Максим Д. / anon

Максим Д. Шраер

Ахлабыстин, или русские в Пунта Кане

рассказ

Выцарапав семью из лапищ бурана, прилетев в Пунта Кану на последнем рейсе перед закрытием бостонского аэропорта на целые сутки, Джейк Глаз желал только одного: покойного безделья. Но бездельничать Джейк Глаз, горбоносый сорокасемилетний американец, не умел еще в Москве, в бытность свою Яшей Глазманом, и так не научился искусству ничегонеделания за тридцать лет жизни в Америке.

Ему всегда было необходимо какое-нибудь параллельное занятие — наблюдение, сбор данных, мнемонические упражнения. И вот в первые два дня после прибытия в "инклюзивный" отель-санаторий, в перерывах между купанием, обильными трапезами, болтовней о всякой накопившейся всячине (с женой), возведением замков на песке (с дочками) и бросанием овального футбольного мяча (с сыном у кромки воды), Джейк затеял игру. Играл он сам с собой, как некогда Крокодил Гена в шахматы. Суть игры заключалась в угадывании россиян среди сотен отдыхающих — пляжниц и пляжников, фланеров и фланерш под сенью кокосовых пальм, обжор в ресторанах, выпивох за стойкой бара... И вот странная штука, Джейк все время сам у себя выигрывал. Или сам себе проигрывал, в зависимости от точки зрения. Джейк безошибочно угадывал россиян в неулыбчивых людях с набыченными, озабоченными лицами. «Неужели я такой хороший физиономист? — думал Джейк. — Или такой знаток их привычек и повадок — даже после стольких лет жизни вне России?»

Оказалось, что права была бывшая киевлянка Рая, хозяйка химчистки в ближнем предместье Бостона, куда Джейк вот уже лет пятнадцать носил вещи в чистку и в починку. Еще осенью, когда в разговоре зашла речь о предстоящем отдыхе, Рая его предупредила, что теперь в Пунта Кане теперь "сплошные русские". Под "русскими" она подразумевала отдыхающих-туристов, приезжающих из России, а не иммигрантов. Тех, кто когда-то отчалил из бывшего СССРа на волне еврейской эмиграции, Джейк почти всегда распознавал с первого взгляда, но это узнавание его не занимало, а впрочем в их отеле русских американцев и канадцев почему-то почти не было. Перспектива общения на доминиканском курорте с такими же как он сам евреями из бывшей советской империи, ставшими за двадцать-тридцать лет почти американцами и канадцами, не прельщала Джейка. А вот с приезжими россиянами ему было любопытно поболтать, тем более что в России Джейк бывал нечасто.

Несколько раз Джейк заговаривал с узнанными россиянами, но неудачно. В первый день, в ресторане во время ланча, он спросил у коренастого бритоголового мужика в узких плавках, какие в Америке носят пловцы-спортсмены и геи:

— А вы тут давно?

— Неделю уже, — ответил россиянин, зачерпнув наваристого супа.

— А когда обратно? — поинтересовался Джейк.

— Через неделю. А что?

— Везучие вы, — сказал Джейк без всякой издевки в голосе. И с ходу получил в ответ:

— Это ж не у вас в Америке.

Потом был компьютерщик лет шестидесяти с седым бобриком, который спросил у Джейка, выражаясь с прокурорской суровостью: «А у вас дети по-русски говорят?» И так было несколько раз за первые два дня отдыха. И даже исключения самым банальным образом подтверждали правило. Сердобольная женщина лет пятидесяти пяти, врач-гинеколог из Боткинской больницы, сказала Джейку, кивнув головой в сторону его жены, плескавшейся с дочками в бассейне:

— У вашей жены усталый вид. Наверное работает, а дома еще вас и деточек обслуживать надо.

— У нас няня и домработница, — ответил Джейк, почему-то ощутив на языке горчинку московского детства с привкусом вины.

