Эдди был первым, у Бена была самая большая штучка, а с Билом она кончила.
Сука, столько лет прошло, а я все ещё помню этот момент лучше всего.
Сука, столько лет прошло, а я все ещё помню этот момент лучше всего.
По очереди. Это была не бессмысленная ебля. Там проведена философия через всю книгу.
В книге вроде как говорилось (хз, я в какой-то новости вычитал), что девочка заметила, что детишки потеряли смысл жизни и уже хотели сдаться и сдохнуть, но девочка решила их мотивировать ёблей (а там каждый парень вроде в неё был влюблен). И насколько я знаю, телесные ласки с тянкой в отчаянной ситуации очень помогают преодолеть депрессию/страх (и хуй знает какие ещё эмоции). Ну и вы же помните разные фильмы (чаще всего ужасы) со сценами секса героев, да? Там они типо тоже в отчаянии были и всё такое. А после сего священного дела они ПРЕОБЛАДАЮТ! над своими эмоциями и становятся пафосными героями! Извини, но с научной точки зрения я это не объясню, у меня было 2 по химии и биологии.
Так. Вся моя жизнь - сплошной хоррор. Депрессия, полное отсутствие мотивации. Где взять тянку для ебли?
Можно почитать по кругу
Удачи!
Держа книгу вверх ногами, заглядывая ей между страниц. Мммм...
Бля, ебли там и близко не было. Я понял только к концу фильма шо ее выебали и грохнули
«
И мне не надо
Ни мармелада,
Ни шоколада,
А только маленьких
(Да, очень маленьких!)
Детей
»
— Бармалей (Корней Чуковский)
В Европе ещё до того, как в головы внедрили термин «детская порнография», а в США хранение СР стало как некое особо тяжкое «преступление» хуже изнасилования со средними сроками 10 лет, голые подростки и дети присутствовали во множестве фильмов, например в некоторых фильмах Дэвида Гамильтона.
Также, шедевром подростковой эротичности был фильм «Распутное детство» (итал. «Maladolescenza») (1977), голая дочь-подросток Эммануэль появляется в фильме «Эммануэль-королева страсти», порнографический момент с девочкой присутствует в французском фильме «Порнократия / Анатомия страсти (Anatomie de l'enfer)». Откровенной детской порнографией сегодня считался бы предназначенный для школьников бельгийский фильм полового воспитания 1991 года «Puberty: Sexual Education for Boys and Girls».
Вы будете удивляться, но сабж присутствует и в советском кинематографе! Очевидно тарковские, кончаловские и прочие гайдаи в своё время интересовались творчеством Гамильтона.
Полюбоваться на голых лолей можно в таких старых фильмах отечественного производства, как: «Девочка и эхо» (1964), «Голубой портрет» (1976), «Капля в море» (1973), «Благие намерения» (1984), «Кукушка в темном лесу» (1985), «Это было у моря» (1989). В какой-то мере сюда же можно добавить и фильм «До первой крови» (1989), где хоть голых писечек и не демонстрируют, но сцена изнасилования лягушкой таки доставляет.
И мне не надо
Ни мармелада,
Ни шоколада,
А только маленьких
(Да, очень маленьких!)
Детей
»
— Бармалей (Корней Чуковский)
В Европе ещё до того, как в головы внедрили термин «детская порнография», а в США хранение СР стало как некое особо тяжкое «преступление» хуже изнасилования со средними сроками 10 лет, голые подростки и дети присутствовали во множестве фильмов, например в некоторых фильмах Дэвида Гамильтона.
Также, шедевром подростковой эротичности был фильм «Распутное детство» (итал. «Maladolescenza») (1977), голая дочь-подросток Эммануэль появляется в фильме «Эммануэль-королева страсти», порнографический момент с девочкой присутствует в французском фильме «Порнократия / Анатомия страсти (Anatomie de l'enfer)». Откровенной детской порнографией сегодня считался бы предназначенный для школьников бельгийский фильм полового воспитания 1991 года «Puberty: Sexual Education for Boys and Girls».
Вы будете удивляться, но сабж присутствует и в советском кинематографе! Очевидно тарковские, кончаловские и прочие гайдаи в своё время интересовались творчеством Гамильтона.
Полюбоваться на голых лолей можно в таких старых фильмах отечественного производства, как: «Девочка и эхо» (1964), «Голубой портрет» (1976), «Капля в море» (1973), «Благие намерения» (1984), «Кукушка в темном лесу» (1985), «Это было у моря» (1989). В какой-то мере сюда же можно добавить и фильм «До первой крови» (1989), где хоть голых писечек и не демонстрируют, но сцена изнасилования лягушкой таки доставляет.
О, да! Советские фильмы могли себе позволить очень многое, т.к. у нас же даже секса не было, не то что всяких половых извращений. Ну кто что может подумать плохого про голых детей? А если подумал - ну так ты сам извращенец и есть, а у нас тут сплошная невинность в кадре!
Чего? Там вроде как 9 глав.
Билл стоит в центре
Офигеть, я читал отцензуренную версию книги...
Глава 22
…пришёл первым, потому что был больше всех испуган.
Он пришёл к ней не как друг, проведший с ней целое лето, не как её нечаянный любовник, но как он приходил к своей матери три или четыре года тому назад – за утешением; он не отшатнулся от её гладкой обнажённости, сначала она даже подумала, что он её не чувствует. Он дрожит, и хотя она держит его в своих объятиях, но кромешная тьма не позволяет ей увидеть его.
– Что ты хочешь? – спрашивает он её.
– Ты должен засунуть свою штучку в меня, – говорит она. Он старается оттолкнуть её, но она держит его, и он опускается на неё. Она услышала, что кто-то – она думает, что этоБен, – задохнулся.
– Бевви, я не могу сделать этого, я не знаю, как…
– Я думаю, это просто, только ты должен раздеться, – она думает о сложностях с гипсовой повязкой, рубашкой, это сначала разъединяет их, потом опять соединяет и пугает.
– Хотя бы брюки.
– Нет, я не могу.
Но она думает, что часть его самого может и хочет, потом его дрожь прекращается, и она чувствует, как что-то маленькое и твёрдое прижимается к правой стороне её живота.
– Ты можешь, – говорит она и притягивает его к себе.
Поверхность, на которой она лежит, твёрдая, глинистая и сухая. Отдалённый шум воды навевает дремоту и успокаивает. Она дотягивается до него. На какой-то момент появляется лицо её отца, строгое и обвиняющее (Я хочу посмотреть, девственна ли ты?) а потом она обнимает Эдди за шею, её гладкая щека прижимается, к его гладкой щеке, и когда он нежно дотрагивается до её маленькой груди, она вздыхает и думает: Это Эдди – и вспоминает день в июле – неужели только месяц прошёл? – когда никто, кроме него, не вернулся в Барренс, и у него была целая стопка юмористических книжек «Литл Лулу», и они вместе читали целый день, как Маленькая Лулу собирала землянику и вляпалась во все эти невероятные истории, и про ведьму Хэзл. Было очень весело.
Она думает о птицах; особенно о грачах, скворцах и воронах, которые возвращаются весной, а руки её тянутся к ремню и расстёгивают его, а он опять говорит, что не может сделать этого; она говорит, что он может, она знает, что он может, и то, что она чувствует, не стыд или страх, а что-то вроде триумфа.
– Куда? – говорит он, и эта твёрдая штучка настойчиво толкается между её ног.
– Сюда, – говорит она.
– Бевви, но я на тебя упаду, – говорит он, и она слышит его свистящее дыхания – Я думаю, так и надо, – говорит она и держит его нежно, и направляет его.
Он толкает слишком быстро и делается больно.
– С-с-с-с-с! – она сдерживает дыхание и кусает нижнюю губу и снова думает о птицах, о весенних птицах, сидящих на коньках домов, и сразу же взлетающих под низкие мартовские облака.
– Беверли, – спрашивает он неуверенно, – с тобой всё в порядке?
– Помедленнее, – говорит она, – тебе легче будет дышать.
