Сух сух чарльз

Плейстоцен и мамонтовая фауна 1

Термин «Плейстоцен» придумал шотландский геолог Чарльз Лайель в 1839 г. Плейстоцен занимает почти весь антропогеновый период, ранее называвшийся четвертичным (третичный – век млекопитающих, вторичный – век наземных «гадов»). В течение плейстоцена в северных широтах сменилось несколько ледниковых и межледниковых эпох, но и в целом климат был всегда сухой и прохладный, с выраженной зональностью и сменой времён ода. По европейским (наиболее рано изученным) материалам выделяют 4 оледенение(гюнц, миндель, рисс, вюрм) и три межледниковья (гюнц-миндель, миндель-рисс, рисс-вюрм). В других местах они называются по иным географическим объектом (в Восточной Европе последнее оледенение – валдайское).

Для северных широт Старого Света характерны были широкие открытые пространства, тундро-степи. От саванн они отличались холодным климатом, некоторым северным набором растительности, менее богатым животным миром, от тундры – отсутствием сплошной заболоченности, степными элементами флоры и фауны, большей продуктивностью.

  Населяли тундро-степи большей части Евразии и Северной Америки представители мамонтовой фауны (в Америке она имена некоторую специфику). Название дано по самому характерному представителю – мохнатому родичу индийских слонов, чьё научное название взято из какого-то сибирского языка. Обилие и качество сохранившихся в вечной мерзлоте туш мамонтов породило у народов Восточной Европы и Сибири устойчивое представление о мамонтах, как современных им подземных животных, умирающих при попадании на воздух.

Десятки тысяч лет наши предки жили в условиях ледника и по соседству с мамонтовой фауной. Может, есть генетическая память и поэтому меня так тянут плейстоценовые сюжеты. Арта у меня много. Тут пока выложу только мамонтов.

РодMammuthus возник 5 млн лет назад, в нём выделены несколько видов. Северные имели приспособления для жизни в холодном климате. 

Mammuthus trogontherii chosaricus:

Классический представитель – шерстистый мамонт из Евразии Mammuthus primigenius.

by Carl Buell:

с детства обожаемая мной картина от К. Флёрова:

В Северной Америке:

Колумбийский мамонт, художник Carl Buell:

Последние мамонты вымерли 4-5 тыс. лет назад. Одна реликтовая популяция сохранялась в Юконе (Америка), другая - на о. Врангеля (Сибирь), где в экстремальных условиях существовал карликовый подвид. 

юконский:

Р.М. Фрагменты вечности. Продолжение первой главы (2)