Джейка тянуло к приезжим россиянам, он заводил разговоры с соседями по лежакам на пляже или же у палатки, где меняли полотенца, но все время наталкивался на стену недружелюбия — или, по крайней мере, на волнорез отчуждения. Ему, наконец, осточертели эти попытки общения. Тогда он достал из рюкзачка детский блокнотик и набор фломастеров и составил (очень стараясь обходиться без излишних обобщений и держаться подальше от стереотипов) реестрик отличительных черт россиян на доминиканском курорте. Реестрик получился абсурдный, но Джейк почему-то остался им доволен. Уже вечером, когда сын уснул в смежной комнате, а дочки на диване в их номере, Джейк громким шепотом зачитал жене выдержки:

— Представь себе пузатых небритых мужчин в футболках с нелепыми надписями вроде Nice Shoes Let's Fuck или Mount Holyoke Soccer.

— Представила, — сказала Лия.

— А теперь вообрази ярко и вычурно накрашенных матерей в бикини, позволяющих детям всякие вредные гадости вроде бесконечного количества сладкой газированной воды или картофеля фри, но при этом разговаривающие с детьми голосом охранниц в лагере.

— Вообразила. Похоже на мою тетю Бранку, мамину младшую сестру.

Лия родилась в Америке, в семье беженцев из страны, которой уже не было на карте Восточной Европы.

— И вот еще: какое-то общее презрение к труду местного обслуживающего персонала, и чем ниже должность, тем выше степень презрения. К смотрителям топчанов и уборщикам на пляже они обращаются вообще без слов, щелчком.

— Угу, — сказала Лия, которой явно надоело слушать эти наблюдения.

— А потом, знаешь, какая-то дикая самоуверенность в правильности собственных представлений о мире, буквально обо всем, вплоть до американской жизни.

— Ну хорошо, пусть даже так. Но ведь они к тебе не лезут с разговорами, — сказала Лия.

— Не лезут, — пробурчал Джейк.

— Ну и ты на них не обращай внимания. И не заговаривай с ними сам.

— Ты права. Но получается, что мы годами отдыхали на Арубе, где сплошные голландцы, а прилетели сюда и попали в общество россиян.

— Ты преувеличиваешь, — флегматичным голосом сказала Джейку жена.

— Ну разве что самую малость. И если бы хоть были интеллигентные лица. А это какие-то негородские, слободские физии. Будто их как нарочно отбирают, сажают в рейс Москва-Пунта Кана и десантируют сюда, на этот курорт.

— А как насчет тех американцев, которые целыми днями просиживают за стойкой бара и наливаются местным пивом? И теток в розовых шортах, которые умудряются среди всего этого кулинарного изобилия выбирать только гамбургеры и спагетти с липким соусом? Они тебя не раздражают своей провинциальностью? — парировала Лия.

— Да, но это другое. С россиянами все как в дурном...

— ...в этом дурном сне растут пальмы, плещется теплое море, в ресторанах подают разную вкуснятину. И детям здесь очень нравится. Не ворчи. Они же тебе не мешают, эти русские ребята.

— В принципе нет, но действуют на нервы, — ответил Джейк.

— А ты не раздражайся, Джейки, — сказала Лия, выключила свет и откинула одеяло. — Только тихо, русский медведь, детей разбудишь.

Джейк проснулся с мыслью о том, что он больше не будет угадывать россиян среди отдыхающих. А если ненароком угадает, то обойдет стороной. Так он и поступал целых три дня. Не заговаривал. Пересаживался. И даже с детьми на людях говорил по-английски. Дочки не возражали, а вот Солик, его тринадцатилетний сын, не выдерживал:

— Папа, ты чего?

— Да так, камуфляж, — отвечал Джейк по-английски и заговорщически подмигивал сыну.