Он движется медленнее, и через мгновение его дыхание учащается, и она понимает, что это не потому, что с ним что-то не в порядке.
Боль ослабевает. Неожиданно он начинает двигаться быстрее, затем останавливается, застывает и издаёт звук, какой-то звук. Она чувствует, что это для него нечто необычное, чрезвычайное, что-то вроде… полёта. Она чувствует себя сильной; она ощущает внутри себя ликование. Неужели этого так боялся её отец? Да, он должен был. В этом есть какая-то сила, сила разорванных оков, это глубоко в крови. Она не чувствует физического наслаждения, а только какой-то умственный экстаз. Она чувствует близость. Она держит его, а он прижимает лицо к её шее. Он плачет. Она поддерживает его и чувствует, что та часть его, которая их связывала, начинает ослабевать, не уходит из неё, а просто начинает ослабевать, становится меньше.
Когда он отодвигается, она садится и трогает его лицо в темноте.
– Получилось?
– Что получилось?
– Что должно было, я не знаю точно. Он качает головой – она чувствует руками, дотрагиваясь до его щеки, – Я точно не знаю, было ли это как… ты знаешь, как большие мальчишки говорят. Но это… было действительно что-то. Он говорит тихо, чтобы не услышали остальные:
– Я тебя люблю, Беверли.
Она задумывается. Она совершенно уверена, что они все об этом говорят, кто шёпотом, кто вслух, и она не может вспомнить, что говорят. Это не имеет значения. Нужно ли говорить каждому всё сначала?
Да, наверное, но это не имеет значения. Они должны говорить об этом, это подлинная, человеческая связь между бытием и небытием, единственное место, где кровоток соприкасается с вечностью. Это не имеет значения. Значение имеет только любовь и желание. В этой темноте так же хорошо, как и в любом другом месте. Даже лучше, может быть.
Потом приходит Майк, потом Ричи. И всё повторяется. Сейчас она чувствует некоторое удовольствие. Смутное тепло в её детском незрелом существе, и она закрывает глаза, когда к ней подходит Стэн, и думает о птицах, весенних птицах, она видит их снова и снова, всё сразу же освещается, заполняя обнажённые зимой деревья, вестники самого неистового времени года; она видит, как они взмывают в небо снова и снова, плеск их крыльев, как хлопанье простыней на верёвках, и она думает: Через месяц у каждого ребёнка в Парке-Дерри будет воздушный змей, они будут бегать, держась за верёвки, чтобы они не перепутались друг с другом. Она думает: Вот, что означает полёт.
Со Стэном, как и с другими, она чувствует это ощущение разочарованности от ослабления, ухода от того, в чём они действительно нуждаются, чего они ждут от этого действия, какой-то предел – близкий, но не найденный.
– Получилось? – снова спрашивает она, и хотя сама не знает, точно, что «получилось», но понимает, что не получилось. Она долго ждёт, и наконец приходит Бен. Он дрожит с ног до головы, но это не от страха, как у Стэна.
– Беверли, – говорит он, – я не могу.
– Ты можешь, я чувствую.
Она уверена, что он может. Он был сильнее и больше всех. Она могла почувствовать это по мягкому толчку его живота. Размер его вызвал некоторое удивление, и она слегка потрогала рукой эту выпуклость. Он застонал ей в шею, и от его дыхания тело её покрылось мурашками. Она почувствовала первую волну настоящего жара в себе – неожиданно чувство это в ней стало нарастать; она поняла, что это было у него очень большое(если он такой большой, как же это всё может поместиться в ней?)слишком взрослый для неё, что-то как у Генри, восьмого размера, что-то, что не предназначено для детей, что может взорвать и разорвать. Но не было ни времени, ни места думать об этом; здесь была любовь и было желание, и темнота. Если бы они не попробовали, они бы, наверное, оставили это.
– Беверли, не надо…
– Надо.
– Я…
– Покажи мне, как надо летать, – сказала она со спокойствием, которого не чувствовала, зная, по мокрой теплоте на шее и щеках, что он плачет. – Покажи мне, Бен.
– Нет…
– Если ты написал стихотворение, покажи мне. Потрогай мои волосы, если хочешь, Бен. Всё в порядке.
– Беверли, я… я…
Сейчас он не дрожал, его трясло с ног до головы. Но она понимала, что это не страх, – та часть его тела, которая говорила, что сможет сделать всё… Она думала о(птицах)его лицо, его дорогое, честное лицо, и она знала, что это не страх; это желание, глубокая страсть, и она почувствовала ощущение силы в себе опять, что-то вроде полёта, как полёт, будто смотришь сверху и видишь птиц на крышах, на телевизионной антенне над Вэлли, видишь улицы, как на карте; желание, да, это было что-то, это была любовь и желание, которое научило летать.
– Бен! Да! – вскрикнула она, и всё, что сдерживало его, прорвалось.
Она снова почувствовала боль, и на миг ей показалось и она испугалась, что у неё всё порвётся и он её раздавит. Но он приподнялся на руках, и это ощущение прошло.
Да, он большой, боль вернулась, и она была гораздо глубже, чем тогда, когда Эдди первый раз вошёл в неё. Ей снова пришлось закусить губу, чтобы не закричать и думать о птицах, пока не прошло это горение. Но оно продолжалось, и ей пришлось дотронуться до его губ пальцем, и он застонал.
Жар снова вернулся, и она снова почувствовала, что её сила передаётся ему, она отдавала её с радостью и устремлялась ему навстречу. Появилось первое впечатление раскачивания, восхитительной сладости, которая заставила её беспомощно поворачивать голову из стороны в сторону, и стон вырвался из её сомкнутых губ. Это был полёт, это, о любовь, о желание, невозможно выразить словами – принимать и давать, замкнутый круг: принимать, давать… летать.
– О, Бен! Мой дорогой, да, – шептала она, чувствуя, что след этой сладостной связи остаётся у неё на лице, что-то вроде вечности, восьмой размер раздавил её.
– Я так люблю тебя, дорогой.
Иона поняла, что происходит то, о чём шептались девчонки и хихикали о сексе в женском туалете, но это совсем не то, насколько она теперь понимала; они только восхищались, как замечателен может быть секс, а она сейчас понимала, что для многих из них секс так и останется непонятным и неприятным чудищем. Они говорили о нём – Это. Будете заниматься Этим. А твоя сестра и её мальчик занимаются Этим? А твои родители ещё занимаются Этим? И как они никогда не собираются заниматься Этим. О, да, и можно было подумать, что все девчонки из пятого класса останутся старыми девами, и для Беверли было ясно, что никто из них даже не мог подозревать об этом… пришла она к такому заключению и удержалась от крика только потому, что знала, что остальные будут слышать и подумают, что ей больно. Она закрыла рот рукой и стала кусать ладонь. Теперь она лучше понимала смешки Греты Бови и Салли Мюллер, и всех других: не провели ли они, все семеро, всё это длинное лето, самое длинное в своей жизни, смеясь, как помешанные? Вы смеётесь, потому что всё страшное и неизвестное – смешно, вы смеётесь, как иногда маленькие детишки смеются и плачут в одно и то же время, когда подходит цирковой клоун, зная, что здесь нужно смеяться… но это тоже неизвестность, полная неизвестной вечной мощи.
То, что она кусала руку, не смогло остановить её крик, и она, чтобы не испугать их всех и Бена, кричала в темноту: Да! Да! Да!
Восхитительные образы полёта смешались у неё в голове с карканьем ворон и криками грачей и скворцов: эти звуки стали для неё самой прекрасной музыкой в мире.
Она летела и летела вверх, и сила была не у неё и не у него, а где-то между ними, и он тоже закричал, и она чувствовала, как дрожат его руки, она обвилась вокруг него, чувствуя спазм, его тело, его полное слияние с ней в темноте. И они ворвались вместе в этот живоносный свет.
Потом всё было кончено, и они лежали в объятиях друг друга, и когда он хотел что-то сказать – наверное, какие-то глупые извинения, что нарушило бы всё впечатление, какие-то жалкиеизвинения, как наручники, – она остановила слова поцелуем и отпустила его.