Они приехали в Гренсфорд за час до полудня. Свинцовое небо щедро поливало серую землю плотной пеленой осеннего дождя. Бросив лошадей в конюшне, старик и мужчина направились в особняк, напрямую в комнату вдовы Фронсберг, оставляя за собой на чистом мраморе и блестящем дереве поместья грязные, сырые следы промокших подошв.
Поднявшись по лестнице на второй этаж, Чарльз остановился, почувствовав легкое прикосновение страха. Это было то самое место, из сна. Только сейчас здесь было значительно светлее, несмотря на льющий за окнами дождь, не было светящихся красных капель, и восточный коридор был пуст. Стряхнув пугающее воспоминание, старик продолжил путь.
Оливия сидела в своем кресле у камина с книгой в руках, равно как тогда, два с лишним года назад, в день гибели Бенедикта. Джонатан был с ней, как и всегда. Мальчик сидел на пышном, шерстяном коврике перед горящим очагом, тупо уставившись на огонь.
- Госпожа, – вдова прервала чтение, – я привел врача, как вы и велели.
- Миледи Фронсберг, – врач глубоко поклонился.
Равнодушный взгляд Оливии остановился на Чарльзе, перелетел на Стивена и опустился куда-то вниз. Она нахмурилась.
- Как неаккуратно.
- Госпожа?
- Ваша обувь. Повсюду будут следы, – вдова еще не успела договорить, а врач уже с готовностью выпрыгнул из дорожных сапог, встав босыми ногами на холодный пол. Оливия вернулась к книге. – Элизабет у себя. Я слышала ее кашель, он не такой сильный, как вчера. Кажется, ей уже лучше.
Она вновь подняла глаза и посмотрела на старика испепеляющим взглядом. Чарльз торопливо поклонился, взял врача под локоть и вывел в коридор.
- Нам сюда.
Спальня Оливии Фронсберг располагалась в западном крыле Гренсфорда. Чарльз решительно направился по широкому коридору в сторону восточной части особняка, противно чавкая сырыми сапогами при каждом шаге. Стивен Шертон поспешно семенил за стариком, внимательно обходя грязные следы и весело шлепая голыми ступнями.
Аккуратно отворив дверь спальни маленькой госпожи, Чарльз заглянул внутрь. Элизабет спала с немного приоткрытым ртом, запрокинув голову и обняв подушку. Старик снял свою грязную обувь и трижды постучал в дверной косяк, разбудив девочку.
«Боже, как же я рад ее видеть. Надеюсь, что этот странный, громкоголосый мужчина с кривой улыбкой и правда является отличным врачом».
- Госпожа, я привел…
- Здравствуйте, миледи, – Стивен прошел мимо старика, направляясь к окну. На широкий подоконник он поставил свой потертый саквояж, нежно провел по нему ладонью, звонко щелкнул крестовой застежкой и повернулся. Чарльз не мог поверить, насколько сильно изменилось лицо Шертона, будто бы того болтливого, хохочущего под дождем мужчины, который со страстью и алчностью в глазах рассуждал о богатствах Фронсбергов, и вовсе не существовало. Врач не спеша подошел к кровати, опустился на колени и тихим, но твердым голосом начал диалог.
Осмотр занял не меньше получаса. Стивен увлеченно колдовал над своим саквояжем, извлекая из него цветастые ленты, склянки с мутноватыми и кристально прозрачными жидкостями, небольшие металлические палочки, засушенные травы и прочую непонятную и неизвестную Чарльзу атрибутику медицины. Врач прислушивался к дыханию девочки, неустанно прощупывал ее плечи, лицо и грудь, задавал только ему понятные вопросы, втирал в ее нежную, молодую кожу различные растворы… И с каждой минутой становился все мрачнее.
- Вы молодец, юная леди, – перед прощанием с Элизабет произнес Стивен. – Не всем нравятся мои осмотры, но вы проявили стойкость.
- Благодарю вас, мистер Шертон, – смущенно ответила девочка.
- Стивен. Для вас просто Стивен, – он слегка улыбнулся своей чудаковатой улыбкой. – Прощайте, миледи.
Чарльз едва дышал от волнения, когда за спиной врача закрылась дверь, ведущая в комнату маленькой госпожи.
- Как она, Стивен? Вы ее вылечите?
Шертон строго посмотрел на старика.
- Мне нужно поговорить с ее матерью.
Вернувшись в комнату Оливии, Стивен решительно надел грязную обувь и, не говоря ни слова, тяжело опустился в кресло напротив вдовы.
- Миледи, – начал он, – мои имя Стивен Шертон. Последние четырнадцать лет я посвятил изучению медицины и особенностей человеческого организма, – Оливия молча смотрела на врача. Отточенным движением он начал поглаживать бороду. – Скажу честно, заболевания легких не являются моей специальностью. Можно сказать, что я, скорее, костоправ, – Мужчина замолчал, посмотрев на Джонатана. Мальчик так и пялился на огонь, никого не замечая. – Но диагностировать болезни дыхательных путей, печени или почек я умею.
- Переходите к сути, Стивен, – надменно и резко выпалила вдова. – Как быстро вы вылечите мою дочь? И сколько будут стоить ваши услуги?
Размеренные движения пальцев прекратились, врач задумчиво смотрел на сидящего у камина юношу. Шертон повернул голову, встретившись взглядом со стоящим в дверях стариком.
«Боже, что-то случилось. Почему он молчит?» – подумал Чарльз.
- Нисколько, – наконец выдохнул Стивен. – Я не смогу вылечить вашу дочь. И никто не сможет. У Элизабет чахотка.
Старый слуга похолодел. «Чахотка? Чахотка. У Элизабет чахотка. У моей милой маленькой госпожи чахотка? Боже…»
- Вы уверены? Ошибки быть не может? – неожиданно Чарльз услышал свой голос.
- Уверен. Без сомн…
Оливия громко фыркнула и надсадно хохотнула.
- Чахотка? – она смотрела на врача с нескрываемым презрением. – Вы хотите сказать, что у моей юной благородной дочери болезнь, которую обычно находят у старых бедняков, проработавших всю жизнь на рудниках? При этом крайне заразная болезнь выбрала своей целью мою Элизабет, и пощадила всех остальных? – последующие слова вдова злобно выплевывала в лицо Стивена. – Уж не думаете ли вы, мистер Врач, что я поверю в подобную чушь?
Шертон стойко выдержал уничтожающий взгляд Оливии и терпеливо выслушал ее резкую речь.
- Я и сам сперва не мог понять, но, оценив ее состояние… Чахотка Элизабет уже не только в легких, она распространилась по телу, и я не знаю, насколько обширно, – он дотронулся до своего левого плеча. – Одна из ее рук выше другой, болезнь начала деформировать суставы, а в области левой лопаточной кости отчетливо прощупывается неестественное уплотнение, – пауза. – Ее дыхание очень неровное и хриплое… Я даже не представляю, в каком ужасном состоянии ее легкие. Она всегда была такой худой? – Оливия надменно молчала. – Полагаю, нет. Вероятно, она мало ест, что только усугубляет болезнь. И местный климат, конечно же, не стоит забывать про него… – врач наклонился вперед. – Влажный климат островов работает как катализатор, ускоряя течение болезни…
Стивен не стал упоминать еще один фактор, который взаимодействует с чахоткой, как сухие дрова с пламенем костра – стресс. Девочка рассказала ему о гибели отца, о жестоком брате и о ставшей чужой за последние два года матери. Бедное дитя, она сгорала, как сухой лист, поднесенный к пламени свечи. И ей предстояло сгореть полностью, без остатка. Шертон в этом не сомневался.
- Я бы посоветовал вам с семьей перебраться на материк, миледи. Но только…
- Это не представляется возможным, – сухо отрезала Оливия.
Врач удивленно воззрился на вдову.
