правил, выведенных мной в один из депрессивных эпизодов. Сидение же на балконе помогало успокоиться и остановить бесконечный поток мыслей. Ирония в том, что я сам был тем, кто запускает этот поток, и тем, кто останавливает его. К сожалению – или счастью – я знал только один способ успокоения.
– Ты здесь? – спросил я, войдя на балкон и устроившись на табуретке.
– Да.
– Ещё злишься?
– Немного, – ответила она.
– Извини, не хотел тебя обижать или оскорблять. Просто иногда изо рта высыпаются слова, и я не успеваю подумать о том, как отреагирует собеседник.
– Извинения приняты.
– Спасибо, – вымолвил я и перевёл взгляд на небо. Облака казались мне какими-то тонкими, лишёнными объёма. Из-за этого можно было увидеть только самые яркие звёзды.
– О чём думаешь? – спросила оса.
– О том, что звёзд почти не видно. Многое из них, вероятно, уже мертвы, и последние мгновения их жизни невозможно увидеть. Отчасти и из-за людей. Это забавно, ведь если бы не было людей, то свет был бы виден. Но тогда не было бы того, кто может осознать его ценность.
– А что такое звёзды?
– Газовые гиганты излучающие свет и энергию, – не задумываясь, ответил я. – Они подобны всему живому: рождаются, стареют, умирают.
– Значит, умирает лишь то, что живёт?
– Ну да. А как иначе?
– Не знаю.
– Это один из законов вселенной: что может быть рождено, то может и умереть.
– И даже весь мир?
– Даже он.
– А как он родился? – спросило насекомое.
– Версий много. Самые популярные – Бог и большой взрыв.
– Про Бога ты рассказывал. А большой взрыв что такое?
– Если простыми словами, то выброс неимоверного количества энергии, которая впоследствии и дала жизнь.
– И почему случился этот взрыв?
– Доподлинно неизвестно, – ответил я, – учёные пытаются это выяснить.
– А как ты думаешь?
– Мне кажется реалистичной одна из идей. Её суть в том, что до большого взрыва были две частицы. Они в сто крат меньше, чем то, что ты можешь увидеть. Каждая из частиц имела равное количество энергии. И всё было в гармонии. До тех пор, пока одна из них каким-то образом не забрала энергию у другой. Это и послужило толчком для взрыва.
– Эта версия нравится тебе больше других?
– Нет, – ответил я, – но, судя по тому, что происходит в мире, теория кажется достоверной. Ведь в таком случае основа нашего существования – попытка забрать что-то у равного. И люди, как один из разумных видов существ, неосознанно следуют этому закону, тогда как другие пытаются вернуть утраченное и вернуться к равновесию.
– Которое, по сути, отлично обходилось и без вас.
– Совершенно верно. Мне кажется, что весь этот мир – ошибка. Программа, вышедшая из-под контроля и неспособная самостоятельно вернуться к первоистоку.
– Почему ты так думаешь?
– Потому что я вижу, что происходит: войны, голод, регрессия сознания на фоне эволюции технологий. В юности я думал, что наши предки ошиблись и завели развитие в какую-то тупиковую ветвь. Но, видя и зная новое поколение, я понимаю, что эта тенденция продолжается.
– От ос не рождается пчёл, – проговорило насекомое. – Есть такая присказка. Понимаешь?
– Кажется, да. Ты имеешь в виду, преемственность поколений и, как следствие, передачу ошибочных установок далее по эволюционной лестнице.
– Наверное.
– Это вполне логично.
– Да? – спросила она.
– Ага. На одном из этапов человек сможет развиться максимально, но ошибочные формулировки ограничат его. В результате чего будет либо деградация, либо преодоление и пересборка этих формул для успешного дальнейшего развития. – Я улыбнулся и перевёл взгляд на опустевшую дорогу. – Это приятная мысль.
– Чем?
– Тем, что есть вероятность благоприятного исхода.
– Она ведь всегда есть, разве нет?
– Отнюдь.
– Хуюдь!
– Чего?– преодолевая смех, спросил я.
– Смешно?
– Довольно-таки.
– Услышала, как один человек ответил так другому. Вот и запомнила.
– Ты часто слушаешь людей?
– Не очень. Большинство их разговоров однообразны. Послушав несколько сотен, можешь с первых фраз определить, чем всё закончится.
– Понимаю, – с горечью отозвался я.
– У тебя тоже так?
– Да. Наверное, поэтому у меня почти нет друзей.
– Друзей? Кто это?
– Это как родственники, но только ты выбираешь их сам.
– Не понимаю, – упорствовала оса.
– Один из мыслителей античной древности говорил, что дружба – это одна душа в двух телах.