К ней подошёл Билл.
Он старался что-то сказать, но заикание было очень сильным.
– Успокойся, – сказала она, уверенная от своего нового опыта, но она также знала, что устала. Устала и вся мокрая. Всё внутри и снаружи было мокрым и липким, и она подумала, что это может быть от того, что Бен действительно кончил, а может быть, потому, что у неё началось кровотечение. – Всё будет нормально.
– Ааа ттты уууверена?
– Да, – сказала она и сцепила руки вокруг его шеи, чувствуя приятный запах его спутанных волос. – Только ты будь уверен.
– Ааа эээто…
– Шшшшш…
Это было не так, как с Беном, была страсть, но другого рода. То, что Билл был последним, стало лучшим завершением всего. Он добрый, нежный, спокойный. Она чувствовала его готовность, но она сдерживалась его внимательностью и беспокойством за неё, потому что только Билл и она сама понимали, что это за грандиозный акт и что об этом нельзя никогда никому говорить, даже друг другу.
В конце она удивилась тому неожиданному подъёму, она даже подумала: Да! Это должно случиться ещё раз, не знаю, как я выдержу это…
Но её мысли были вытеснены абсолютным удовольствием, и она услышала, как он шепчет: «Я люблю тебя, Бев, я люблю тебя и всегда буду любить тебя» – он повторял это снова и снова и совсем не заикался.
Она прижала его к себе, и они некоторое время так и лежали – щека к щеке.
Он молча отошёл от неё, и она осталась одна. Натянула на себя одежду, медленно застёгивая каждую вещь. Она чувствовала боль, которую они, будучи мужчинами, никогда не почувствуют. Она ощущала также усталое удовольствие и облегчение, что всё кончено. Внутри у неё была пустота, и хотя она радовалась, что всё стало опять на свои места, эта пустота внутри вызывала какую-то странную меланхолию, которую она никогда не могла выразить… за исключением того, что она думала об обнажённых деревьях под белым зимним небом, пустых деревьях, ждущих, что прилетят эти чёрные птицы и рассядутся, как министры, это будет в конце марта, и птицы будут предвестниками смерти снега. Она нашла их, нащупывая руками.
Какое-то время все молчали, а когда кто-то заговорил, её не удивило, что это был Эдди.
– Я думаю, если мы пройдём два поворота и повернём налево… Господи, я же знал это, но я тогда так устал и испугался…
– Пугайся хоть всю жизнь, Эд, – сказал Ричи. Его голос был довольным. Паника исчезла полностью.
– Мы пошли неправильно и в некоторых других местах, – сказал Эдди, не обра
…пришёл первым, потому что был больше всех испуган.
Он пришёл к ней не как друг, проведший с ней целое лето, не как её нечаянный любовник, но как он приходил к своей матери три или четыре года тому назад – за утешением; он не отшатнулся от её гладкой обнажённости, сначала она даже подумала, что он её не чувствует. Он дрожит, и хотя она держит его в своих объятиях, но кромешная тьма не позволяет ей увидеть его.
– Что ты хочешь? – спрашивает он её.
– Ты должен засунуть свою штучку в меня, – говорит она. Он старается оттолкнуть её, но она держит его, и он опускается на неё. Она услышала, что кто-то – она думает, что этоБен, – задохнулся.
– Бевви, я не могу сделать этого, я не знаю, как…
– Я думаю, это просто, только ты должен раздеться, – она думает о сложностях с гипсовой повязкой, рубашкой, это сначала разъединяет их, потом опять соединяет и пугает.
– Хотя бы брюки.
– Нет, я не могу.
Но она думает, что часть его самого может и хочет, потом его дрожь прекращается, и она чувствует, как что-то маленькое и твёрдое прижимается к правой стороне её живота.
– Ты можешь, – говорит она и притягивает его к себе.
Поверхность, на которой она лежит, твёрдая, глинистая и сухая. Отдалённый шум воды навевает дремоту и успокаивает. Она дотягивается до него. На какой-то момент появляется лицо её отца, строгое и обвиняющее (Я хочу посмотреть, девственна ли ты?) а потом она обнимает Эдди за шею, её гладкая щека прижимается, к его гладкой щеке, и когда он нежно дотрагивается до её маленькой груди, она вздыхает и думает: Это Эдди – и вспоминает день в июле – неужели только месяц прошёл? – когда никто, кроме него, не вернулся в Барренс, и у него была целая стопка юмористических книжек «Литл Лулу», и они вместе читали целый день, как Маленькая Лулу собирала землянику и вляпалась во все эти невероятные истории, и про ведьму Хэзл. Было очень весело.
Она думает о птицах; особенно о грачах, скворцах и воронах, которые возвращаются весной, а руки её тянутся к ремню и расстёгивают его, а он опять говорит, что не может сделать этого; она говорит, что он может, она знает, что он может, и то, что она чувствует, не стыд или страх, а что-то вроде триумфа.
– Куда? – говорит он, и эта твёрдая штучка настойчиво толкается между её ног.
– Сюда, – говорит она.
– Бевви, но я на тебя упаду, – говорит он, и она слышит его свистящее дыхания – Я думаю, так и надо, – говорит она и держит его нежно, и направляет его.
Он толкает слишком быстро и делается больно.
– С-с-с-с-с! – она сдерживает дыхание и кусает нижнюю губу и снова думает о птицах, о весенних птицах, сидящих на коньках домов, и сразу же взлетающих под низкие мартовские облака.
– Беверли, – спрашивает он неуверенно, – с тобой всё в порядке?
– Помедленнее, – говорит она, – тебе легче будет дышать.
Он движется медленнее, и через мгновение его дыхание учащается, и она понимает, что это не потому, что с ним что-то не в порядке.
Боль ослабевает. Неожиданно он начинает двигаться быстрее, затем останавливается, застывает и издаёт звук, какой-то звук. Она чувствует, что это для него нечто необычное, чрезвычайное, что-то вроде… полёта. Она чувствует себя сильной; она ощущает внутри себя ликование. Неужели этого так боялся её отец? Да, он должен был. В этом есть какая-то сила, сила разорванных оков, это глубоко в крови. Она не чувствует физического наслаждения, а только какой-то умственный экстаз. Она чувствует близость. Она держит его, а он прижимает лицо к её шее. Он плачет. Она поддерживает его и чувствует, что та часть его, которая их связывала, начинает ослабевать, не уходит из неё, а просто начинает ослабевать, становится меньше.
Когда он отодвигается, она садится и трогает его лицо в темноте.
– Получилось?
– Что получилось?
– Что должно было, я не знаю точно. Он качает головой – она чувствует руками, дотрагиваясь до его щеки, – Я точно не знаю, было ли это как… ты знаешь, как большие мальчишки говорят. Но это… было действительно что-то. Он говорит тихо, чтобы не услышали остальные:
– Я тебя люблю, Беверли.
Она задумывается. Она совершенно уверена, что они все об этом говорят, кто шёпотом, кто вслух, и она не может вспомнить, что говорят. Это не имеет значения. Нужно ли говорить каждому всё сначала?
Да, наверное, но это не имеет значения. Они должны говорить об этом, это подлинная, человеческая связь между бытием и небытием, единственное место, где кровоток соприкасается с вечностью. Это не имеет значения. Значение имеет только любовь и желание. В этой темноте так же хорошо, как и в любом другом месте. Даже лучше, может быть.
Потом приходит Майк, потом Ричи. И всё повторяется. Сейчас она чувствует некоторое удовольствие. Смутное тепло в её детском незрелом существе, и она закрывает глаза, когда к ней подходит Стэн, и думает о птицах, весенних птицах, она видит их снова и снова, всё сразу же освещается, заполняя обнажённые зимой деревья, вестники самого неистового времени года; она видит, как они взмывают в небо снова и снова, плеск их крыльев, как хлопанье простыней на верёвках, и она думает: Через месяц у каждого ребёнка в Парке-Дерри будет воздушный змей, они будут бегать, держась за верёвки, чтобы они не перепутались друг с другом. Она думает: Вот, что означает полёт.