- В любом из городов Империи или смежных Королевств ее примут как родную. Она из Фронсбергов, а это кодовое слово обладает великой и таинственной властью в тех местах. Вы могли бы…
- Мистер Шертон! – вспыхнула Оливия. Сидящий возле камина Джонатан вздрогнул, развернулся, безразлично оглядел присутствующих и уставился на мать. Вдова бурлила гневом, но, подавив раздражение, продолжила спокойным голосом: – Вы ничего не знаете о Фронсбергах, мистер Шертон. Наш разговор окончен, я благодарю вас за ваше внимание и потраченное время. Чарли его оплатит.
Стивен молча кивнул, встал с кресла и вышел из комнаты, мимоходом посмотрев в застывшие стеклянные глаза Чарльза. Старик, онемев, не мог пошевелиться.
- Госпожа, – почти шепотом.
- Проводи этого костоправа, Чарли, – Оливия вернулась к чтению.
Чарльз обреченно покачал головой и направился вслед за Шертоном; он догнал врача, когда тот уже спускался по широкой лестнице.
- Стивен, подождите, я схожу за деньгами.
- Нет. Не зачем, я не возьму ваших денег, – он остановился на ступенях и развернулся к старику. – Проводите меня до конюшни, мой друг. Я хочу как можно скорее покинуть этот дом.
Дождь не утихал. Старик и мужчина рука об руку шли по сырой земле, не говоря ни слова. Зайдя в конюшню, Чарльз снял промокший охотничий плащ и протянул его владельцу.
- Спасибо.
Врач пристраивал свой объемный саквояж к задней части старого седла. Он повернулся и понуро посмотрел на старика.
- Никогда бы не подумал, что мой визит в дом Фронсбергов будет таким. Мой отец любил говорить, что справедливость – единственная вещь в этом мире, которая является одновременно творением Господа нашего и делом рук человеческих, – мужчина поник. – Но в этом доме справедливости нет. Бедное дитя… Она не разрешала вам позвать за врачом раньше, так ведь? Теперь уже слишком, слишком поздно. Простите меня, мой друг, но для девочки уже все решено. Мне очень жаль…
Старик с ужасом слушал.
- Вы хотите сказать, что Госпожа Оливия специально оттягивала визит, пока для Элизабет не стало слишком поздно?
- Я не знаю, мой друг. Девочка рассказала мне о матери и о смерти отца. Знаете, из ее короткого рассказа, мне показалось, что Элизабет боится мать. И теперь я понимаю почему, – врач уклончиво смотрел в пол, сжимая и разжимая кулаки. – С этой женщиной что-то не так, клянусь вам. Разговаривая с ней и смотря в ее глаза, я чувствовал себя дичью. Загнанной в ловушку и дрожащей в страхе. А мальчик… Господи, какой же он жуткий! – мужчина затряс головой. – Я хочу покинуть это место и как следует выпить.
Стивен ловко запрыгнул в седло, проверил крепление саквояжа, поправил съехавший на бок капюшон и вновь мрачно посмотрел на Чарльза.
- Сожалею, мой друг. Девочка чиста и невинна, и такая участь… Но мой вам совет – приглядывайте за женщиной, она может оказаться чем-то пострашнее чахотки.
Мужчина выехал из конюшни в дождь и отправился прочь, оставляя позади себя смертельно больную Элизабет, постепенно сходящую с ума Оливию и одиноко стоящего Чарльза.
«Он сбежал, но я не могу его винить. Это не его жизнь, и не его семья».
- Счастья вам, мистер Шертон, – под звуки дождя произнес Чарльз и направился в дом.
* * * * *
К лету 1747-го Элизабет стала похожа на живой труп. Болезнь жадно высушила ее тело и принялась пировать над ее разумом. Большую часть времени девочка спала, а в редкие минуты бодрствования она вела несуразные диалоги с невидимыми собеседниками. Чарльз беспомощно, с горечью наблюдал, как гибнет его милая маленькая госпожа. Он проводил бы с ней все свое время, если бы не спонтанно проснувшийся материнский инстинкт Оливии. Вдова неустанно сидела у кровати больной дочери, качала ее на руках, кормила с рук, с любовью умывала тонкое тело Элизабет и убирала грязные простыни. Джонатан по-прежнему, следуя привычке, не отставал от матери ни на шаг, сопровождая Оливию в ее одержимой заботой скачке из одного конца Гренсфорда в другой.
На фоне общей апатии и витающего в воздухе предчувствия скорой смерти Элизабет, Чарльза не могли не радовать перемены, произошедшие с вдовой. Она стала менее резкой и равнодушной, старик вновь видел в лице Оливии черты той доброй и отзывчивой женщины, что он некогда знал. Предостережения Стивена Шертона, судя по всему, оказались беспочвенны. Но Чарльз не знал, что находясь наедине с Джонатаном, Оливия все чаще называла сына именем покойного мужа; он не знал, что тихими летними ночами она приходила в комнату мальчика и подолгу безмолвно стояла у его кровати. Настораживающие слова врача Чарльз вспомнил в конце августа 1747 года.
В тот вечер Оливия и Джонатан ужинали в обеденной зале Гренсфорда, сидя друг напротив друга за длинным столом.
- Лизи скоро умрет, да, мама? – неожиданно, тихо спросил мальчик.
Лицо вдовы перекосилось. Она вскочила со стула, повалив последний на пол, и устремилась через всю комнату к спокойно сидящему сыну. Она кричала:
- Зачем ты это говоришь? Прекрати так говорить, Бенедикт! Слышишь меня?! Прекрати так говорить!
Услышав это, Чарльз остолбенел. Подбежав к сыну, женщина с размаху ударила его по лицу ладонью, не переставая кричать. В ответ мальчик лишь уныло бормотал, повторяя вновь и вновь: «Я Джонатан, мама. Я Джонатан, мама».
Оливия повторно занесла руку для удара.
- Госпожа! – истошно завопил Чарльз.
Дернувшись, вдова посмотрела на старика, тупо моргнула, перевела взгляд на Джонатана, на пухлой щеке которого красовался отчетливый отпечаток ладони, и разрыдалась. Сквозь слезы она начала тараторить слова извинения, ежесекундно называя мальчика разными именами и покрывая его пострадавшую щеку горячими и мокрыми поцелуями. «С этой женщиной что-то не так, клянусь вам», – вспомнил Чарльз слова Шертона, и по его спине пробежала мелкая дрожь.
Месяцем позже слуги Гренсфорда возбужденно перешептывались о странном поведении их овдовевшей госпожи. Они боялись ее, боялись даже больше, чем вконец озверевшего Рональда В., оставлявшего синяки на руках и лицах служанок после резких захватов и жестких пощечин.
Оливия подолгу сидела в закрытой комнате умирающей дочери, и оттуда слышался ее переменчивый голос. Она говорила много, порой громко, порой злобно и шипяще бормоча, звонко смеялась или рыдала навзрыд. За неделю до двенадцатого дня рождения Элизабет, Чарльз решил подслушать один из этих загадочных монологов пугающей женщины. Подойдя к двери, он услышал:
- Как он был красив, маленькая, ты бы знала. А как танцевал, м-м-м. Все были влюблены в него, Лизи. Его любили все! Но и я была очень хороша. Меня называли белой жемчужиной Франкфурта за мою красоту и длинные светлые волосы, – она хохотнула и продолжила. – Он пришел на бал в наш дворец. Любая семья, обладавшая хоть каким-нибудь влиянием, всегда приглашала Фронсбергов на каждый званый вечер. Конечно же, они обычно не приходили, это же Фронсберги, – фыркнула она. – Но к нам пришли. Он и его отец, – ее голос стал жестким. – Рональд Майкл Фронсберг, – неожиданно она заорала, от чего Чарльз испуганно вздрогнул. – Это он во всем виноват, маленькая, он! – затем продолжила спокойно: – Бене был очень, очень хорош. Эта осанка, речь, сдержанность и умение подать себя. Мы с ним много танцевали, Лизи, а все смотрели на нас и говорили, как изумительно мы смотримся вместе, – снова жесткий голос. – Только его отец не сказал ни слова, надменный ублюдок!