– А что такое душа?
– Это 7 грамм, – улыбнулся я.
– Какие 7 грамм?
– Одни учёные провели эксперимент: они взвешивали человека на пороге смерти и после оной. Разница между первым и вторым весом составила всего 7 грамм. Именно в них, по одной из теорий, и хранится наша личность, предпочтения, ход мыслей, способности и предрасположенности…
– А у меня есть душа?
– Думаю, да. Я сторонник того, что у всего она есть.
– Даже у камней?
– Да.
– А говорил, что насекомые думать не умеют, – язвительным тоном заметила она.
– По общему мнению – не умеют. Но душа – это, скорее, про чувства, нежели про мысли.
– Это как?
– Ну, что-то может не думать, но при этом ощущать боль, страх или удовольствие. Есть, конечно, мнение, что мысль – первооснова существования, но я этому не доверяю.
– Спасибо, – неожиданно тепло сказала она.
– За что? – удивился я.
– За беседу.
– И тебе.
Нам не нужно было больше слов. И без них было понятно, что диалог подошёл к концу. Вероятно, у неё были свои осиные дела. Или нет. Мне хотелось спать, а игнорировать это желание, при учёте периодических приступов бессонницы, было бы кощунством.
Посему я вышел с балкона, захлопнул дверь и повалился на кровать.
***
Порой повседневные дела занимают меня настолько, что я забываю сходить в душ или уборную. Так было и в тот день: меня поглотили крысиные бега, и я не успел глазом моргнуть, как наступил вечер. Лишь когда всё было закончено, я вспомнил, что даже украдкой не заходил на балкон.
Редкие машины и шумные мотоциклисты нарушали мерное посапывание города. Они мешали в полном смысле насладиться вечерним городом. Небо было безоблачным, но даже вчерашних звёзд не было видно. Я аккуратно прикрыл дверь и опустился на табуретку.
– Это ты? – спросил уже знакомый голос.
– Да.
– Давненько тебя не было.
– Всего день.
– Иногда день – это вся жизнь.
– Только для таких, как ты, – с грустью ответил я. – И знаешь, иногда я завидую этому.
– Почему?
– Потому что если вся жизнь – всего один день, то многие вещи, ритуалы, обязанности становятся пустыми и никчёмными.
– Например?
– Работа.
– Что это? – удивилась оса.
– Это место, где платят деньги.
– Деньги?
– Да.
– Что такое деньги?
И снова вопрос, который поставил меня в тупик. Казалось бы, обыденная вещь, которая владеет почти всем в нашем мире, но я не знал, как объяснить это насекомому.
– Это… – начал я, – бумага, имеющая определённую ценность для людей. Мы сами их придумали.
– И зачем они?
– Покупать что-либо. Телевизоры, одежду, еду.
– Но ведь еда растёт на улице, разве нет? – спросила она.
– Отчасти да. Но иногда хочется чего-то вкусного, что невозможно найти в окружающей местности. И тут помогают деньги. Это как если бы вы научились считать пыльцу. И одни бы купались в ней, а другие работали, не покладая лап.
– Если так мешают, то почему бы не отказаться от них?
– Вся планета, так или иначе, связана с деньгами.
– Люди на планете, – поправила оса.
– Да, люди. И им нужно ходить на работу. Чтобы были деньги. Чтобы покупать то, что не растёт на улице.
– Значит, и у тебя есть работа?
– И да, и нет.
– Как это?
– Постоянной работы у меня нет. Я нахожу какую-то работу, когда нужны деньги, и ухожу, когда мне надоедает.
– Почему?
– Почему я ухожу или почему надоедает?
– И то и другое.
– Ухожу, потому что не хочу быть там, где мне не нравится, где больно. А надоедает, потому что я человек, – улыбнулся я.
– Значит, всем людям не нравится работать?
– Нет. Я встречал тех, кто любит то, чем занимается. Это просто со мной что-то не так.
– Что-то?
– Да. Даже интересное занятие мне рано или поздно надоедает. Я выучиваю алгоритм действий, слова и просто повторяю их. Это выматывает, наскучивает. В то же время у меня нет возможности целиком избавиться от этой «повинности». Лишь на время.
– Тебя это беспокоит?
– Временами, – признался я. – Дело в том, что твой собеседник – выкидыш мироздания, плетущийся по обочине жизни. А люди – существа социальные. Они вроде вас: не могут жить поодиночке.
– Есть и те, кто живут вне улья.
– Вижу. Точнее, слышу. Но люди немного сложнее вашего вида.
– Самосознание?
– Точно. Человеку нужен человек.
– А тебе?
– У меня нет ответа на этот вопрос.