Со Стэном, как и с другими, она чувствует это ощущение разочарованности от ослабления, ухода от того, в чём они действительно нуждаются, чего они ждут от этого действия, какой-то предел – близкий, но не найденный.
– Получилось? – снова спрашивает она, и хотя сама не знает, точно, что «получилось», но понимает, что не получилось. Она долго ждёт, и наконец приходит Бен. Он дрожит с ног до головы, но это не от страха, как у Стэна.
– Беверли, – говорит он, – я не могу.
– Ты можешь, я чувствую.
Она уверена, что он может. Он был сильнее и больше всех. Она могла почувствовать это по мягкому толчку его живота. Размер его вызвал некоторое удивление, и она слегка потрогала рукой эту выпуклость. Он застонал ей в шею, и от его дыхания тело её покрылось мурашками. Она почувствовала первую волну настоящего жара в себе – неожиданно чувство это в ней стало нарастать; она поняла, что это было у него очень большое(если он такой большой, как же это всё может поместиться в ней?)слишком взрослый для неё, что-то как у Генри, восьмого размера, что-то, что не предназначено для детей, что может взорвать и разорвать. Но не было ни времени, ни места думать об этом; здесь была любовь и было желание, и темнота. Если бы они не попробовали, они бы, наверное, оставили это.
– Беверли, не надо…
– Надо.
– Я…
– Покажи мне, как надо летать, – сказала она со спокойствием, которого не чувствовала, зная, по мокрой теплоте на шее и щеках, что он плачет. – Покажи мне, Бен.
– Нет…
– Если ты написал стихотворение, покажи мне. Потрогай мои волосы, если хочешь, Бен. Всё в порядке.
– Беверли, я… я…
Сейчас он не дрожал, его трясло с ног до головы. Но она понимала, что это не страх, – та часть его тела, которая говорила, что сможет сделать всё… Она думала о(птицах)его лицо, его дорогое, честное лицо, и она знала, что это не страх; это желание, глубокая страсть, и она почувствовала ощущение силы в себе опять, что-то вроде полёта, как полёт, будто смотришь сверху и видишь птиц на крышах, на телевизионной антенне над Вэлли, видишь улицы, как на карте; желание, да, это было что-то, это была любовь и желание, которое научило летать.
– Бен! Да! – вскрикнула она, и всё, что сдерживало его, прорвалось.
Она снова почувствовала боль, и на миг ей показалось и она испугалась, что у неё всё порвётся и он её раздавит. Но он приподнялся на руках, и это ощущение прошло.
Да, он большой, боль вернулась, и она была гораздо глубже, чем тогда, когда Эдди первый раз вошёл в неё. Ей снова пришлось закусить губу, чтобы не закричать и думать о птицах, пока не прошло это горение. Но оно продолжалось, и ей пришлось дотронуться до его губ пальцем, и он застонал.
Жар снова вернулся, и она снова почувствовала, что её сила передаётся ему, она отдавала её с радостью и устремлялась ему навстречу. Появилось первое впечатление раскачивания, восхитительной сладости, которая заставила её беспомощно поворачивать голову из стороны в сторону, и стон вырвался из её сомкнутых губ. Это был полёт, это, о любовь, о желание, невозможно выразить словами – принимать и давать, замкнутый круг: принимать, давать… летать.
– О, Бен! Мой дорогой, да, – шептала она, чувствуя, что след этой сладостной связи остаётся у неё на лице, что-то вроде вечности, восьмой размер раздавил её.
– Я так люблю тебя, дорогой.
Иона поняла, что происходит то, о чём шептались девчонки и хихикали о сексе в женском туалете, но это совсем не то, насколько она теперь понимала; они только восхищались, как замечателен может быть секс, а она сейчас понимала, что для многих из них секс так и останется непонятным и неприятным чудищем. Они говорили о нём – Это. Будете заниматься Этим. А твоя сестра и её мальчик занимаются Этим? А твои родители ещё занимаются Этим? И как они никогда не собираются заниматься Этим. О, да, и можно было подумать, что все девчонки из пятого класса останутся старыми девами, и для Беверли было ясно, что никто из них даже не мог подозревать об этом… пришла она к такому заключению и удержалась от крика только потому, что знала, что остальные будут слышать и подумают, что ей больно. Она закрыла рот рукой и стала кусать ладонь. Теперь она лучше понимала смешки Греты Бови и Салли Мюллер, и всех других: не провели ли они, все семеро, всё это длинное лето, самое длинное в своей жизни, смеясь, как помешанные? Вы смеётесь, потому что всё страшное и неизвестное – смешно, вы смеётесь, как иногда маленькие детишки смеются и плачут в одно и то же время, когда подходит цирковой клоун, зная, что здесь нужно смеяться… но это тоже неизвестность, полная неизвестной вечной мощи.
То, что она кусала руку, не смогло остановить её крик, и она, чтобы не испугать их всех и Бена, кричала в темноту: Да! Да! Да!
Восхитительные образы полёта смешались у неё в голове с карканьем ворон и криками грачей и скворцов: эти звуки стали для неё самой прекрасной музыкой в мире.
Она летела и летела вверх, и сила была не у неё и не у него, а где-то между ними, и он тоже закричал, и она чувствовала, как дрожат его руки, она обвилась вокруг него, чувствуя спазм, его тело, его полное слияние с ней в темноте. И они ворвались вместе в этот живоносный свет.
Потом всё было кончено, и они лежали в объятиях друг друга, и когда он хотел что-то сказать – наверное, какие-то глупые извинения, что нарушило бы всё впечатление, какие-то жалкиеизвинения, как наручники, – она остановила слова поцелуем и отпустила его.
К ней подошёл Билл.
Он старался что-то сказать, но заикание было очень сильным.
– Успокойся, – сказала она, уверенная от своего нового опыта, но она также знала, что устала. Устала и вся мокрая. Всё внутри и снаружи было мокрым и липким, и она подумала, что это может быть от того, что Бен действительно кончил, а может быть, потому, что у неё началось кровотечение. – Всё будет нормально.
– Ааа ттты уууверена?
– Да, – сказала она и сцепила руки вокруг его шеи, чувствуя приятный запах его спутанных волос. – Только ты будь уверен.
– Ааа эээто…
– Шшшшш…
Это было не так, как с Беном, была страсть, но другого рода. То, что Билл был последним, стало лучшим завершением всего. Он добрый, нежный, спокойный. Она чувствовала его готовность, но она сдерживалась его внимательностью и беспокойством за неё, потому что только Билл и она сама понимали, что это за грандиозный акт и что об этом нельзя никогда никому говорить, даже друг другу.
В конце она удивилась тому неожиданному подъёму, она даже подумала: Да! Это должно случиться ещё раз, не знаю, как я выдержу это…
Но её мысли были вытеснены абсолютным удовольствием, и она услышала, как он шепчет: «Я люблю тебя, Бев, я люблю тебя и всегда буду любить тебя» – он повторял это снова и снова и совсем не заикался.
Она прижала его к себе, и они некоторое время так и лежали – щека к щеке.
Он молча отошёл от неё, и она осталась одна. Натянула на себя одежду, медленно застёгивая каждую вещь. Она чувствовала боль, которую они, будучи мужчинами, никогда не почувствуют. Она ощущала также усталое удовольствие и облегчение, что всё кончено. Внутри у неё была пустота, и хотя она радовалась, что всё стало опять на свои места, эта пустота внутри вызывала какую-то странную меланхолию, которую она никогда не могла выразить… за исключением того, что она думала об обнажённых деревьях под белым зимним небом, пустых деревьях, ждущих, что прилетят эти чёрные птицы и рассядутся, как министры, это будет в конце марта, и птицы будут предвестниками смерти снега. Она нашла их, нащупывая руками.
Какое-то время все молчали, а когда кто-то заговорил, её не удивило, что это был Эдди.