* * *

Прошло два дня. До возвращения семейства Глаз в Бостон оставался один день. В послеобеденный час Джейк стоял у кромки бассейна-лягушатника, наблюдая за тем, как его дочки резвятся в воде. Этот лягушатник был устроен так, что с одной стороны, как раз там, где стоял Джейк, вода доходила до середины голени, а потом постепенно становилась глубже и глубже. Лия лежала чуть поодаль на топчане под тентом и читала новый номер «Нью-Йоркера». Старшая дочка, девятилетняя Сара, подныривала под младшую, пятилетнюю Рэйчел, и поднимала ее на плечах, после чего Рейчел с визгом прыгала в воду.

— Мы чудовища, мы страшные чудовища, — кричала Сара, выныривая из воды. — Папочка, иди играть с нами в чудовищ.

— Девчонки, давайте лучше в море купнемся, сейчас самое лучшая вода. Дочки сделали вид, что не слышат отца.

Джейк повернул голову в сторону моря и увидел белобрысого господинчика лет сорока пяти в черных шортах и черной безрукавке с треугольным воротом, сквозь который был виден золотой крест, упершийся в безволосую грудь. Сложив жилистые руки с бугристыми мускулами, господинчик стоял в трех шагах от Джейка и рассматривал его — против солнца — сквозь белесые ресницы ледяных прищуренных глаз.

— Привет, друг, — произнес незнакомец, выстроив улыбочку на плоскодонном лице, скорее варяжском, чем татарском. — Как отдыхается?

— Нормально, — угрюмо отвечал Джейк.

— Иван, — сказал белобрысый, протянув Джейку руку в перстнях.

— Яков Глаз, — ответил Джейк по-американски.

— Ахлабыстин моя фамилия, — сказал белобрысый, приблизившись к Джейку еще на шаг. — Будем знакомы.

Он был худощав, хлыщеват; круглые очки семинариста выглядели чужеродно на яйцеобразной голове с желтоватой щетинкой годовалого кабанчика. Голову общительного незнакомца венчала шапочка без козырька, серая и вылинявшая от солнца. "Где-то я его уже видел? — подумал Джейк. — Лицо знакомое… Или просто типичное?"

— Сами-то откуда будете? — белобрысый перебил параболу его мысли.

— Из Бостона.

— А раньше?

— Из Москвы, — Джейк отвечал сухо.

— Уехали когда? — продолжал любопытствовать незнакомец по имени Ахлабыстин.

— В 85-м.

— Ясно, я как раз школу закончил, — мечтательно произнес Ахлабыстин.

— А я не закончил, — сказал Джейк, чувствуя сгусток раздражения где-то под ложечкой.

— Ты в Москве где жил-то?

— На Октябрьском Поле.

— У тебя что, отец военный? — спросил Ахлабыстин, криво улыбаясь.

— Да, генерал, вот в маршалы не произвели, и мы взяли и уехали, — сказал Джейк.

Сначала в рыбьих глазах Ахлабыстина проступило недоумение. Но потом он будто собрался с мыслями, настроил лицо на комедийный лад и по-скоморошьи захохотал.

— Ну ты даешь, парень. Тебе надо комедии сочинять. Хочешь устрою?

— Да нет, спасибо, — ответил Джейк уже без раздражения в голосе.

— Слушай, а ты кто по профессии? — спросил Ахлабыстин.

— Адвокат по недвижимости. А вы, а ты кто?

— А я, я в кинобизнесе, как у вас говорят, — усмехнулся Ахлабыстин.

Разговор повис в воздухе. Теплый бриз доносил с пляжа осколки латиноамериканской музыки, трепал пальмовые ветви и разноцветные флажки, раздувал подолы и пляжные накидки. Джейк помахал дочкам, улыбнулся и показал жестом разверстой правой руки, что им осталось резвиться еще пять минут, а потом надо будет выходить из воды.

— Хорошая у тебя семья, Яша, — сказал Ахлабыстин. — Девочки, жена. Я вас еще вчера в ресторане приметил. А парню твоему сколько лет?

— Тринадцать скоро.