«Боже, она не в себе».
- После мы долго гуляли, любуясь ночным Майном. Он держал меня за руку и называл meine schöne Perle. Моя прекрасная жемчужина… А я, совершенно потеряв голову, не могла оторвать взгляд от его красивого лица. И я должна сохранить его лицо. Я не могу позволить ему исчезнуть, не могу. Я должна, понимаешь? – пауза. – Да, согласна, это немного странно и довольно жестоко, но разве у меня есть выбор?
«Ей что, кто-то ответил? Я ничего не слышал, кроме ее голоса».
Чарльз испытывал необъяснимый и безотчетный страх. Седые волосы на затылке и руках старика встали дыбом; он с трудом переборол сильнейшее желание забежать в закрытую комнату, схватить эту женщину за плечи, и начать ее трясти, крича в бледное лицо: «Нет, не делай этого! Прошу тебя! Умоляю, не делай этого, что бы ты ни задумала!»
- Что-что, маленькая? Здесь кто-то есть? – ее голос стал трескучим. – Вот оно как! Если ты подслушиваешь, стоя за дверью – беги, тварь! – скрипнуло кресло. Оливия встала и направилась в сторону двери. Ее голос слышался все ближе. – Беги, тварь, иначе я поймаю тебя, и, поверь, тебе это не понравится!
Последнюю фразу вдовы Чарльз не слышал, к тому времени он уже бежал со всех ног по широкому коридору. Его сердце стучало сильнее и громче, чем каблуки его ботинок по деревянному полу. Добежав до лестницы, он пролетел несколько ступенек и остановился, стараясь не издавать ни звука. Скрипнула дверь комнаты Элизабет. Послышался все тот же страшный голос, за которым последовал не менее пугающий смех. «Она может оказаться чем-то пострашнее чахотки» - звучало в голове у Чарльза. Спустившись на первый этаж, старик забубнил молитву.
*
Элизабет умерла 11 ноября 1747 года. И вместе со смертью маленькой девочки погибли остатки здорового разума Оливии Фронсберг. Вдова металась по особняку, громила мебель, била посуду и истошно орала. Обессилев через несколько часов безумной истерики, она уснула на холодном мраморном полу просторного холла Гренсфорда.
Последующие месяцы превратились в настоящий кошмар для обитателей поместья. Воспаленный мозг Оливии перескакивал от одного приступа помешательства к другому. Лишь считанные мгновения вдова находилась в состоянии зыбкого умиротворения и спокойствия; тогда она непонимающе смотрела по сторонам, вопрошая, не вернулся ли Бенедикт. Рональд Вильям Фронсберг, безусловно ставший главным в семье, лишь потешно наблюдал за раздираемой сумасшествием матерью. Особенно его веселили спонтанные вспышки агрессии Оливии, он заливисто смеялся, когда мать пыталась покусать кормивших ее слуг, злобно щелкая зубами.
Ближе к концу 1747 года, когда на земле уже лежал плотный слой холодной белизны, к Чарльзу обратилась одна из служанок, отвечавших за гигиену Оливии Фронсберг. «Миледи истязает себя», – сказала девушка. И не солгала – после этого каждые несколько дней на лице вдовы появлялись свежие царапины, оставленные крепкими ногтями, а на руках и плечах появлялись все новые следы зубов.
«Миледи подолгу смотрит на картину», – отмечали слуги, прибиравшие в спальне Оливии. Чарльз и сам это видел – через открытую дверь комнаты, из коридора. Вдова безмолвно стояла в метре от рисунка, покачиваясь и пуская слюни.
«Она окончательно и бесповоротно сошла с ума», – подумал тогда старик, – «Проще склеить воедино разбитую вазу, придав ей первоначальный вид, чем вернуть Госпоже рассудок. Рано или поздно она покончит с собой. Она уже пытается это сделать, судя по отметинам на лице и руках».
В начале января 1748-го, осматривая спальню Оливии, Чарльз заметил, что картина, написанная Р.М. Фронсбергом, висит криво. Сняв ее со стены, старик повертел рисунок в руках, отметил качественную работу слуг – пыли на рамке совсем не было – и перевернул портрет. От увиденного Чарльз едва не выронил картину – на обратной стороне чем-то красным, наверняка кровью, было написано «Es ist deine Schuld». «Это твоя вина». Старик поспешно повесил рисунок на место.
- Чарли.
Вздрогнув, Чарльз обернулся. Оливия сидела на кровати, смотря на старика ясным, полным решимости и понимая взглядом.
- Я должна умереть, Чарли. Пока Бене еще жив. Прошу вас, убейте меня, это должно быть сделано, сама я не могу, – женщина начала плакать. – Отравите мою еду, утопите во время купания, заколите во сне, мне уже без разницы. Я больше не могу, Чарли. Прошу вас, я должна умереть.
Дрожа всем телом, Чарльз выбежал из спальни, с трудом сдерживая слезы. А плачущая, сумасшедшая Оливия продолжала кричать ему в след, моля о смерти.
* * * * *
Это случилось ночью с двадцатого на двадцать первое января 1748 года. Спящую, зимнюю тишину Гренсфорда разрезал громкий крик, пронесшийся по пустым, темным закоулкам поместья подобно военному горну, летящему над полем предстоящей битвы. «Господи!» Чарльз узнал этот звук, он уже слышал его раньше, лежа на полу пахнущей травами лаборатории Стивена Шертона. Вскочив с кровати, старик первым делом посмотрел на свои руки – никаких салфеток и светящихся красных пятен. И проснулся он там, где ложился спать.
«Это не сон. Господи, спаси нас!» Наспех одевшись, Чарльз выбежал из комнаты. Спящие в смежных комнатах слуги проснулись, покинули свои кровати и теперь бродили по коридору с широко раскрытыми глазами, боязливо прижимаясь друг к другу. «Что происходит?», «Госпожа Оливия», «Я тоже слышала, как страшно!», – долетали до старика обрывки испуганного шепота. Двое мужчин-слуг, Дэвид и Питер, подбежали к Чарльзу, крепко держа в руках по масляной горелке:
- Это наверху.
Старик кивнул:
- Пош…
Еще один крик. Но в этот раз не просто вопль – безумная женщина выкрикивала слова: «Не получается! У меня не получается!»
*
Когда Оливия проснулась, за окном было совсем темно. В камине уже почти догорели вечерние поленья, но слуга, следящий за теплотой закрытых спален, придет еще не скоро. Она точно это знала, неизвестно откуда, но знала. Свесив ноги с высокой кровати, босой ступней Оливия дотронулась до ледяного пола комнаты… И совершенно не почувствовала холода. Времени у нее было не так уж много, она и так слишком долго откладывала то, что должно быть сделано.
«Сегодня, или никогда. Я люблю тебя, Бене».
Встав с кровати, Оливия направилась к большому деревянному комоду. Открыв ящик с аккуратно сложенными прогулочными платьями – туда давно никто не заглядывал, время прогулок прошло– она точным движением запустила руку во множественные складки дорогих и абсолютно бесполезных тканей. Предмет, пролежавший там в ожидании своего часа на протяжении нескольких долгих недель, приятно тяготил руку. Оливия вышла из спальни в холодный, тихий коридор.
Легкой поступью она шла в ночном безмолвии, направляясь в сторону восточного крыла.
«Если кто-то встретится мне, и попытается меня остановить – я не позволю», – она крепче сжала увесистый предмет, – «Ради тебя, Бене». Дойдя до закрытой, опустевшей спальни Элизабет, женщина остановилась, почувствовав легкое прикосновение непонятной ей тоски.
«Раньше здесь кто-то жил? Я не помню». Оливия протянула свободную руку, ухватилась за прочную ручку двери и потянула на себя. Дверь с тихим скрежетом открылась.