– Я думаю, если мы пройдём два поворота и повернём налево… Господи, я же знал это, но я тогда так устал и испугался…
– Пугайся хоть всю жизнь, Эд, – сказал Ричи. Его голос был довольным. Паника исчезла полностью.
– Мы пошли неправильно и в некоторых других местах, – сказал Эдди, не обра
Лучший пользователь этого квартала этого года.
Больше 14
To old.
To old.
tits or gtfo
Хороший способ
Простите нечитавшего...
Как ебля-таки помогла выбраться из канализации?
Как ебля-таки помогла выбраться из канализации?
В отрывке же написано, Эдди вспомнил как из нее выбраться(лол)
Ну а если не так узколобо, то после первой победы над пауком, дети начали терять эту магическую связь друг с другом, затуманилась голова, Эдди забыл куда идти и в итоге они могли бы проблуждать под тоннелями до тех пор, пока не сдохнут или не наебнуться. Потом чтобы ещё укрепить свою связь, когда они выбрались они порезали друг другу руки и поклялись на крови что не забудут про это и вернуться, если Оно ещё раз придет
Ну а если не так узколобо, то после первой победы над пауком, дети начали терять эту магическую связь друг с другом, затуманилась голова, Эдди забыл куда идти и в итоге они могли бы проблуждать под тоннелями до тех пор, пока не сдохнут или не наебнуться. Потом чтобы ещё укрепить свою связь, когда они выбрались они порезали друг другу руки и поклялись на крови что не забудут про это и вернуться, если Оно ещё раз придет
А у парней-то сооброжалка работала отменно!
конечно.
Я уролог нужны фото, доверяя мне!
Знаешь чувак за последние 3 дня посмотрел и прочитал столько хентая, некоторый из которого был откровенно за гранью, в смысле в духе Рика и Мори за грнаью, что мне казалось что все чувства просто атрофировались, но после прочтения этого мне стало противно, гадко и грустно...
Писатель, который не умеет в язык - хуёвый писатель. Язык - это основное средство воздействия на читателя. Не уметь им пользоваться, всё равно, что если бы в фильме с актёрами уровня Ди Каприо, режиссурой уровня Кубрика, сценарием Вуди Аллена операторская работа и картинка в целом была бы как в Зелёном Слонике.
Сейчас не припомню, но довольно часто у него затрагивается тема педофилии. В "Библиотечной полиции" насильник заводит мальчика за угол и ебёт в жёппу, причем довольно подробно всё расписывается, но мальчику кажется это это монстр.
И еще было, вот название не вспомню только, там девушка вспоминает, как в детстве с отцом сидела на траве, а потом села к нему на коленки и он хуйцом терся о её гениталии, а рукой в трусиках лазил.
И еще было, вот название не вспомню только, там девушка вспоминает, как в детстве с отцом сидела на траве, а потом села к нему на коленки и он хуйцом терся о её гениталии, а рукой в трусиках лазил.
Долорес Клейборн
Не я вспомнил "Игра Джералда", хотя в "Долорес Клейборн" тоже есть.
Моё воображение - враг мой. Яж блин на работе(
Фильтр как в Городе Грехов поставил?
Я в Екатеринбурге живу. У нас всегда так.
Спасибо. У меня всё прошло.
Ну уж нет, теперь это текстового ЦоПэ тред!
...Он проснулся в темной могиле наступающего утра, ощущая запах пива и рвоты. Кто-то лежал рядом с ним в постели, кто-то горячий и извивающийся. В первую секунду он в панике подумал о том, что это ласка, каким-то образом переместившаяся из его сна о Небраске прямо в реальность. Хныкающий тихий стон сорвался с его уст, когда он понял, что животное, забравшееся к нему в кровать, хотя и не очень большое, но явно больше ласки. От пива у него болела голова, а в висках безжалостно стучало.
— Хватайся за меня, — прошептал Малыш в темноте. Мусорного Бака взяли за руку и подсунули ему какой-то твердый пульсирующий предмет цилиндрической формы. — Тяни. Давай, тяни, ты знаешь, как это делается, я это с первого взгляда понял. Давай, дрочила, так твою мать, надрочи меня.
Мусорный Бак знал, как это делается. Он знал об этом, начиная с тех долгих ночей, которые ему пришлось провести в тюрьме. Говорили, что это плохо, что он ведет себя, как гомосексуалист, но педики были гораздо симпатичнее многих других — тех, кто ночами затачивал ложки или просто лежал на койке, грызя костяшки, глядя на тебя и усмехаясь.
У Мусорного Бака в руках оказался предмет, с которым он умел обращаться. Он сомкнул пальцы и приступил к работе. Когда все будет кончено. Малыш снова уснет. И тогда он сможет уйти.
Дыхание Малыша стало прерывистым. Мусорный Бак не сразу понял, что Малыш расстегивает его ремень и спускает до коленей джинсы и трусы. Мусорный Бак не возражал. Ну, засунет свою штуку ему в задницу, ну и что? От этого не умирают. Это же не яд.
А потом его рука застыла. То, что прижалось к его анусу, было не живой плотью. Это была холодная сталь.
И внезапно он понял, что это такое.
— Нет, — прошептал он. Его глаза расширились от ужаса. Теперь в зеркале он смутно мог различить личико куклы-убийцы, нависшее у него над плечом.
— Да, — прошептал в ответ Малыш. — И не сбивайся с ритма, Мусор. Не сбивайся. Или я спущу курок и разнесу твою фабрику по производству дерьма к чертовой матери. Веришь в эти штучки-дрючки?
Скуля, Мусорный Бак снова принялся за дело. Дуло 45-го вошло в него, причинив ему дикую боль. Но не почувствовал ли он и возбуждения? Вполне возможно.
Малыш это заметил.
— Нравится? — выдохнул он. — Я знал, что понравится, мешок с дерьмом. Тебе нравится, когда он ходит у тебя в жопе? Скажи да, мешок с дерьмом. Скажи да, или отправишься прямо в ад.
— Да, — прохныкал Мусорный Бак.
— Хочешь, чтобы я продолжал?
Он не хотел. Несмотря на возбуждение. Но он знал, что нельзя отказываться.
— Да.
— Я не прикоснулся бы к твоему херу, даже если б он был бриллиантовым. Дрочи его сам. Как ты думаешь, зачем Бог дал тебе две руки?
Сколько это продолжалось? Бог, может, и знает, но Мусорный Бак не знал. Минута, час, век — какая разница? У него появилась уверенность, что в момент оргазма Малыша он ощутит сразу две вещи: горячий ручеек спермы у себя на животе и пулю, разрывающую ему внутренности. Последняя клизма.
Потом бедра Малыша напряглись, и из пениса рванулся прерывистый поток спермы. Рука Мусорного Бака стала скользкой, словно на нее надели резиновую перчатку. Через мгновение пистолет был вытащен. Молчаливые слезы облегчения брызнули из глаз Мусорного Бака. Он не боялся смерти, во всяком случае, смерти ради темного человека, но он не хотел погибнуть в этой мрачной комнате от рук психопата, даже не увидев Циболы. Он готов был уже начать молиться, но он инстинктивно подозревал, что Бог не станет слушать того, кто отдал свою душу темному человеку. Да и когда Бог помогал Мусорному Баку? Или Дональду Мервину Элберту, если уж на то пошло?
Малыш захрапел.
— Хватайся за меня, — прошептал Малыш в темноте. Мусорного Бака взяли за руку и подсунули ему какой-то твердый пульсирующий предмет цилиндрической формы. — Тяни. Давай, тяни, ты знаешь, как это делается, я это с первого взгляда понял. Давай, дрочила, так твою мать, надрочи меня.
Мусорный Бак знал, как это делается. Он знал об этом, начиная с тех долгих ночей, которые ему пришлось провести в тюрьме. Говорили, что это плохо, что он ведет себя, как гомосексуалист, но педики были гораздо симпатичнее многих других — тех, кто ночами затачивал ложки или просто лежал на койке, грызя костяшки, глядя на тебя и усмехаясь.