— А моему Димке уже исполнилось. А дочкам шесть и десять. Вон они, видишь, на той стороне бассейна с женой. Вот сейчас поднялись, в номер идут, наверное.

Ахлабыстин немного по-женски, одними пальцами левой руки, помахал статной женщине в длинном сарафане и девочками в однотонных купальниках.

— Настя моя, вон в косынке голубой.

— Вижу, — ответил Джейк.

— А пацан-то твой где сейчас? — спросил Ахлабыстин.

— В волейбол на пляже играет.

— А мой с маской и трубкой ныряет, — сказал Ахлабыстин.

Джейку показалось, что впервые за эти доминиканские каникулы стены отчуждения между ним и приезжими россиянами вдруг раздвинулись.

— Слушай, а жену твою как зовут? — спросил Ахлабыстин.

— Лия.

— Имя хорошее, старозаветное. Вот не поверишь, она как две капли воды похожа на мою одноклассницу, Олю Френкель. Она в Израиль потом уехала. Жалко.

Джейк насторожился.

— Жалко? — переспросил он.

— А жена у тебя работает? — спросил Ахлабыстин, будто не заметив вопроса.

— Работает. Математику преподает.

— А моя нет. Деток растит, — осклабился Ахлабыстин.

В это время к кромке лягушатника подошла жена Джейка, держа в руках синие гостиничные полотенца. Джейк позвал дочек, закутал младшую в полотенце. Ахлабыстин стоял рядом, наблюдая за ними. Джейк хотел было познакомить Лию со своим собеседником, но что-то удерживало его.

— Тебя как зовут, красавица? — спросил Ахлабыстин у старшей дочки Джейка, которая сама вытерлась и завязала волосы в тюрбан.

— Сара. Привет, — ответила девочка по-русски, с сильным акцентом, и прижалась к Джейку, который поцеловал ее в нос и в обе щеки.

— Джейки, мы пошли в комнату, — сказала Лия по-английски. — Зайди пожалуйста за Соломоном на пляж. Только не задерживайтесь, прошу вас. Еще надо всем принять душ, переодеться. Мы вам оставили на топчане два полотенца.

Жена убрала огненно-рыжие волосы в пучок, вежливо кивнула Ахлабыстину и увела девочек по дорожке в направлении корпуса.

— Она у тебя это, из местных? — спросил Ахлабыстин.

— Да, в Бостоне родилась. Родители иммигранты.

— Все таки тянет к своим, — многозначительно произнес Ахлабыстин, почесав щетинку под серой шапочкой. — Слушай, вот ты адвокат, юрист, я тебе скажу без обиняков. У вас в Америке скоро полный пиздец наступит. Распад нравов.

— Это ты о чем? — спросил Джейк.

— О семейных ценностях. Это ж была религиозная страна, под богом ходила, а теперь у вас в половине штатов однополые браки разрешены. Мужики на мужиках женятся; бабы на бабах. Содом и Гоморра, вот я о чем.

«Только не заводись, это не твои проблемы», — сказал Джейк самому себе. Но какой-то другой Джейк, Джейк по имени Яша, уже на мог остановиться.

— Ну не в половине штатов, пока еще, — сказал Джейк. — Но к этому идет.

— Ты только не говори мне, что поддерживаешь однополые браки, — брезгливо произнес Ахлабыстин.

— Я не поддерживаю и не порицаю. Они имеют на это право. По конституции. Вот и все, — отрезал Джейк.

— Да ладно тебе, по конституции, да не верю я, что ты это в душе поддерживаешь, не верю.

— Это твое личное дело. Слушай, мне пора, — Джейк повернулся в сторону пляжа.

— Да подожди ты, — Ахлабыстин ребром ладони правой руки ударил по открытой ладони левой руки. — Дай договорить.

Джейк остановился, пошарил в кармане шортов — не выронил ли ключ от номера.

