Берег реки или лес. Все вытоптано, изъезжено шинами, на лысой земле окурки, пробки; стоит мангал, знаете, такой презренный мангалишко из трупов консервных банок, низкий, тонкий, понурый, словно пленный фашист на коленях; над ним стоит пузатый дядя в труханах и пластмассовых шлепках, размахивая какой-нибудь плоской хуйнёй. Мангал слишком низок; от махания плоской хуйней в воздух поднимаются окурки и пыль, покрывая жарящееся мясо окурками и пылью. Мужчина потен и багроволиц, пот обильно капает на мясо и угли. "Шо-то пригорает, блядь - ворчит мужчина. - Воооот так щас польем, от так от, ооот, харашооо, ишь, шкворчит, сука. Первое дело, Андрюха, шашлык поливать - иначе погорит. Мне так отец еще говорил, а ему - мой дед."
Сын Андрюха не отвечает, он занят: собирает палочки, чтобы поджигать их от углей.
В мангал толстяк сосредоточенно брызжет пивом из двухлитровой пластиковой бутылки, периодически прикладываясь к ней. Когда бутылка опустошается, он с силой сжимает баклажку, тайком любуясь, как играют под слоем жира мышцы, называемые им бицухой. Смятая, согбенная бутылка отбрасывается в сторону: бабы подберут; а ему некогда, нельзя отходить от мяса, только отвернись, шашлык в угли превратится.
Неподалеку сидит на складном стульчике толстая неухоженная женщина: жена повара. Ей доверено нанизывать кусочки на шампуры. Она сидит, раздвинув толстенные ляхи, одетые в розовые лосины, и елозит в пыли розовыми же пластиковыми сланцами. Полными руками с облезлым лаком она орудует в кастрюле с хлюпающим мясом.
- Лучка, лучка поболе нанижи! - кричит ей муж. - Луку, луку!
- Да он же сгорит! - кричит жена в ответ.
- Дава-а-ай!
Женщина пытается нанизать лук, но полукольца ее не слушаются и падают в старенькую кастрюлю с черной щербатиной.
- Ну, твою мать! Тьфу! - плюет женщина в сторону. - Ну тебя! Тебе надо, сам нанизай, а я отдыхать приехала!
- Ну иди тогда крути! - орет вновь муж. - Что я вам, двужильный, блядь, и готовь и нанизай?.. На. Да нет, я уже эти покрутил, эти крути! Астаррррожней ты! Дай-ка, щас я, заодно поссать отойду.
- Лех, брасай! - кричат ему друзья, сидящие неподалеку на чахлых травинках, чудом выживших под постоянным давлением любителей природы. - Да бросай, Танюха покрутит! Водка стынет! Танюх, покрути!
- Щас, покрути ему! - отзывается жена оператора шампуров. - Себе чаво нить покрути! А я отдыхаю!
- Мне нельзя, у меня и так работа чижолая! - шутит друг семьи, охранник из ООО ЧОП "Вайт Прайд" - Мне врачи больше отдыхать велели.
Все добродушно смеются над остроумием собеседников, и, подняв тост "за отдых!" чокаются пластиковыми стаканчиками. Выпивают; кто-то один непременно чертыхнется:
- От блядь зараза, а!
- Что, что случилось? - участливо сердоболят окружающие.
- Да муха в водку упала.
- О-о-о, тоже видать нахуяриться решила.
Собрание снова заливисто хохочет над смешной шуткой. Хрустят нарезанные огурцы; над старым одеялом, исполняющим роль стола, носится чавканье, шорох пластика и негромкие возгласы: "сольцы, сольцы; а ты вот так макай; дай-ка огуречик; сочкУ мне плесните; а мне колы в виски"
Наконец, хозяин мангала решает, что шашлык готов.
- А вот и шашлы-ы-ык! - кричит он, таща в руках чумазые палочки с черно-коричневыми кусочками на них. - Ну-ка, пробуем! Серег, давай, ножичком его, ножичком в тарелку.
Поддатый Серега суетливо бросается на помощь другу, топча пластиковые стаканчики. Покачиваясь и сопя, он аккуратно сдирает ножом мясо, но водка и жара делают свое дело: пара кусочков падает и откатывается в пыль. Серега подхватывает кусочки, ритуально обдувает их со всех сторон и кладет на краешек тарелки.
- Сам съем, ничего! - объясняет он всем конфузливо.
- Ничего, - великодушно утешает его Леха-шашлычник. - Быстро поднятое не считается упавшим. Ну, давайте есть. Танюх, а чего майонеза не надавила? Дави давай. Давай-давай. Гуще дави.
Все впиваются в горячие куски, пачкая губы бело-красным соусом "Кетчунез" и углем с поверхности шашлыка. Леха следит за лицами едящих.
- Фкушно, уш, уш! - хвалят друзья, обжигая язык и небо. - Ашишны шашык!
- Да, это мой рецепт! - светлеет Леха. - Меня батя учил, царство ему небесное.
Все немного мрачнеют и кто-нибудь предлагает, не чокаясь, выпить "за тех, кого с нами нет". Водку разливают, и кто-нибудь непременно тянется чокнуться; на него строго шикают и рассказывают об обычае поминовения умерших.
После насыщения круг потихоньку распадается. Кто-то отходит прилечь в тенечке; кто-то по-бегемотьи, неуклюже, с расфокусированным напрочь взглядом и идиотской улыбкой, решает побегать с детьми, но выдыхается через двадцать метров, выходит из игры и, тяжело дыша, закуривает. Самые крепкие подлакивают водку, а когда она кончается - пиво.
- Ну я ему и говорю, - слышится разговор. - Николаич, блядь, че ж ты сука за пидарас-то такой, ебаный в рот, а?
- А он тебе чего?
- Пхах! Ну а хули он мне, сам-то как думаешь?
- Да пиздец ебать его в рога. Дурак блядь ебаный. Ну его нахуй.
- Вот я те че и говорю.
Наконец наступает вечер. Увядшие огурцы, зелень, кусочки хлеба, облитые колой, обгрызанные шашлычины - все собирается в огромную клетчатую сумку. Сверху остатков еды водружается скомканный "стол", с которого осыпаются травинки и песчинки. Уставших будят и поднимают за локти; они лезут обниматься и просят продолжения. Но все уже расходятся.
Леха уходит последним, еще раз окидывая взглядом место отдыха, отыскивая забытые вещи, и, не найдя, бредет за всеми. А на полянке остаются изуродованные тельца пластиковых стаканчиков, порхающие мятые бумажки; и мангалишко, понурый, словно пленный фашист на коленях.