У Мусорного Бака в руках оказался предмет, с которым он умел обращаться. Он сомкнул пальцы и приступил к работе. Когда все будет кончено. Малыш снова уснет. И тогда он сможет уйти.
Дыхание Малыша стало прерывистым. Мусорный Бак не сразу понял, что Малыш расстегивает его ремень и спускает до коленей джинсы и трусы. Мусорный Бак не возражал. Ну, засунет свою штуку ему в задницу, ну и что? От этого не умирают. Это же не яд.
А потом его рука застыла. То, что прижалось к его анусу, было не живой плотью. Это была холодная сталь.
И внезапно он понял, что это такое.
— Нет, — прошептал он. Его глаза расширились от ужаса. Теперь в зеркале он смутно мог различить личико куклы-убийцы, нависшее у него над плечом.
— Да, — прошептал в ответ Малыш. — И не сбивайся с ритма, Мусор. Не сбивайся. Или я спущу курок и разнесу твою фабрику по производству дерьма к чертовой матери. Веришь в эти штучки-дрючки?
Скуля, Мусорный Бак снова принялся за дело. Дуло 45-го вошло в него, причинив ему дикую боль. Но не почувствовал ли он и возбуждения? Вполне возможно.
Малыш это заметил.
— Нравится? — выдохнул он. — Я знал, что понравится, мешок с дерьмом. Тебе нравится, когда он ходит у тебя в жопе? Скажи да, мешок с дерьмом. Скажи да, или отправишься прямо в ад.
— Да, — прохныкал Мусорный Бак.
— Хочешь, чтобы я продолжал?
Он не хотел. Несмотря на возбуждение. Но он знал, что нельзя отказываться.
— Да.
— Я не прикоснулся бы к твоему херу, даже если б он был бриллиантовым. Дрочи его сам. Как ты думаешь, зачем Бог дал тебе две руки?
Сколько это продолжалось? Бог, может, и знает, но Мусорный Бак не знал. Минута, час, век — какая разница? У него появилась уверенность, что в момент оргазма Малыша он ощутит сразу две вещи: горячий ручеек спермы у себя на животе и пулю, разрывающую ему внутренности. Последняя клизма.
Потом бедра Малыша напряглись, и из пениса рванулся прерывистый поток спермы. Рука Мусорного Бака стала скользкой, словно на нее надели резиновую перчатку. Через мгновение пистолет был вытащен. Молчаливые слезы облегчения брызнули из глаз Мусорного Бака. Он не боялся смерти, во всяком случае, смерти ради темного человека, но он не хотел погибнуть в этой мрачной комнате от рук психопата, даже не увидев Циболы. Он готов был уже начать молиться, но он инстинктивно подозревал, что Бог не станет слушать того, кто отдал свою душу темному человеку. Да и когда Бог помогал Мусорному Баку? Или Дональду Мервину Элберту, если уж на то пошло?
Малыш захрапел.
ну просто ..
гениальный вывод..
гениальный вывод..
Ну да э, это скорее засилье истерии вокруг детей. Я вообще поражен современной трактовкой детей: их держат за полных кретинов, которых надо оберегать от всего. Не пытаться вести с ними диалог на взрослые темы понятным им языком, готовя к взрослой жизни, а поместить их в нравственный вакуум. Причем как раз из-за специфики современных масс медиа они знаю несравнимо больше детей времени действия "Оно", особенно по части секса. Но нет, истерия защиты детей от всего и вся это один из современных гранд-трендов.
прогресс это все, жизнь в целом стала лучше, вот и начали "решать" проблемы раньше не до которых было. даже сейчас если взять какие то отсталые страны, там до сих пор нет этой истерии, да что там далеко ходить - всем известны те же любители ислама, которые берут в жену лолей
Не, ну лоли в жены это уже другая крайность. В обоих случаях решают за ребенка, не давая ему пищи на размышления и выводы.Трабл в том, что никто не помогает им нормально разобраться в информации, которой просто море и доступ до нее легкий. Все делают в основном то, что гипертрофированно совершает наше правительство сейчас: запретить, ограничить, СЖЕЧЬ. В итоге извлекают они из нее то, что считают правильным. Мне помогли в свое время все пережевать, да и в целом на голове хороший котелок, но вот множество проблем общества это бы решило, пррчем на многих уровнях.
Потому что люди вокруг тебя в основной массе дауны с 12 IQ. А теперь подумай что будет когда ты предложишь им чтобы каждый такой даун начал вести диалог на взрослые темы со своим ребенком "понятным им языком". Поэтому на загнивающем западе и есть уроки сексуального воспитания, ибо не могут родители-дауны обьяснить своему чаду что такое ебля, и каковы ее последствия.
Проблем не только в "даунах". Общество в целом поддерживает идею того что ребенок не может мыслить самостоятельно и его нужно от всего оберегать. И более-менее адекватным людям просто навязывается эта идея. Они могли бы обьяснить детям на понятном языке "взрослые вопросы", но не будут этого делать т.к. общество против. А уроки сексуального воспитания могут быть как реально полезными, так и реальным бредом.
дала по очереди
Во всех книгах кинга есть ебля. ВО ВСЕХ! Странно было думать что её нет в "оно"
В "тумане" не было. Или это советская цензура вырезала?
Туми с мозгами остальных пассажиров.
Точно была. Кажется однокласница Кэрри с кем то трахалась
В 23.20 Кристина Харгенсен и Билли Подан вернулись в "Кавальер". Они
поднялись черной лестницей, прошли по коридору и, когда оказались в темноте,
он, даже не дав ей включить свет, принялся срывать с нее кофточку.
- Подожди же, дай я расстегну...
- К черту.
Билли одним рывком разорвал кофточку на спине. Ткань разошлась с
неожиданно громким звуком. Одна пуговица отлетела, прокатилась по голому
деревянному полу и остановилась, подмигивая оранжевым светом.
...
Она вдруг перестала сопротивляться. Он замер, глядя на нее сверху вниз,
и на лице Крис появилась странная улыбка.
- Ты с самого начала об этом думал, да? Ты, подонок вонючий. Так, да?
Дерьмо собачье, импотент, сукин сын.
- Какая разница? - спросил он с какой-то заторможенной, безумной
улыбкой на лице.
- Никакой, - ответила Крис. Ее улыбка вдруг погасла, вены на шее
вздулись, и она, выгнувшись, плюнула ему в лицо.
Дальше - пронизанное красным цветом ярости буйство, затем опустошенное
беспамятство.
поднялись черной лестницей, прошли по коридору и, когда оказались в темноте,
он, даже не дав ей включить свет, принялся срывать с нее кофточку.
- Подожди же, дай я расстегну...
- К черту.
Билли одним рывком разорвал кофточку на спине. Ткань разошлась с
неожиданно громким звуком. Одна пуговица отлетела, прокатилась по голому
деревянному полу и остановилась, подмигивая оранжевым светом.
...
Она вдруг перестала сопротивляться. Он замер, глядя на нее сверху вниз,
и на лице Крис появилась странная улыбка.
- Ты с самого начала об этом думал, да? Ты, подонок вонючий. Так, да?
Дерьмо собачье, импотент, сукин сын.
- Какая разница? - спросил он с какой-то заторможенной, безумной
улыбкой на лице.
- Никакой, - ответила Крис. Ее улыбка вдруг погасла, вены на шее
вздулись, и она, выгнувшись, плюнула ему в лицо.
Дальше - пронизанное красным цветом ярости буйство, затем опустошенное
беспамятство.
Так в кино его тоже изнасиловали. Просто этого не показали и даже не сказали на прямую, но жирно так намекнули.
Экранизаци сильно меняют персонажей, в книге он был ирландцем.
>после чего я бросил читать эту книгу.
Зря, потом охранники (за небольшую плату) так отделали главного насильника, что тот потом остаток жизни провел в больнице.
Зря, потом охранники (за небольшую плату) так отделали главного насильника, что тот потом остаток жизни провел в больнице.