— Вы-то евреи, вы-то семейные люди, патриархальные, вам-то зачем эти жопошники?! — сказал Ахлабыстин каким-то новым, утробным голосом. — Не понимаю я, что вы их все время защищаете. Своих что ль у вас забот не хватает?

— Просто они — это мы, а мы — это они, — ответил Джейк, стараясь говорить ровным голосом.

— А мы вот — это не они. У меня вот тоже парень, как у тебя, и я вот не хочу, чтобы мой Димка привел домой невесту по имен Вася, или чтобы мои дочки привели домой женихов по имени Василиса. А ведь им теперь чуть ли не в школе об этом рассказывают, разъясняют мерзость эту.

— Это, Ахлабыстин, не мерзость, это жизнь. Ты просто к ней не готов, вот и все.

— Ясное дело, не готов, — Ахлабыстин рявкнул Джейку в лицо. — А ты готов? Вот ты бы хотел, чтобы твой Соломон в жопу трахался с каким-нибудь транзистором?

Джейк промолчал, потупившись в кромку лягушатника, выложенную плоскими, обкатанными морем белыми камнями. Потом он поднял голову и посмотрел Ахлабыстину прямо в глаза, уже готовый принять вызов, но все еще сдерживающий гнев.

— Нет, друг сердечный, вы там в своей Америке живите себе как хотите, а вот у нас в России это дело скоро опять запретят, — сказал Ахлабыстин. —Увидишь. Уже волна народного негодования поднимается, вот ты помяни мое слово. Не по-русски это де-...

— ...не по-русски? — перебил Джейк. — А Чайковский? Тебе еще назвать не по-русски?

— Да ладно, не лезь в бутылку. Это, так сказать, ошибки молодости. А вообще наша культура чистая, без этих нарывов.

— Слушай, Ахлабыстин, — сказал Джейк, — я тебе я очень советую открыть глаза. А то жизнь тебя оставит за кормой, и собственные дети с тобой перестанут разговаривать. Понял? Ну, будь здоров!

Джейк дошел до топчанов, где раньше загорали жена и дочки, перебросил через плечо два полотенца и было двинулся в сторону пляжа, чтобы оторвать сына от волейбольного корта. Но тут он вспомнил, что оставил у кромки бассейна-лягушатника пляжную сумку с маской и трубкой, айпадом и кремом от солнца. Он вернулся к тому месту, где совсем недавно спорил с Ахлабыстиным.

— А я уж хотел сумку твою на рецепцию отнести, — сказал Ахлабыстин.

— Спасибо. Не надо, — процедил Джейк, — тут никто не возьмет.

— Это тебе кажется, что не возьмет. А вот вчера вечером тут одна семья из Питера оставила сумку и полотенца на пляже, ну всего на десять минут. Так откуда ни возьмись набежало стадо черных. И сумки нет, и полотенец.

— Тебе, значит, черные тоже мешают? — спросил Яша, чувствуя подступающее к горлу, клокочущее бешенство.

— Так ведь это нелюдь, дикари. Ты, брат, не строй целку, они ведь и тебе тоже мешают, и пидорасы, и негритосы. Это ты просто у себя в Америке научился терпимость изображать.

— Ну и сука же ты, Ахлабыстин, — не выдержал Яша. — Это не геям, а таким как ты Ахлабыстиным надо запретить заводить семью и детей рожать.

Яша почувствовал шарканье чьих-то шагов за спиной, но был уже не в силах замолчать.

— Ты же не любишь своих детей. Ты ненавидишь в них заранее все то, чем они, может быть, стали уже с рождения, а может еще станут, только чтобы не быть таким как ты уебищем, — кричал Яша в лицо Ахлабыстину.

Ахлабыстин побледнел, скулы его заострились, рот сжался, обнажая только ранки мелких зубов.

— Ты чего орешь, америкос, в морду захотел? Я тебе говорю как есть. Но тебе я вижу этого не понять, для этого надо быть русским, православным человеком.