«О, мой Бене, как ты прекрасен, когда спишь!» Женщина шагнула в темную комнату и закрыла за собой дверь.
Джонатан спал в своей кровати, совершенно не видя снов. Последний раз ему снились сны года четыре назад, если не больше – в тот период, когда он только начал превращаться в молчаливую и покорную куклу собственной матери. Каждая ночь стала для мальчика лишь черным пятном, перемежавшим его серые будни. Но эта ночь будет особенной.
Джонатан проснулся от легкого прикосновения. Открыв глаза, он увидел стоящую над ним мать, слабо освещенную догорающими в камине поленьями.
- Мама?
- Я люблю тебя, Бене.
- Я Джонатан, мама.
- Я пришла спасти тебя, мой дорогой.
- Я Джона…
Женщина плотно накрыла его рот рукой, не дав договорить. Прошептала, уже плача, «Я люблю тебя, Бене» и проткнула грудь мальчика длинным, острым ножом. Холодный металл плавно прошел между ребер, проткнул левое легкое, разрезал дико бьющееся сердце и аккуратно вышел со стороны спины, царапнув позвоночник.
Дико выпучив глаза, умирающий мальчик смотрел на убившую его мать и давился заполнившей рот густой кровью. Спустя несколько мгновений, жизнь покинула его тело. Женщина принялась за работу.
*
Взбежав по лестнице на второй этаж, Чарльз посмотрел в сторону восточного коридора. «Господи!» Дверь спальни Джонатана была открыта, секундой позже оттуда вылетел Рональд Вильям Фронсберг и направился в сторону слуг. Юноша не смеялся, как это было во сне; он стремительно бежал к лестнице, а на его бледном лице застыло выражение абсолютного ужаса.
- Господин, что случилось? – закричал старик.
Рональд не ответил, он молча пронесся мимо слуг, проворно спустился на первый этаж и растворился в темноте Гренсфорда. Дэвид и Питер, сопровождавшие Чарльза, испуганно переглянулись.
- Идем!
Первое, что увидел старик, зайдя в комнату, была кровь. Оливия сидела на кровати мальчика спиной ко входу, а кровь щедрыми потоками лилась на темный пол.
- Отче наш, сущий на небесах… – Забормотал Питер, остановившись в дверях. Чарльз выхватил у юноши горелку как раз вовремя – слуга развернулся и побежал прочь.
- Что она наделала? – прошептал Дэвид.
- Убила сына, – онемевшими губами произнес старик.
Подойдя к Оливии и заглянув через ее плечо, Чарльз, зарыдав, исступленно завертел головой.
Она пыталась срезать его лицо.
И у нее не получалось.
«Господи!» Оливия начала с макушки, но лишь неумело покромсала скальп мальчика. Один длинный, практически срезанный мокрый лоскут волос и кожи, нелепо свисал в бок, напоминая часть средневекового маскарада придворных шутов. Она подступилась со стороны правого уха и небрежно отрезала его под самый корень, при этом оставив на шее и щеке Джонатана глубокие порезы. Ухо лежало на подушке, рядом с головой мальчика. Сместившись к подбородку, безумная вдова орудовала острым ножом, отрезая маленькие куски молодой кожи. Но нож постоянно натыкался на твердую кость… Дрожащими руками Оливия приложила красное лезвие к подбородку мальчика, и надавила. Нож чиркнул по кости, соскочил, полетел вперед и отсек половину аккуратного, когда-то красивого носа Джонатана. Она отрезала его левую щеку и верхнюю губу. Нетронутыми остались только широко открытые мертвые глаза.
- Господи! – хныча, простонал Чарльз.
Оливия сидела на кровати, покачиваясь, сжимая в руках отрезанные кусочки искромсанного лица. Покрытый кровью нож покоился на груди мальчика.
- Что вы наделали? – нет ответа. – Что вы наделали?! – во всю силу легких, сквозь рыдания, заорал старик.
Он схватил Оливию за плечи и начал неистово трясти, крича в лицо все тот же вопрос. Неожиданно, ее взгляд прояснился. Она удивленно посмотрела на Чарльза и опустила глаза. Последовавший за этим вопль старик запомнил на всю жизнь.
- Убейте меня! Убейте меня! Убейте меня! – снова и снова кричала вдова.
Дэвид, до этого безмолвно стоявший по другую сторону кровати, вздрогнул. Он выронил масляную горелку, которая тут же погасла, упав в лужу крови. Молниеносным движением он схватил окровавленный нож. Другой рукой мужчина сгреб в охапку пропитанные кровью волосы Оливии и запрокинул ее голову. Широким замахом, что есть сил, Дэвид рубанул по открывшейся шее вдовы, едва не отрубив ей голову.
*
Так родилась и умерла Кровавая Матерь Гренсфорда, прожив лишь несколько быстрых минут, заполненных багровым трудом. Женщина, известная под именем Оливия Фронсберг, при рождении носившая не менее богатую фамилию Рейнсхольд, оставила после себя небольшую стопку пожелтевших от времени юридических бумаг и скромное могильное надгробие из светлого камня, прочно обосновавшееся на южном кладбище Честера. Как и предсказывал давний сон Чарльза, несчастная семья вновь обрела единство – стройным рядком глубоких могил и обдуваемых ветром камней. Лишь один член британской ветви избежал жуткой участи подобного единения, Рональд Вильям Фронсберг сбежал из Гренсфорда, покинув Честер.
В отличие от Оливии, Кровавая Матерь оставила после себя поистине впечатляющее наследие. Женщина, чей мрачный дом на долгие века нарекли проклятым, стала пугающей легендой города и всей страны. В конце XVIII века вредные старухи тех мест излюблено пугали непослушных детей рассказами о страшной женщине, изрезавшей в кровавые лоскуты лицо собственного младшего сына. «Мальчик был вредным и невоспитанным», – шептали они. – «Он без остатка исчерпал терпение матери, и она решила преподать ему урок!» – после этих слов старухи зловеще щурили глаза. – «Но начав, не смогла остановиться. Кровавая Матерь жестоко убила своего ребенка и начала пировать, поглощая его плоть, как лакомые сладости, а после покончила с собой, лишив будущего свой собственный род!» Правды в этих историях было не больше, чем чистой воды в Темзе, зато действовали они безотказно. Но ни одна из наполовину придуманных детских страшилок не вспоминала о последнем выжившем члене семьи, в ужасе бежавшем из фамильного гнезда в ночь с двадцатого на двадцать первое января 1748 года.
Рональд позаботился о своем будущем, покидая особняк холодной зимней ночью, тишину которой разрывали безумные вопли Кровавой Матери. Схватив прочный тряпичный мешок, он по памяти и на ощупь обходил одно помещение Гренсфорда за другим, методично выгребая драгоценности из старинных сундуков, шкатулок, шкафов и комодов. Юноша туго набил ткань золотом и серебром, изысканными камеями, браслетами и кольцами, огненными рубинами и солнечными топазами. Когда он торопливо шел к запорошенной легким снегом двери черного хода, прозвучал еще один крик. Мать орала, надрываясь, молила о смерти: «Убейте меня!» – кричала она вновь и вновь. Рональд, вскрикнув, выронил мешок. Драгоценности, звеня веселой и крайне неуместной капелью, широко рассыпались по полу; молодой аристократ тяжело упал на колени, с силой закрыв уши руками, а мать все кричала, вознося свою жуткую мольбу до жестоких небес. Когда она заткнулась, Рональд поспешно собрал разбросанные богатства и выбежал в зимнюю ночь. Бойко поскрипывая твердыми подошвами, он добежал до конюшни, вскочил на лошадь, которой посчастливилось избежать «перевоспитания» – так он называл свое хобби – и навсегда покинул дом, в котором родился.

