идеально же
Не жалуются и не мешают. Остальное мелочи.
а должны?
пора подписываться на тег
Про трогание он ничего не сказал
Почему-то напомнило "Лабиринт Отражений" Лукьяненко. Алярм, простыня:
— Ты же говорил, в доме никого… — шепчет Вика.
— А вдруг? — таинственно отвечаю я. Подхожу к двери напротив,
извлекаю из кармана гнутый кусок проволоки. Примерно так я представляю
себе отмычку.
Вика ждет, она уже заинтригована.
Я тереблю проволокой в чужом замке. Конечно же, он поддается. Так
ведь было задумано. И мы входим.
Это большая трехкомнатная квартира. На вешалке — одежда, плащи,
куртки. К стене прислонен детский велосипед. Обувь раскидана вдоль стены.
Я подаю Вике тапочки, переобуваюсь сам, и говорю:
— У них принято переобуваться. Семья большая, четверо детей,
натаскали бы грязи. И полы холодные…
Вика молчит, она приняла правила игры.
Заглядываем на кухню. Старенький польский гарнитур, еще советских
времен. Очень-очень много банок с приправами, каких-то солений, варенья в
банках. На плите — горячая кастрюля с борщом, сковорода с котлетами. В
окнах — тихая зеленая улочка, и Вика мгновенно прилипает к окну. На
площадке галдят дети, женщина выгуливает у самого подъезда старого,
медлительного пуделя.
— Кто здесь живет? — спрашивает Вика.
— Я знаю их только по именам. Виктор Павлович и Анна Петровна.
Старшая дочка — Лида, заканчивает школу. И трое пацанов — Олег, Костя,
Игорь.
Поколебавшись, добавляю:
— Пуделя зовут Герда. В общем-то, я не люблю, когда собак называют
человеческими именами. Но они так захотели.
— А что за город?
— Витебск. Кажется, Витебск.
Вика становится ко мне спиной, строго говорит:
— Не суйся на глаза.
С минуту она разглядывает кухню, выскочив из виртуальности. Потом,
погрузившись обратно, поворачивается ко мне, и спрашивает:
— Так — везде?
Я киваю.
— Хозяев нет дома, но квартиры живут, — шепчет Вика. — Рубашка на
спинке стула, игрушки, разбросанные по полу, капающий кран и мусор,
заметенный холостяком под диван… Так?
Молчу.
— Ленька, а ты — нормальный? — тихо спрашивает Вика. — Я строила
горы, где нет, и не должно было быть людей… тоже странно, наверное. Но я
не очень люблю людей.
— Не ври, — прошу я.
— А ты построил дом, в котором никогда не будут жить. Нет, дом, где
почти живут. Дымящаяся трубка в пепельнице и горячий чайник на плите…
Панельная «Мария Целеста». Зачем, Леня?
— Я не вправе был их селить по-настоящему. Придумывать характеры и
лица, горе и радость. Пусть так… только вещи. Они тоже могут многое
рассказать.
Мне все кажется, что она не понимает. Не может понять до конца, и я
говорю, взахлеб, торопливо:
— Ниже этажом живет парнишка, меломан. Он из Подольска. Иногда он
увлекается и включает свой магнитофон так громко, что приходится стучать в
пол. Но он неплохой парень, он сразу делает тише. У него отличная
коллекция, там и кассеты, и винил, и сиди-диски. Всего понемногу. Больше
винила, он сейчас копейки стоит, никому не нужен, а у него проигрыватель
«Вега», старый, но неплохо крутит. А на шестом этаже такой странный тип,
он, кажется, инженер, работает на тульском заводе, раньше делал оружие,
сейчас — всякий ширпотреб. Мечтает писать любовные детективы, придумал вот
такой жанр… Он их и пишет, печатает на машинке по вечерам, но никому не
показывает. Сам понимает, что плохо выходит, редкий такой тип графомана,
безобидный. Я иногда брал его рукописи, смотрел, это и вправду ерунда, но
добрая такая, наивная, ему надо было родиться в восемнадцатом веке…
Вика не отвечает, и я продолжаю, уже понимаю — ошибся, и не надо было
показывать ей эту пустую квартиру, а тем более — говорить о других, ей не
понять эту странную блажь, этот бред, который я строил два года…
— На третьем этаже — старушка, одна в трехкомнатной, ей тяжело
живется, я знаю. Тем более, она откуда-то с Украины, из Харькова, кажется.
