С приходом Паисия в атмосфере трапезной сгущаются испарения едкого благочестия: на них с протестом реагирует моя кожа. Вскипятив чай, иноки усаживаются напротив меня. Шумно прихлебывая из кружки, Паисий назидает послушника в правильном образе христианской жизни и способах борьбы с искушениями. Послушник безропотно кивает лбом, бровями, бородой – всем своим покорным существом.

— А что, брат, ты такое пишешь?

Я поднимаю глаза на Паисия. Судя по тону, монаха интересует: что за ПАКОСТЬ я такую пишу.

— Книиигу? – удивляется монах. – Книга это дело серьезное. А тебя кто благословил книгу писать? Что? Так ты без благословения пишешь? А ты знаешь, что если ты хоть одну душу своей книжкой погубишь, с тебя спрос за это будет ой–ой–ой какой!

Вот так. Человек видит меня первый раз в жизни. Понятия не имеет, о чем и зачем я пишу. Но заранее грозится раскаленными сковородками и чертенячьими вилами, на которые, надо полагать, уже нанизаны тысячи литераторов, осмелившихся марать бумагу прежде меня. Вслух удивляюсь: ну нельзя же вообще не писать книг!

— Ну, не знаю, – протягивает тот. – Смотри сам, конечно. О душе своей подумай. Я–то, конечно, не в курсе, что ты там пишешь… А вот только книги всякими бывают. Есть у нас Евангелия. Есть святоотеческие писания. В них я уверен, потому что это литература духовная, правильная. А все остальное от лукавого!

Взгляд Паисия нежно ласкает книжный стеллаж, притулившийся у восточной стены под образом Спаса Нерукотворного. На полках жмутся друг к другу раззолоченными обложками благолепные фолианты, по содержанию пресные и кислые как бруски хозяйственного мыла. Еще грудой навалены тонкие цветастые брошюры – эти хранят в себе массу поучительных сентенций в духе «курение – бесам каждение». Священные Писания на стеллаже отсутствуют полностью. Нет здесь ни канонических книг, ни апокрифов.

«Приимите, ядите: сие есть Тело Мое. И, взяв чашу, благодарив, подал им. И сказал им: сие есть Кровь Моя Нового Завета, за многих изливаемая», – так в нескольких словах Спаситель изложил суть христианской религиозной доктрины о спасении души через обожение во Христе. Однако спустя уже пару веков – НАЧАЛОСЬ. Сотни и тысячи «святых отцов» столетиями пережевывают полученные от Спасителя хлеб и вино. Переталкивают и перетолковывают их гнилыми зубами под воспалившимися от нескончаемых постов деснами в липкий и вязкий клейстер. Размазывают его по тысячам страниц «душеспасительных чтений» и втюхивают эту нравоучительную муть в глотки, исстрадавшиеся по крупицам небесного хлеба.

Все эти жития святых, поучения отцов церкви, духовные назидания и прочая морализаторская пропаганда призваны вылепить из человека разумного – человека православного. Существо без ума, но с преизбытком послушного скотского смирения, якобы воплощающего в себе наивысшую из христианских нравственных ценностей. Это называется: душеполезная литература. Вся прочая, «мирская», считается ДУШЕВРЕДНОЙ. За редкими исключениями. Беда в том, что для определения степени духовности или греховности той или иной книги, у каждого сугубо свои критерии.

— Ну а какие тут могут быть критерии? – изумляется Паисий. – Если про духовные вещи пишешь – то нужно благословение отцов получить, и под их руководством писать. А если про мирское книга, так и вообще нечего стараться! То же и с чтением: когда благословение отцов есть, читать можно. А коли к православной литературе книга не относится, так ее и открывать незачем!

Полдня я не мог найти книгу «Искушение Христа в Пустыне», написанную каким–то малоизвестным эзотериком и прихваченную с братовой книжной полки перед самым отъездом из Москвы. Прежде, чем мне удалось дочитать оставшиеся пару глав, «Искушение» бесследно пропало из общей кельи.

Теперь–то я понимаю, кто спиздил книжку, и даже зачем. Подозрения, правда, подтвердились чуть позже, когда я нашел оторванную обложку за печуркой в гостевой келье. Однако уже в момент разговора с Паисием перед моим внутренним взором промчался короткометражный документальный фильм: благочестивый инок разжигает печь, сминая одну за одной и закидывая в топку страницы из украденной книги.

Это такая старая добрая христианская игра. Называется: КОСТЕРКИ.

Не нравится книжка? Сделаем из нее костерок. Воскурим Богу благоухающий фимиамец. Не нравится автор книги? Так из него тоже костерок можно сделать! Всего делов: к столбу привязать, книжицами евоными обложить, да и спичкой: ЧИРК!

Что? Не нравится, что народ читает? Ну–ка, быстренько, списочек неблагонадежных! Кто это там отступает от догматики? Кто это читает не прошедшую благословений литературку? Всех в костерки, обязательно. Отец Паисий, ну–ка займитесь!