Сейчас проверим насколько серьёзный...
Всегда удивляли эти ебанутые тюремные понятия, где человека судят не по личным качествам, а по совершенно отсталым, как говно мамонта, ярлыкам.
Чисто мужские общества вообще гораздо проще в своей сути. В армии, монастырях, тюрьмах и школах для мальчиков подчинение авторитетам, дисциплина и те самые, древние как говно мамонта способы обеспечить лояльность являются нормой. Словом, парни куда больше отдаются инстинктам если живут только друг с другом.
Инстинкты инстинктами, но долбоеба-то включать не надо. Человек может всем помогать, никого никогда не кинуть, но убрать за собой и стать опущеным, потому что уборка - удел опущеных Что это, если не долбоебизм? Получается верность и стойкость ценятся ниже свинарника?
Тоесть мы будем самозабвенно придерживаться принципов, а то, что принципы давно стоит пересмотреть - до этого ума не хватает...
Тоесть мы будем самозабвенно придерживаться принципов, а то, что принципы давно стоит пересмотреть - до этого ума не хватает...
Я общий принцип описал, из-за которого мужские коллективы так часто предпочитают один-единственный способ проверить новичка. Макнуть его в дерьмо. А тупые правила, это частности. Они вообще не несут никакой смысловой нагрузки, кроме как показать, что соблюдая данное бессмысленное правило, ты являешься частью этого общества. Примерно как верующий иудей, которые в субботу работать не может, ни при каких обстоятельствах, хотя вроде ничего не мешает и гром не поразит.
Что касается направленности этих правил в тюрьме, то вспомни школу. Пока есть изгои, которых можно ненавидеть и безнаказанно пинать, общество вокруг них работает как часы. Просто принесли в жертву пару человек, чтобы стравливать на них все неуместные эмоции.(А в тюрьмах ещё и похоть)
Что касается направленности этих правил в тюрьме, то вспомни школу. Пока есть изгои, которых можно ненавидеть и безнаказанно пинать, общество вокруг них работает как часы. Просто принесли в жертву пару человек, чтобы стравливать на них все неуместные эмоции.(А в тюрьмах ещё и похоть)
Вспомнил Тёмную Башню и ритуальный круг.
Ну вот, вчера я не мог заснуть думая о клоуне. А сегодня я не смогу заснуть думая о Беверли.
Чтобы написать коммент, необходимо залогиниться
…пришёл первым, потому что был больше всех испуган.
Он пришёл к ней не как друг, проведший с ней целое лето, не как её нечаянный любовник, но как он приходил к своей матери три или четыре года тому назад – за утешением; он не отшатнулся от её гладкой обнажённости, сначала она даже подумала, что он её не чувствует. Он дрожит, и хотя она держит его в своих объятиях, но кромешная тьма не позволяет ей увидеть его.
– Что ты хочешь? – спрашивает он её.
– Ты должен засунуть свою штучку в меня, – говорит она. Он старается оттолкнуть её, но она держит его, и он опускается на неё. Она услышала, что кто-то – она думает, что этоБен, – задохнулся.
– Бевви, я не могу сделать этого, я не знаю, как…
– Я думаю, это просто, только ты должен раздеться, – она думает о сложностях с гипсовой повязкой, рубашкой, это сначала разъединяет их, потом опять соединяет и пугает.
– Хотя бы брюки.
– Нет, я не могу.
Но она думает, что часть его самого может и хочет, потом его дрожь прекращается, и она чувствует, как что-то маленькое и твёрдое прижимается к правой стороне её живота.
– Ты можешь, – говорит она и притягивает его к себе.
Поверхность, на которой она лежит, твёрдая, глинистая и сухая. Отдалённый шум воды навевает дремоту и успокаивает. Она дотягивается до него. На какой-то момент появляется лицо её отца, строгое и обвиняющее (Я хочу посмотреть, девственна ли ты?) а потом она обнимает Эдди за шею, её гладкая щека прижимается, к его гладкой щеке, и когда он нежно дотрагивается до её маленькой груди, она вздыхает и думает: Это Эдди – и вспоминает день в июле – неужели только месяц прошёл? – когда никто, кроме него, не вернулся в Барренс, и у него была целая стопка юмористических книжек «Литл Лулу», и они вместе читали целый день, как Маленькая Лулу собирала землянику и вляпалась во все эти невероятные истории, и про ведьму Хэзл. Было очень весело.
Она думает о птицах; особенно о грачах, скворцах и воронах, которые возвращаются весной, а руки её тянутся к ремню и расстёгивают его, а он опять говорит, что не может сделать этого; она говорит, что он может, она знает, что он может, и то, что она чувствует, не стыд или страх, а что-то вроде триумфа.
– Куда? – говорит он, и эта твёрдая штучка настойчиво толкается между её ног.
– Сюда, – говорит она.
– Бевви, но я на тебя упаду, – говорит он, и она слышит его свистящее дыхания – Я думаю, так и надо, – говорит она и держит его нежно, и направляет его.
Он толкает слишком быстро и делается больно.
– С-с-с-с-с! – она сдерживает дыхание и кусает нижнюю губу и снова думает о птицах, о весенних птицах, сидящих на коньках домов, и сразу же взлетающих под низкие мартовские облака.
– Беверли, – спрашивает он неуверенно, – с тобой всё в порядке?
– Помедленнее, – говорит она, – тебе легче будет дышать.
Он движется медленнее, и через мгновение его дыхание учащается, и она понимает, что это не потому, что с ним что-то не в порядке.
Боль ослабевает. Неожиданно он начинает двигаться быстрее, затем останавливается, застывает и издаёт звук, какой-то звук. Она чувствует, что это для него нечто необычное, чрезвычайное, что-то вроде… полёта. Она чувствует себя сильной; она ощущает внутри себя ликование. Неужели этого так боялся её отец? Да, он должен был. В этом есть какая-то сила, сила разорванных оков, это глубоко в крови. Она не чувствует физического наслаждения, а только какой-то умственный экстаз. Она чувствует близость. Она держит его, а он прижимает лицо к её шее. Он плачет. Она поддерживает его и чувствует, что та часть его, которая их связывала, начинает ослабевать, не уходит из неё, а просто начинает ослабевать, становится меньше.
Когда он отодвигается, она садится и трогает его лицо в темноте.
– Получилось?
– Что получилось?
– Что должно было, я не знаю точно. Он качает головой – она чувствует руками, дотрагиваясь до его щеки, – Я точно не знаю, было ли это как… ты знаешь, как большие мальчишки говорят. Но это… было действительно что-то. Он говорит тихо, чтобы не услышали остальные:
– Я тебя люблю, Беверли.
Она задумывается. Она совершенно уверена, что они все об этом говорят, кто шёпотом, кто вслух, и она не может вспомнить, что говорят. Это не имеет значения. Нужно ли говорить каждому всё сначала?
Да, наверное, но это не имеет значения. Они должны говорить об этом, это подлинная, человеческая связь между бытием и небытием, единственное место, где кровоток соприкасается с вечностью. Это не имеет значения. Значение имеет только любовь и желание. В этой темноте так же хорошо, как и в любом другом месте. Даже лучше, может быть.
Потом приходит Майк, потом Ричи. И всё повторяется. Сейчас она чувствует некоторое удовольствие. Смутное тепло в её детском незрелом существе, и она закрывает глаза, когда к ней подходит Стэн, и думает о птицах, весенних птицах, она видит их снова и снова, всё сразу же освещается, заполняя обнажённые зимой деревья, вестники самого неистового времени года; она видит, как они взмывают в небо снова и снова, плеск их крыльев, как хлопанье простыней на верёвках, и она думает: Через месяц у каждого ребёнка в Парке-Дерри будет воздушный змей, они будут бегать, держась за верёвки, чтобы они не перепутались друг с другом. Она думает: Вот, что означает полёт.
Со Стэном, как и с другими, она чувствует это ощущение разочарованности от ослабления, ухода от того, в чём они действительно нуждаются, чего они ждут от этого действия, какой-то предел – близкий, но не найденный.