Телевизор включает, только когда идет мыльная опера, и то делает яркость
послабее — думает, что так тока меньше уходит и кинескоп не портится… Но
она боится пускать постояльцев или разменивать квартиру, может быть, и
правильно. Я редко к ней захожу, я ведь ничем не могу помочь, а мне
страшно смотреть, как она живет. Особенно перед праздниками, знаешь, самая
страшная нищета — это нищета, которая пытается встретить Новый Год. Дети
ее забыли, а может быть, и не было детей, или погибли на войнах, у нее
фотография на стене — паренек в российской военной форме…
Вика молчит.
— На втором — парочка, они смешные. Год всего женаты. Из Уфы.
Постоянно ругаются и мирятся, иногда слышно в подъезде… а потом то чашка
разбита, то дверью так хлопнули, что посыпалась штукатурка. А мне все
равно кажется, что они не разведутся. Их что-то держит вместе, то ли тайна
какая-то, то ли любовь, а может, и то и другое; любовь — это тоже тайна. А
трехкомнатная там пустая… совсем. Жила еврейская семья, уехали, квартиру
продали какой-то посреднической фирме, а та что-то никак не перепродаст.
Может, заломили много, квартира в Москве, в хорошем районе…
Я задохнусь в этой тишине, в ее молчании.
— На первом старик-инвалид, на костылях. Может быть, самый шумный и
едкий в Курске. Скандалит в магазинах, ругается с соседями, я всегда
проскакиваю первый этаж побыстрее, боюсь с ним сцепиться, а это
неправильно будет, он ведь не виноват, что стал таким… это жизнь.
Жизнь…
Сам понимаю, как нелепо звучит это слово.
Жизнь? Какая жизнь — в пустых квартирах нарисованного дома, в этих
бетонных усыпальницах, где только вещи помнят людей. Меня бы нейтронная
бомба оценила, а не живая женщина.
— Ты же говорил, в доме никого… — шепчет Вика.
— А вдруг? — таинственно отвечаю я. Подхожу к двери напротив,
извлекаю из кармана гнутый кусок проволоки. Примерно так я представляю
себе отмычку.
Вика ждет, она уже заинтригована.
Я тереблю проволокой в чужом замке. Конечно же, он поддается. Так
ведь было задумано. И мы входим.
Это большая трехкомнатная квартира. На вешалке — одежда, плащи,
куртки. К стене прислонен детский велосипед. Обувь раскидана вдоль стены.
Я подаю Вике тапочки, переобуваюсь сам, и говорю:
— У них принято переобуваться. Семья большая, четверо детей,
натаскали бы грязи. И полы холодные…
Вика молчит, она приняла правила игры.
Заглядываем на кухню. Старенький польский гарнитур, еще советских
времен. Очень-очень много банок с приправами, каких-то солений, варенья в
банках. На плите — горячая кастрюля с борщом, сковорода с котлетами. В
окнах — тихая зеленая улочка, и Вика мгновенно прилипает к окну. На
площадке галдят дети, женщина выгуливает у самого подъезда старого,
медлительного пуделя.
— Кто здесь живет? — спрашивает Вика.
— Я знаю их только по именам. Виктор Павлович и Анна Петровна.
Старшая дочка — Лида, заканчивает школу. И трое пацанов — Олег, Костя,
Игорь.
Поколебавшись, добавляю:
— Пуделя зовут Герда. В общем-то, я не люблю, когда собак называют
человеческими именами. Но они так захотели.
— А что за город?
— Витебск. Кажется, Витебск.
Вика становится ко мне спиной, строго говорит:
— Не суйся на глаза.
С минуту она разглядывает кухню, выскочив из виртуальности. Потом,
погрузившись обратно, поворачивается ко мне, и спрашивает:
— Так — везде?
Я киваю.
— Хозяев нет дома, но квартиры живут, — шепчет Вика. — Рубашка на
спинке стула, игрушки, разбросанные по полу, капающий кран и мусор,
заметенный холостяком под диван… Так?