Ахлабыстин поправил очки, сползшие на кончик его острого носа.

— Русским, говоришь, — Яша бросил на землю полотенца и отступил на шаг от кромки лягушатника. — Я сам на четверть русский. У меня дед был Сергей Кузьмич Бондарин. Из под Брянска. Он хромой был, не попал под призыв. Так он бабку мою, Рахиль Марковну, десятиклассницу, спас от расстрела и полгода на чердаке прятал, а потом партизанил с ней вместе. А после войны женился на ней, двоих детей родил, маму мою и брата ее. Слышишь, сука?

Ахлабыстин смотрел на Яшу Глаза с недоумением — как на юродивого.

— Дед мой в Америке до конца своих дней в церковь ходил, за Россию молился. Он девяносто лет прожил. И ни разу слова плохого не сказал ни про голубых, ни про черных, ни про кого. Он сердцем все понял, сердцем. Вот он был русский.

Яша выпалил все это на одном дыхании и замолчал, не отводя взора от лица Ахлабыстина.

— Да врешь ты все про деда и про Брянск тоже врешь, — сказал Ахлабыстин мерзкой скороговоркой. — Он у тебя, наверное, полицаем был, а потом скрыл все и еще орден получил. Рахиль Марковна, скажи еще Сара Абрамовна.

Ахлабыстин повернулся в сторону кольца отдыхающих, собравшихся вокруг, и пальцем покрутил у виска.

— Нет, Ахлабыстин, — медленно выдавил из себя Яша Глаз, — это ты полицай. Ты фашист. Это такие как ты своих выдавали и Гитлеру молебны служили.

Ахлабыстин вдруг весь преобразился, будто готовясь к прыжку или скачку. Его раскрасневшееся лицо приняло свирепое выражение.

— Глаз, так можно и в глаз получить, — рявкнул Ахлыбыстин, — тут тебе не Аме...

Яша ударил его справа в нос. Ахлабыстин, как соломенная кукла, полетел в лягушатник и упал на мелководье. Яша прыгнул в воду, вскочил Ахлабыстину на грудь и врезал ему слева наотмашь, а потом справа в скулу. Алая кровь сочилась из носа Ахлабыстина, смешиваясь с бледно-голубой водой. Яша левой рукой стянул ворот безрукавки на шее Ахлабыстина и приподнял его голову над водой. Ахлабыстин хрипел, но даже не пытался высвободиться. Ритмично вбивая правый кулак в размазанное лицо Ахлабыстина, Яша говорил речитативом, обращаясь глазами то к своему врагу, то к перистым облакам, плывущим над головой: «Гадина,/ ты ведь не можешь без того,/ чтобы кого-нибудь не преследовать,/ тебе ведь надо кого-то ненавидеть,/ если не еврей, то голубой,/ если не голубой, то черный,/ ты ведь не человек, а мразь, /ты понял?/ вот дед мой был русский, /ты это запомнил?/ а ты мразь, гнида...».

И когда Яша увидел в глазах Ахлабыстина черные пальмы, белые колониальные шлемы набежавших со всех сторон парней из секьюрити, — когда его уже оторвали от ставшего кровавым месивом лица распластанного Ахлабыстина, Яша услышал, как Ахлабыстин пролепетал черно-белым парням, приподнявшим его над водой: «Итс окэй, окэй, ай фолл даун, эксидент…», — Яша вспомнил холодную раздевалку, урок физкультуры в шестом классе, брызгающую слюну Саньки Проханова вперемешку со словами «Яшка-жид, Яшка-жид, по веревочке бежит» и свой детский кулак, разбивающий нос Проханова вдребезги, до крови, до победы над всеми обидчиками, — и уже перестав вырываться из тисков черно-белых парней из секьюрити, Джейк Глаз взглянул в сторону карибской лазури и впервые за эту доминиканскую неделю ощутил блаженство.

7-11 января 2014, Пунта Кана

Перевел с английского автор