– Хорошо. Чем ты хочешь заниматься?
– Рисовать.
– Значит, ты художник?
– Нет, – горько улыбнулся я. – Художники пишут картины. А я рисую картинки. Их нельзя потрогать или понюхать, но можно увидеть. Вообще, это сложный вопрос: когда человек, занимающийся чем-то, может именовать себя кем-то. В смысле, когда кузнец становится кузнецом? Когда первый раз ударил молотком? Или когда превратил заготовку в готовое изделие? Но первые изделия всегда ужасны. Если брать мерилом те же деньги, то какая сумма является точкой?
– Похоже, даже в этом много нюансов.
– Ещё бы.
– Значит, ты рисуешь, но не художник?
– Да.
– И много уже нарисовал?
– Картинок сто, наверное. Может, чуть больше. Ещё столько же незаконченных. Плюс разного рода зарисовки. Но картины нет ни одной.
– Так нарисуй картину.
– Картины пишут. И я не уверен, что у меня хватит таланта. Должна быть прорисовка, посыл, эмоции, детали. Не говоря уже о том, что меня и на картинки-то не всегда хватает. Нужны деньги. А это время, силы. Хорошо быть осой. Не нужно слушать начальство или выполнять планы.
– У нас и своих хлопот хватает. Всегда есть хищники, которые могут съесть. Да и человек может убить.
– Да, забот достаточно, – отозвался я.
– Ты большой, сильный.
– Все люди такие. Ну, или подавляющее большинство.
Повисла тишина. Я хотел поговорить о чём-то важном, что беспокоит меня; о чём-то, что врывается в сознание за мгновение до наступления темноты, которой сопровождается каждый мой сон. Во мне сидела какая-то невысказанная боль. Но проблема была в том, что я не мог облечь всё это в слова. И я не знал, знакомо ли это чувство тому, с кем я веду диалог.
– О чём задумался? – спросил голос.
– О том, что проблемы, беспокоящие меня, тебе неведомы. Как и мне не известно то, что не даёт покоя тебе; о том, что иногда невозможно подобрать слов для описания этого. Понимаешь?
– Кажется, да. Не очень приятное чувство, – сказала она.
– Да. Будто зуд под рёбрами. Он не даёт нормально спать, есть, работать. И в то же время это ощущение не утихает и не проходит годами, десятилетиями. Но к нему невозможно привыкнуть.
– Забавно.
– Что?
– То, что твоя жизнь в неимоверное количество раз больше моей; однако наши проблемы схожи. И в какой-то степени мы больны одним недугом.
– Одиночеством?
– Может быть, – ответила оса. – Я не знаю, как это называется.
– Вот и я не знаю. И не знаю, как донести это чувство до тебя. С той же остротой, с той же бесконечной тоской и отчаянием, с которыми отзывается это чувство во мне.
– Разве того, что я чувствую то же самое, недостаточно?
– Я не уверен, что это то же чувство.
– Люди… – тяжело произнесла она.– Даже в горе вам нужна компания. И если она есть, то вы начинаете думать о том, равны ли чувства, равна ли боль. Вы так эгоцентричны.
– Какие умные слова, – ухмыльнулся я.– Но ты права. И я из их племени. Пусть и оплёван, и изгнан.
– За что?
– За то, что не следую правилам игры. Норма, помнишь?
– Ага.
– Ну вот.
Мы вновь погрузились в тишину, прерываемую лишь машинами неподалёку.
– Пойду я спать.
– Хорошо, – ответила оса. – Ещё поболтаем?
– Да, завтра. Тебе тоже, наверное, нужно отдохнуть.
– Не помешает. Тогда до завтра?
– Да, – вымолвил я и вышел. Сил не было даже на то, чтобы раздеться, поэтому я заснул прямо в одежде…
***
Следующим утром, едва проснувшись, я уже знал, что будет. Это чутьё приходит крайне редко, но всегда точно. Я лежал в кровати и смотрел на дождь за окном. Даже под одеялом я чувствовал, что начинаю замерзать. Винтики в голове быстро пришли в движение и выдали ответ. Я встал, заварил кофе и вышел на балкон. В первую же секунду мне стало понятно, что чутьё не обмануло. За ночь ветер сменил направление. Холодное и лишённое жестокости дыхание осени было совсем близко.
Не говоря ни слова, я опустился на своё любимое место. Шестое чувство подсказывало, что я не один, но проверять означало бы лишиться этого таинства; безмолвного соприкосновения душ.
Несколько часов я просидел молча. Затем вышел, перекусил и вернулся. Время в тот день не бежало и даже не шло. Оно стекало, будто концентрированный сироп: тягучий и липкий. У меня не было нужды прикасаться к нему пальцами. Каждый сантиметр кожи ощущал эту субстанцию в миллион раз острее и чётче, чем мозг.