Р.М. Фрагменты вечности

Часть 1. Наследие Гренсфорда.
Глава 1. Белая жемчужина замка.
11.05.2010-27.05.2010.
Вы держите в руках дневник Рэя Мартина Фронсберга. Я ношу это имя с одиннадцатого мая 1993 года. Спустя пару лет мне придется его сменить, равно так же, как множество других предшествующих имен. Во времена английской научной революции XVII века, которая положила начало эпохе Просвещения, я был известен как Рональд Майкл Фронсберг. В Belle Epoque французской истории меня звали Рикард де Фронс. В период колонизации индейских земель Северной Америки я представлялся Робертом Фронстом. Несмотря на многообразие принадлежавших мне имен, внутри каждого из которых скрывались свои истории и свои эпохи, я с особым трепетом относился лишь к одному, дарованному при рождении. Риман Вакернхайм Фронсберг.
До конца первой половины XX столетия я обновлял свою юридическую личность раз в полвека. Подобную махинацию совершить несложно, если у тебя достаточно влияния и денег. Звон золотых монет в буквальном смысле заставлял постаревшего мистера Фронсберга кануть в небытие. Погиб от несчастного случая. Был сражен смертельным заболеванием. Пропал без вести. Движением пера и рисунком чернил на бумаге создавался прямой наследник покойного господина Ф.; Фронсберг мертв, да здравствует Фронсберг! После оформления необходимых документов молодой человек, рожденный несколько часов назад на исписанных тонким почерком страницах, выходил в свет.
Исследовать уже исследованный мир.
Генеалогическое древо моей родословной, богато украшенное именами, существовавшими только на бумаге и в моем воображении, дополнялось очередным отпрыском, на этот раз живым, из плоти и крови. Но линия древа, заполненная мной и моими разноименными личностями, является лишь одной из многих…
* * * * *
В 1703 году Рональд Майкл Фронсберг женился на миловидной лондонской аристократке, Патриции Сорне. Семья Сорне не возражала против будущего союза. Молодой европейский дворянин был богат, прекрасно воспитан, и представлял собой, как любили говорить феодалы, «прекрасную партию» для благородного рода. Через три года у супружеской пары родился сын, новый наследник обеих семей - Бенедикт Фронсберг. К несчастью, в ходе сложных родов горячо любимая жена Рональда умерла, подарив жизнь крепкому и здоровому малышу. Смерть Патриции была ударом. Убитый горем супруг, не желавший видеть окружение, постоянно напоминавшее о погибшей возлюбленной, вместе с младенцем возвратился в родовое гнездо, расположенное на западе Майнца. На протяжении следующих двадцати трех лет, фамилию Фронсберга в Англии вспоминали не часто – до возвращения Бенедикта на свою историческую родину. Приехав с женой, Оливией Рейнсхольд, и фамильными деньгами, он приобрел поместье Гренсфорд и участок земли, площадью сто сорок гектар к югу от Честера. В 1730 году у Бенедикта родился первенец, которого решили назвать в честь деда – Рональд Вильям Фронсберг. В течение пяти последующих лет их семейство увеличилось еще на два чада – Джонатан и Лиза. Жизнь британской ветви рода шла своим чередом, но Бенедикт часто вспоминал о жизни в Майнце с отцом. Рональд М. привил сыну любовь к лошадям и конным прогулкам, которым сам уделял большую часть своего времени. Отец частенько говорил, что любовь к разведению этих замечательных животных в крови у каждого Фронсберга, что эта страсть заложена его далеким предком и берет начало с середины XV века. Как истинный потомок знаменитого имени, в 1736 году Бенедикт начал заниматься разведением лошадей.
Весной 1743 года в поместье Гренсфорд гонец принес мрачные вести, запечатанные в конверт, скрепленный фамильной печатью Фронсбергов. Вдвойне мрачные для Бенедикта – Рональд Майкл Фронсберг мертв. Убит грабителями портового Майнца за новую пару сапог из мягкой кожи. Кроме извещения о гибели, в конверте лежал еще один листок твердой бумаги – завещание, написанное рукой отца.
«Настоящим документом, подписанным моей рукой и скрепленным печатью моей семьи, назначаю прямым наследником богатств, земель и угодий Фронсбергов, находящихся в моем владении, моего второго сына – Раймонда Марка Фронсберга».
Завещание содержало развернутый список тех самых богатств и земель, которые перешли к Раймонду. И не достались Бенедикту. За исключением Гренсфорда, который отец щедро даровал старшему сыну. Бенедикт никогда не жаловался на нехватку денег, их было более чем достаточно, но это письмо повергло его в ярость. Он даже не знал, что у отца был второй сын. Бенедикт чувствовал себя отвергнутым, ущемленным и униженным. Он чем-то разозлил отца, когда решил уехать в Англию с Оливией? Мало вероятно, расставались они тепло, заручившись поддержкой Рональда Майкла и получив его благословение… Непонимание лишь подогревало гнев Бенедикта, он намеревался отправиться в Майнц и найти этого нового наследника. Что делать при встрече, он не знал, совершенно не представлял, как вести диалог с неожиданно появившимся братом, но знал, что не хочет и не может оставлять все так, как есть. Не хотел покоряться воле немого письма. Оливия попробовала успокоить Бенедикта, но оставила тщетные попытки, когда встретила черную и безмолвную злобу, пылающую в карих глаза мужа.
Бенедикт выбежал из Гренсфорда на свежий воздух, чуть не разломав в щепки хлипкую дверь черного хода, располагавшегося ближе всех к конюшне. Если что и могло успокоить его, так это конная прогулка. Или быстрая езда, что превосходно проветривает голову. Зайдя в конюшню, Бенедикт взял седло и направился к стойлам, напрямую к Либере, самой быстрой из его лошадей. Гнедая, с крутым норовом. Лошадь, которую он всегда считал своей гордостью, сокровищем своего табуна. Похлопав Либеру по морде, Бенедикт перебросил седло через спину кобылы… Воспоминание, нахлынувшее столь резко, что заставило Фронсберга зажмуриться, перевело его ярость за границы человеческого самообладания. Он вспомнил, как в детстве, в Майнце, отец учил его седлать лошадь. Рональд показывал сыну, как правильно крепить стремена и уздечку, а маленький мальчик, каким тогда был Бенедикт, смотрел во все глаза и следил за каждым движением сильных мужских рук.
Стиснув зубы в приступе бессильной злобы, он зарычал и в гневе сорвал седло со спины лошади, забросив его в темный угол конюшни. Либера возмущенно заржала, испуганно задергав ушами, но Фронсбергу было не до ее спокойствия. Он подвел кобылу к ограждению просторного стойла и использовал его, как импровизированную лестницу. Забравшись на спину лошади и ухватившись за ее густую гриву, Бенедикт выехал из конюшни и направился в сторону принадлежавших ему пашен, располагавшихся южнее поместья. Прохладный весенний воздух, наполненный ароматами цветущих лугов и свежевспаханной земли, обдувал его разгоряченное лицо, но клокочущая в голове и груди злость неумолимо держала Бенедикта в своих объятьях. Он настойчиво подгонял лошадь, выбивая динамичный ритм ударами жестких каблуков по ребрам Либеры.