Вот так и зарождается Святейшая Инквизиция. Добрые благочестивые монахи сжигают и сжигают книжечки, сжигают и сжигают людишек. Причем на полном серьезе полагают, что сие знатное каждение угодно Богу. Не совсем, правда, понятно, какому именно богу может нравиться нюхать жженых людей.

Это пироманское благочестие напоминает мне первую исповедь. Услышав, что в отрочестве я активно увлекался магией и мистическими учениями, священник настрого повелел вынести на улицу и сжечь все–все–все книги, кроме э–э… Достоевского, Гоголя, э–э… Чехова… э–э… НЕТ! Толстого тоже в огонь… э–э… в общем, можешь оставить русскую классику… э–э… ПРАВОСЛАВНУЮ… А остальных – сжечь!

Приняв к сведению, что исповедник сам толком не разумеет, что можно предавать пламени, а что не обязательно, я пожал плечами и вовсе ничего не стал ни выносить, ни сжигать. Вместе с опальным Толстым, мирно покоящимся в дедушкиной библиотеке по соседству с другими, не опальными и неопалимыми Толстыми, огня избежали и все издания с моего книжного стеллажа. Включая творения совершенно неправославных даосов, буддистов, шаманистов, теософов и прочих религиозных нехристей.

— А про что твоя книга, брат? – набравшись духу, открывает рот безымянный послушник. – Паломничество по святым местам? Нет? Тогда про что же?

Еще толика удивления, и с открытого послушнического рта начнет капать рассеянная слюнка. Это уже, наверно, двадцатый посетитель Команского монастыря, который полагает, что я приехал сюда писать книгу про историю христианских святынь. Неужели такая белиберда кого–то интересует?

Ловя подозрительные взгляды Паисия, я заявляю, что повесть посвящена тайнам бытия. Чем явно укореняю обоих собеседников в подозрениях на свой счет. Ну не любят монахи всякие тайны, которые не «таинства», и всякие бытия, которые не жития!

Допив чай, Паисий покидает трапезную. На пороге задерживается:

— Нет, я–то конечно не против, чтобы писали… и вообще… прости, если что не так, брат!

Вот это меня в Православии трогает больше всего! Воцерковленный христианин всегда готов полюбить от чистого сердца, но не раньше, чем насрет в душу и посулит вечные муки в геенском пламени.

Оставшийся без присмотра послушник осмелевает. Не найдя других тем для разговора, развивает все ту же, за которую только что попросил прощения инок Паисий. Бородач пересказывает наставления некоего святого отца: неправильно одно слово напишешь – гореть тебе в аду. Два слова – ад в кубе. Десять слов неправильных – десятикратная степень!

Можно подумать, адские мучения измеряются с алгебраической точностью. Как я услышал от одного паломника, «по видениям оптинских старцев, владыко Крестьянкин, благословлявший принимать ИНН, не прошел воздушных мытарств и долетел до середины ада».

Вот так, блядь. Это лишь неразумные полагают, что ад – бездна. Ретивые священнослужители уже успели обмерить ад линейкой и циркулем. Разграфили его на середины, четверти и, должно быть, осьмушки.

Устав внимать «математику», я возвращаюсь к написанию текста. На скорую руку заштриховываю впечатления от недавнего путешествия из далеко не святых мест. Допив чай, послушник выбредает прочь из трапезной, но на выходе, как и следовало ожидать, задерживается. Зависает прямо за моей спиной, склоняет привычный к поклонам хребет и бесцеремонно читает текст с монитора. К счастью, на экране в данный момент ничего крамольного. Ничего такого, за что Святейшая Инквизиция могла бы сжечь меня вместе с ноутбуком в буржуйке религиозного тепла и духовного света.

Чтобы пробежать глазами отрывок на мониторе, требуется не более двух минут. Однако неугомонный послушник продолжает стоять над душой: наблюдает, какого рода текст последует из–под моих пальцев. Должно быть, опасается, что из человека, по какой–то необъяснимой причине отказывающегося пачкать бумагу сладкой патокой «про святые места», вдруг полезут бесовские измышления.

Ох, блин, чувствую, ЕЩЕ КАК полезут! Душно и тесно мне в мире людей, превративших несколько простых и ясных заповедей Нагорной проповеди в целый талмуд догматических предписаний, а христианский образ жизни подменивших тоталитарным религиозным режимом. Терпеть не могу, когда в душу лезут немытыми руками, нечищеными глазами и нечесаными бородами. Однако ставлю эксперимент, насколько хватит неуёмного любопытства монашка. Двенадцать минут, ахренеть.

Дождавшись, наконец, его ухода, я принимаюсь варганить из молока озарений текстовый комок будущего еретического масла. Однако, шшшш! Вслух такие вещи произносить не стоит, а лучше и про себя не мыслить, иначе: ЕРЕСЬ! Анафема, отлучение, вечное проклятие, ну и конечно – куда уж без них – КОСТЕРКИ.