Постепенно солнце окрасило перистые облака в розовые и персиковые оттенки, а настроение – в серый. Это не была грусть, печаль или тоска. Меланхолия была бы ближе всего, однако в моём настроении были и нотки радости, хотя я и не понимал причин.
– Холодает, – сказала она.
– Чувствую.
– Ты ведь знаешь, к чему всё идёт?
– Да, – без тени сомнений ответил я. – И от этого ещё грустнее. Знаю, что не способен изменить это.
– Ты можешь дать мне кров.
– Лишив тебя свободы?
– Значит, мне не нужно ничего объяснять?
– Нет, – сказал я. – В моей голове за утро пронеслось бесчисленное множество вариантов. Но ни один не подошёл, ибо каждый подразумевал твоё заточение. На балконе, в банке или в другом месте, где тебя не настигнут холода. Если бы я понимал тебя чуть хуже, то уже сделал бы предложение.
– И я бы от него отказалась.
– Разумеется.
– Ничто не вечно.
– Знаю, но от этого не легче.
– Понимаю, – с грустью произнесла она.
Я открыл рот, чтобы что-то сказать, но в то же мгновение осознал, что даже самые умные, вычурные и точно подобранные слова будут бесконечно убоги в этой ситуации. Казалось, насекомое всё поняло без слов:
– Я буду скучать.
– Как и я. Мы не так много времени провели вместе, но оно было прекрасным.
– Вернее и не скажешь.
– Понимаю, что для тебя этот срок длиннее, чем для меня, и это лишь добавляет проблем.
– Эй, у меня ведь крошечный мозг, помнишь? Не надо таких сложностей, – пошутила она.
– Смешно. Знаешь, что меня печалит больше всего? То, что за 20 с лишним лет я ни с кем так не разговаривал, как с тобой. И, вероятнее всего, уже и не поговорю.
– Не грусти. Однажды мы встретимся снова.
– Правда? – удивился я.
– Да. Мы оба чувствуем эту связь. Значит, она достаточно крепка. И где бы мы ни были, чем бы ни занимались, наши дороги ещё пересекутся.
– В другой жизни? – безрадостно спросил я.
– Возможно.
– Надеюсь, и там мы почувствуем эту тонкую красную нить, связывающую наши души.
– Только если ты не будешь вновь угрожать моему дому.
– Я постараюсь.
Мы умолкли, чтобы послушать ветер и подобрать нужные слова для прощания. Последние слова…
– Я боюсь, – неожиданно признался я.
– Чего?
– Что больше никогда не услышу кого-то, кто поймёт меня. Но и держать тебя не имею права.
– Думаю, ты ошибаешься. Посмотри сколько вокруг тебя людей.
– Мы из разных племён.
– Но вы люди.
– Один человек сказал, что настоящее одиночество не в отсутствии людей. А в невозможности поговорить о том, что тебя действительно волнует. Понимаешь?
– Кажется, да. Но эй, посмотри на всё с моей стороны: каково будет мне. Большинство созданий моего вида вообще не имеют самосознания.
– Может, оно и к лучшему?
– Едва ли. У меня ведь оно есть.
– Да, в этом проблема «избранных», «особей нового вида» и им подобных: первым быть не трудно. Трудно им оставаться до самого конца.
– А что есть «конец»? – спросила она.
– Я не знаю. Теорий много. И какая верная мы узнаем только тогда, когда лишимся возможности поделиться этим с кем-то. Но, возможно, по-другому и нельзя.
– Возможно.
Я не заметил, как на город опустились сумерки, и зажглись фонари.
Было очевидно, что я прощаюсь с чем-то важным. Ценным. И это знали мы оба. Именно это чувство всегда отгораживало меня от долгих прощаний. Смотреть на кровоточащее сердце в руках и видеть своё у другого, осознавать этот момент… тяжелейшая из пыток.
– Прощай, – выдавил я из себя.
– Прощай, – надрывно произнёс голос, и в то же мгновение крошечное полосатое тельце вылетело из дырки под окном. Я успел лишь моргнуть, и всё исчезло. Я остался один. Человек, сидящий на балконе густонаселённого города и уже скучающий по разговорам, которые никогда не повторятся…
С того дня я больше не слышал этого голоса. Мне хочется верить, что существо, которому он принадлежит, сейчас где-то, где ему лучше, чем мне; что когда-нибудь он вернётся, и мы вновь заговорим, не утаивая того, что нас тревожит, беспокоит и не даёт забыться сном тёмными, безлунными ночами…
Конец
Отличный комментарий!