*
Темное беспокойство зародилось в сердце Оливии. Она видела, как Бенедикт выезжает из конюшни на неоседланной лошади и направляется на юг. С первого дня знакомства в далеком 1726 году, образ ее мужа был непоколебим, как и сам характер супруга. Спокойный, как тихая поверхность озера в безветренный день, и непоколебимый, как основание альпийских гор. В их союзе Бенедикт был камнем, а она была водой, что так умело и ненавязчиво способна сточить любую острую грань твердой породы. Реакция Бенедикта на завещание отца была для Оливии неожиданной и пугающей. Жуткой. Она успокаивала себя мыслью, что после конной прогулки Бенедикт вернется к ней сдержанным и умиротворенным – таким, каким она знала его на протяжении последних семнадцати лет. Тем вечером, когда к парадному входу Гренсфорда пришла группа из трех крестьян, Оливия сидела у камина в спальне, которую вот уже тринадцать лет делила со своим мужем, читая «Дневник чумного года» Даниеля Дефо. Она прочла строки о сошедшей с ума матери, ополоумевшей после обнаружения признаков смертельной болезни у недомогающей дочери: «Что же касается девушки, то она фактически была уже трупом к тому моменту, так как гнойники, вызвавшие пятна, распространились по всему телу; не прошло и двух часов, как она умерла. А её мать голосила в течение нескольких часов, не зная о смерти своего ребёнка». Оливия любила труды Дефо, но выбрала отнюдь не лучшее время для прочтения «Дневника». Ужасная картина смерти с помесью отчаяния стояла перед ее глазами, когда в комнату тихо вошел Чарльз – старый, но верный своему делу и своему господину глава придворных слуг.
- Госпожа Фронсберг, – слуга почтительно склонил голову. Его скрипучий голос звучал чуждо в просторном, уютном помещении спальни.
- Чарли? Ты меня почти напугал, – вяло промолвила Оливия. – Время ужина? Я жду Бенедикта, он уехал на пару часов, совсем скоро должен вернуться.
- До ужина еще час. Госпожа…
- Знаешь, это завещание отца очень его расстроило. Никогда не видела его таким. Он вернулся?
- Госпожа… – Чарльз чувствовал себя неуютно под мутным взглядом бледных глаз уже овдовевшей, но еще не знающей об этом Оливии Фронсберг. Тогда в ее глазах не было безумия, которое появится и разгорится ярким пламенем сумасшествия через четыре года. Через четыре года наследница европейской фамилии Рейнсхольд будет носиться по британскому особняку, вопя от горя и теряя рассудок. Подобно ополоумевшей матери из «Дневника» Дефо. Чарльз стоял под тяжелым взором женщины, которая через пять лет станет известна как Кровавая Матерь Гренсфорда, и чувствовал, как холодная длань скорби все сильнее стискивает его горло. Последние десять лет он посвятил службе семье Фронсбергов, и любил каждого члена знатного рода: уверенного и решительного господина Бенедикта, доброжелательную госпожу Оливию, любознательного и непоседливого Рональда Вильяма, робкую и нежную Элизабет и молчаливого Джонатана, который в свои одиннадцать лет невероятно сильно походил на отца, как манерами, так и внешностью. Они были его семьей. Они были всем. Чарльз не знал, как сказать этой милой, незаметно стареющей женщине, которая была так добра к нему на протяжении всех этих лет, что труп ее мужа лежит в небольшой часовне в двух километрах к югу от поместья.
- Госпожа, - неуверенно начал он. – Крестьяне нашли господина Бенедикта.
- Н-нашли? – Оливия устало прищурилась, слегка наклонив голову на бок. – Что значит нашли? Где он?
- Крестьяне, Госпожа, они возвращались после работ в полях. Около яблочной рощи, что так нравится милой Элизабет…
- Где Бенедикт, Чарли? – резко прервала его вдова.
Тень понимания пробежала по красивому лицу Оливии Фронсберг. Она видела, что поведение верного слуги разительно отличается от характерного для него стиля. Чарльз всегда смотрел в глаза. И это был не раболепный взгляд прислуги, это был твердый взор ясных светло-серых глаз, взор человека гордого, сильного и преданного. Но тогда, с самого момента появления Чарльза в спальне Фронсбергов, он лишь пару раз украдкой посмотрел в глаза Оливии; большую часть времени он смотрел на лакированный деревянный пол или на догорающие в камине еловые поленья. Оливия встала с кресла. Раскрытая книга с гулким ударом упала на блестящее чистотой дерево. Госпожа Фронсберг быстрыми шагами пересекла комнату – беспокойство, появившееся ранее, переросло в чувство всепоглощающего страха. Она подошла к старому слуге и неровным движением дрожащих рук взяла его за запястья.
- Чарльз, что случилось? Где Бенедикт?! – имя своего мужа Оливия истерично прокричала в лицо старику.
- Господин Бенедикт упал с лошади и разбил голову. Когда его нашли крестьяне… Он был уже мертв. – Чарльз не стал говорить, что тело нашли в огромной луже крови; потому что это была уже не кровь. Бенедикт мог лежать в собственной крови на мраморной дорожке, что огибала Гренсфорд, или на лакированных досках пола этой самой комнаты. Но труп лежал на дороге. Вытекшая из разбитого черепа кровь смешалась с сухой дорожной пылью, превратив последнюю в отвратительную бурую грязь. Быть может, Фронсберг слишком сильно подгонял Либеру, и строптивая лошадь, взбунтовав, сбросила жестокого наездника, или, разогнавшись, он не смог удержаться на спине гнедой, держась исключительно за ее гриву. Вне зависимости от причины, результат неизменен – Бенедикт упал. Упал, налетев головой на небольшой, торчащий из земли камень, и отключился. Спустя несколько минут после падения, старший сын Рональда Майкла Фронсберга погиб, так и не придя в сознание.
*
Люди по разному реагируют на горестные вести, такие как неожиданная смерть близкого человека: кто-то начинает рыдать и рвать на голове волосы, впадая в истерику. Кто-то настойчиво отрицает реальность произошедшего, пока не увидит холодный труп погибшего. Оливия впала в ступор – будто бы все мышцы лица, ответственные за выражение эмоций, были связаны с мозгом невидимыми нитями, и слова Чарльза «Он был уже мертв» безвозвратно перерубили эти нити.
- Мертв? – едва слышно выдохнула она. – Но…
- Мне очень жаль. Госпожа, мне так жаль, - голос дворецкого дрогнул. Оливия все еще держала его за руки слабой, почти незаметной хваткой. Ее отсутствующий взгляд был устремлен на стену с одиноко висящей картиной прямо позади старика, невольно ставшего гонцом ужасных вестей. На картине была изображена красивая молодая девушка с пышной копной густых русых волос, слегка развеваемых ветром, в ее зеленых, пылающих изумрудами глазах, застыли искорки юношеского веселья, она ослепительно улыбалась, немного приоткрыв аккуратные розовые губы. На картине стояла подпись автора – Р. М. Фронсберг.