– Получилось? – снова спрашивает она, и хотя сама не знает, точно, что «получилось», но понимает, что не получилось. Она долго ждёт, и наконец приходит Бен. Он дрожит с ног до головы, но это не от страха, как у Стэна.
– Беверли, – говорит он, – я не могу.
– Ты можешь, я чувствую.
Она уверена, что он может. Он был сильнее и больше всех. Она могла почувствовать это по мягкому толчку его живота. Размер его вызвал некоторое удивление, и она слегка потрогала рукой эту выпуклость. Он застонал ей в шею, и от его дыхания тело её покрылось мурашками. Она почувствовала первую волну настоящего жара в себе – неожиданно чувство это в ней стало нарастать; она поняла, что это было у него очень большое(если он такой большой, как же это всё может поместиться в ней?)слишком взрослый для неё, что-то как у Генри, восьмого размера, что-то, что не предназначено для детей, что может взорвать и разорвать. Но не было ни времени, ни места думать об этом; здесь была любовь и было желание, и темнота. Если бы они не попробовали, они бы, наверное, оставили это.
– Беверли, не надо…
– Надо.
– Я…
– Покажи мне, как надо летать, – сказала она со спокойствием, которого не чувствовала, зная, по мокрой теплоте на шее и щеках, что он плачет. – Покажи мне, Бен.
– Нет…
– Если ты написал стихотворение, покажи мне. Потрогай мои волосы, если хочешь, Бен. Всё в порядке.
– Беверли, я… я…
Сейчас он не дрожал, его трясло с ног до головы. Но она понимала, что это не страх, – та часть его тела, которая говорила, что сможет сделать всё… Она думала о(птицах)его лицо, его дорогое, честное лицо, и она знала, что это не страх; это желание, глубокая страсть, и она почувствовала ощущение силы в себе опять, что-то вроде полёта, как полёт, будто смотришь сверху и видишь птиц на крышах, на телевизионной антенне над Вэлли, видишь улицы, как на карте; желание, да, это было что-то, это была любовь и желание, которое научило летать.
– Бен! Да! – вскрикнула она, и всё, что сдерживало его, прорвалось.
Она снова почувствовала боль, и на миг ей показалось и она испугалась, что у неё всё порвётся и он её раздавит. Но он приподнялся на руках, и это ощущение прошло.
Да, он большой, боль вернулась, и она была гораздо глубже, чем тогда, когда Эдди первый раз вошёл в неё. Ей снова пришлось закусить губу, чтобы не закричать и думать о птицах, пока не прошло это горение. Но оно продолжалось, и ей пришлось дотронуться до его губ пальцем, и он застонал.
Жар снова вернулся, и она снова почувствовала, что её сила передаётся ему, она отдавала её с радостью и устремлялась ему навстречу. Появилось первое впечатление раскачивания, восхитительной сладости, которая заставила её беспомощно поворачивать голову из стороны в сторону, и стон вырвался из её сомкнутых губ. Это был полёт, это, о любовь, о желание, невозможно выразить словами – принимать и давать, замкнутый круг: принимать, давать… летать.
– О, Бен! Мой дорогой, да, – шептала она, чувствуя, что след этой сладостной связи остаётся у неё на лице, что-то вроде вечности, восьмой размер раздавил её.
– Я так люблю тебя, дорогой.
Иона поняла, что происходит то, о чём шептались девчонки и хихикали о сексе в женском туалете, но это совсем не то, насколько она теперь понимала; они только восхищались, как замечателен может быть секс, а она сейчас понимала, что для многих из них секс так и останется непонятным и неприятным чудищем. Они говорили о нём – Это. Будете заниматься Этим. А твоя сестра и её мальчик занимаются Этим? А твои родители ещё занимаются Этим? И как они никогда не собираются заниматься Этим. О, да, и можно было подумать, что все девчонки из пятого класса останутся старыми девами, и для Беверли было ясно, что никто из них даже не мог подозревать об этом… пришла она к такому заключению и удержалась от крика только потому, что знала, что остальные будут слышать и подумают, что ей больно. Она закрыла рот рукой и стала кусать ладонь. Теперь она лучше понимала смешки Греты Бови и Салли Мюллер, и всех других: не провели ли они, все семеро, всё это длинное лето, самое длинное в своей жизни, смеясь, как помешанные? Вы смеётесь, потому что всё страшное и неизвестное – смешно, вы смеётесь, как иногда маленькие детишки смеются и плачут в одно и то же время, когда подходит цирковой клоун, зная, что здесь нужно смеяться… но это тоже неизвестность, полная неизвестной вечной мощи.
То, что она кусала руку, не смогло остановить её крик, и она, чтобы не испугать их всех и Бена, кричала в темноту: Да! Да! Да!
Восхитительные образы полёта смешались у неё в голове с карканьем ворон и криками грачей и скворцов: эти звуки стали для неё самой прекрасной музыкой в мире.
Она летела и летела вверх, и сила была не у неё и не у него, а где-то между ними, и он тоже закричал, и она чувствовала, как дрожат его руки, она обвилась вокруг него, чувствуя спазм, его тело, его полное слияние с ней в темноте. И они ворвались вместе в этот живоносный свет.
Потом всё было кончено, и они лежали в объятиях друг друга, и когда он хотел что-то сказать – наверное, какие-то глупые извинения, что нарушило бы всё впечатление, какие-то жалкиеизвинения, как наручники, – она остановила слова поцелуем и отпустила его.
К ней подошёл Билл.
Он старался что-то сказать, но заикание было очень сильным.
– Успокойся, – сказала она, уверенная от своего нового опыта, но она также знала, что устала. Устала и вся мокрая. Всё внутри и снаружи было мокрым и липким, и она подумала, что это может быть от того, что Бен действительно кончил, а может быть, потому, что у неё началось кровотечение. – Всё будет нормально.
– Ааа ттты уууверена?
– Да, – сказала она и сцепила руки вокруг его шеи, чувствуя приятный запах его спутанных волос. – Только ты будь уверен.
– Ааа эээто…
– Шшшшш…
Это было не так, как с Беном, была страсть, но другого рода. То, что Билл был последним, стало лучшим завершением всего. Он добрый, нежный, спокойный. Она чувствовала его готовность, но она сдерживалась его внимательностью и беспокойством за неё, потому что только Билл и она сама понимали, что это за грандиозный акт и что об этом нельзя никогда никому говорить, даже друг другу.
В конце она удивилась тому неожиданному подъёму, она даже подумала: Да! Это должно случиться ещё раз, не знаю, как я выдержу это…
Но её мысли были вытеснены абсолютным удовольствием, и она услышала, как он шепчет: «Я люблю тебя, Бев, я люблю тебя и всегда буду любить тебя» – он повторял это снова и снова и совсем не заикался.
Она прижала его к себе, и они некоторое время так и лежали – щека к щеке.
Он молча отошёл от неё, и она осталась одна. Натянула на себя одежду, медленно застёгивая каждую вещь. Она чувствовала боль, которую они, будучи мужчинами, никогда не почувствуют. Она ощущала также усталое удовольствие и облегчение, что всё кончено. Внутри у неё была пустота, и хотя она радовалась, что всё стало опять на свои места, эта пустота внутри вызывала какую-то странную меланхолию, которую она никогда не могла выразить… за исключением того, что она думала об обнажённых деревьях под белым зимним небом, пустых деревьях, ждущих, что прилетят эти чёрные птицы и рассядутся, как министры, это будет в конце марта, и птицы будут предвестниками смерти снега. Она нашла их, нащупывая руками.
Какое-то время все молчали, а когда кто-то заговорил, её не удивило, что это был Эдди.
– Я думаю, если мы пройдём два поворота и повернём налево… Господи, я же знал это, но я тогда так устал и испугался…
– Пугайся хоть всю жизнь, Эд, – сказал Ричи. Его голос был довольным. Паника исчезла полностью.
– Мы пошли неправильно и в некоторых других местах, – сказал Эдди, не обра