Молчу.
— Ленька, а ты — нормальный? — тихо спрашивает Вика. — Я строила
горы, где нет, и не должно было быть людей… тоже странно, наверное. Но я
не очень люблю людей.
— Не ври, — прошу я.
— А ты построил дом, в котором никогда не будут жить. Нет, дом, где
почти живут. Дымящаяся трубка в пепельнице и горячий чайник на плите…
Панельная «Мария Целеста». Зачем, Леня?
— Я не вправе был их селить по-настоящему. Придумывать характеры и
лица, горе и радость. Пусть так… только вещи. Они тоже могут многое
рассказать.
Мне все кажется, что она не понимает. Не может понять до конца, и я
говорю, взахлеб, торопливо:
— Ниже этажом живет парнишка, меломан. Он из Подольска. Иногда он
увлекается и включает свой магнитофон так громко, что приходится стучать в
пол. Но он неплохой парень, он сразу делает тише. У него отличная
коллекция, там и кассеты, и винил, и сиди-диски. Всего понемногу. Больше
винила, он сейчас копейки стоит, никому не нужен, а у него проигрыватель
«Вега», старый, но неплохо крутит. А на шестом этаже такой странный тип,
он, кажется, инженер, работает на тульском заводе, раньше делал оружие,
сейчас — всякий ширпотреб. Мечтает писать любовные детективы, придумал вот
такой жанр… Он их и пишет, печатает на машинке по вечерам, но никому не
показывает. Сам понимает, что плохо выходит, редкий такой тип графомана,
безобидный. Я иногда брал его рукописи, смотрел, это и вправду ерунда, но
добрая такая, наивная, ему надо было родиться в восемнадцатом веке…
Вика не отвечает, и я продолжаю, уже понимаю — ошибся, и не надо было
показывать ей эту пустую квартиру, а тем более — говорить о других, ей не
понять эту странную блажь, этот бред, который я строил два года…
— На третьем этаже — старушка, одна в трехкомнатной, ей тяжело
живется, я знаю. Тем более, она откуда-то с Украины, из Харькова, кажется.
Телевизор включает, только когда идет мыльная опера, и то делает яркость
послабее — думает, что так тока меньше уходит и кинескоп не портится… Но
она боится пускать постояльцев или разменивать квартиру, может быть, и
правильно. Я редко к ней захожу, я ведь ничем не могу помочь, а мне
страшно смотреть, как она живет. Особенно перед праздниками, знаешь, самая
страшная нищета — это нищета, которая пытается встретить Новый Год. Дети
ее забыли, а может быть, и не было детей, или погибли на войнах, у нее
фотография на стене — паренек в российской военной форме…
Вика молчит.
— На втором — парочка, они смешные. Год всего женаты. Из Уфы.
Постоянно ругаются и мирятся, иногда слышно в подъезде… а потом то чашка
разбита, то дверью так хлопнули, что посыпалась штукатурка. А мне все
равно кажется, что они не разведутся. Их что-то держит вместе, то ли тайна
какая-то, то ли любовь, а может, и то и другое; любовь — это тоже тайна. А
трехкомнатная там пустая… совсем. Жила еврейская семья, уехали, квартиру
продали какой-то посреднической фирме, а та что-то никак не перепродаст.
Может, заломили много, квартира в Москве, в хорошем районе…
Я задохнусь в этой тишине, в ее молчании.
— На первом старик-инвалид, на костылях. Может быть, самый шумный и
едкий в Курске. Скандалит в магазинах, ругается с соседями, я всегда
проскакиваю первый этаж побыстрее, боюсь с ним сцепиться, а это
неправильно будет, он ведь не виноват, что стал таким… это жизнь.
Жизнь…
Сам понимаю, как нелепо звучит это слово.
Жизнь? Какая жизнь — в пустых квартирах нарисованного дома, в этих
бетонных усыпальницах, где только вещи помнят людей. Меня бы нейтронная
бомба оценила, а не живая женщина.
Спасибо, спиздию себе в свою книжку
и во всём городе никто не живёт
Чтобы написать коммент, необходимо залогиниться
Отличный комментарий!