- Это он во всем виноват, – прошептала Оливия. – Он и его завещание.
- Госпожа, я отдам необходимые распоряжения по подготовке к похоронам, – Оливия отпустила руки Чарльза и уставилась на него, словно увидела впервые. – С вашего позволения, Госпожа…
- Да. Да, правильно, – ее взгляд вернулся к картине.
Чарльз развернулся и направился к выходу из комнаты, оставив вдову Фронсберг стоять посреди пустой спальни, тупо уставившись на рисунок.
- Чарли.
- Госпожа Оливия? – Чарльз остановился в дверях и повернулся.
- Прикажи убить эту лошадь, – холодно произнесла она. – Пусть ее похоронят рядом с тем местом, где погиб мой муж.
Странная просьба звучала вдвойне дико из уст доброй и мягкой Оливии Фронсберг. «У нее шок. Пару минут назад она узнала, что ее супруг, отец ее детей мертв. Боже, как мне жаль. Дай ей сил пережить все это» – думал Чарльз, глядя на вдову. Она продолжала смотреть на картину, написанную отцом Бенедикта. Задумчиво, будто мечтательно. Указ об убийстве Либеры она произнесла, даже не повернув голову. Чарльз знал, что лошадь не виновата, и Оливия это знала. Винить лошадь в произошедшем – все равно, что обвинять нож в хладнокровном убийстве человека. Тем не менее, он был намерен выполнить ее жуткий приказ, но не ради того, чтобы показать свою лояльность и преданность. Чарльз надеялся, что смерть кобылы принесет его госпоже хоть какое-то, надо полагать извращенное, утешение.
«А что на счет детей? Рональду тринадцать, и он, подобно деду, в честь которого был назван, много времени проводит с лошадьми. Джонатану одиннадцать, и они были неразлучны с отцом. Милой Элизабет нет и десяти, и возле ее любимой яблочной рощи появится могила – воплощение гибели Бенедикта. Дети будут сражены горем, и убийство лошади уж точно их не утешит… Боже помоги им всем» – Чарльз покорно кивнул головой и вышел из спальни.
* * * * *
Бенедикта похоронили на кладбище Честера. К тому времени, как первая горсть земли, брошенная горюющей вдовой, коснулась крышки гроба, возле цветущих, весенних яблонь Гренсфорда уже возвышался свежий могильный курган. Семья Фронсбергов не пользовалась популярностью среди английской знати, да и похороны состоялись не в фамильном поместье, как это было традиционно принято у феодалов, поэтому на погребальную церемонию пришли в основном слуги и крестьяне Гренсфорда.
Смерть Бенедикта была тяжелым ударом для всех членов семьи, но наиболее ярко последствия страшной трагедии отразились на Оливии и Рональде. Вдова буквально не отпускала от себя юного Джонатана, она с любовью и горечью смотрела на лицо, так похожее на лицо ее погибшего мужа. Былые доброта и мягкость, ранее присущие каждому слову и действию Оливии, исчезли навсегда. Благополучие остальных детей ее, казалось, не волновало, дети росли под присмотром заботливого старого слуги, у которого не было ни единого шанса заменить сразу двух родителей – погибшего отца и безразличную мать. На протяжении последующих лет характер Рональда В. становился все более жестким и жестоким. После смерти отца он ежедневно давал выход негативным эмоциям, начиная с тихого плача, а заканчивая дикой истерикой – попыткой привлечь внимание равнодушной матери. Но тщетно. В тринадцать лет он орал и брыкался, когда слуги пытались его утешить, нередко избивал наиболее строптивых лошадей во время их кормежки, упитанных скакунов умышленно морил голодом. В четырнадцать лет Рональд пристрастился к более изощренным методам истязания. Он приказывал слугам стреножить выбранную им жертву, а затем с остервенением лупил беззащитную лошадь палкой или кнутом. К тому моменту, как ему исполнилось пятнадцать, четыре лошади умерли от внутреннего кровотечения – мальчик набирал силу. Власть, безнаказанность и вседозволенность осквернили и исказили разум старшего сына Бенедикта Фронсберга; в шестнадцать лет надменный дворянин начал избивать слуг Гренсфорда. Рано или поздно, он наверняка бы убил какую-нибудь служанку или крестьянку, озверев в порыве извращенной, неистовой эйфории… Но Кровавая Матерь не дала ему подобного шанса.
* * * * *
Осенью 1745-го, спустя два года после смерти Бенедикта, здоровье и самочувствие юной Элизабет начали заметно ухудшаться. Девушка страдала бессонницей, потерей аппетита, ее часто рвало. Тяжелый кашель вызывал беспокойство у всех постояльцев Гренсфорда, за исключением матери и старшего брата. 23 октября наступил десятый день рождения Элизабет Фронсберг, и находившаяся в гренсфордской изоляции семья собралась в полном составе на скромный праздничный ужин в обеденной зале поместья. Во главе длинного дубового стола сидели Оливия и Джонатан. Вместе, как и всегда. Вдова сама кормила любимого сына, выбирая ему наиболее аппетитные и лакомые кусочки поданных блюд, а Джонатан не возражал против подобного обращения, в основном потому, что ему было все равно – он уже привык к навязчивой, поначалу отталкивающей, любви матери. Напротив них обыденно поглощал ужин Рональд Вильям Фронсберг, с упоением вспоминая недавнюю сцену избиения очередной лошади. Было очень славно, вороная кобыла, которую он выбрал целью своих издевательств, оказалась крайне мощной и выносливой: он почти два часа скакал возле нее с дубиной в руках, наотмашь направляя мощные удары на шею, ноги и бока лошади. Закончив свое безумное пиршество, удовлетворенный, измотанный и забрызганный густой кровью Рональд приказал слугам отвести жертву обратно в стойло. Умирать, не иначе.
По центру стола сидела бледная Элизабет, толком не притронувшаяся к еде и не выражавшая не малейшего интереса к происходящему. Тишину ужина время от времени нарушали звук столовых приборов, тихие шаги слуг, приносивших и уносивших праздничные блюда, и влажный, раздражающий кашель больной девочки. Чарльз неоднократно просил у Оливии разрешения вызвать доктора из Честера, он переживал за состояние милой Элизабет, и каждый раз, когда мать отмахивалась от старика, утверждая, что у дочери не более чем безобидная простуда, от которой в скором времени не останется и следа, стонал от бессилия и беспомощности.
В тот момент, когда ужин близился к логическому завершению, а Оливия кормила Джонатана бордовыми зернами спелого граната, услужливо подставляя ладонь для сплевывания несъедобных семечек, у Элизабет случился первый приступ.
Девочка зашлась сильнейшим кашлем, закрыв рот белоснежной обеденной салфеткой. Ее лицо из бледного стало багрово-красным. Оливия и Рональд с недовольством смотрели на нарушителя спокойствия и тишины праздничного ужина. Кашель отвлекал мать от столь увлекательного занятия, как кормежка ее любимого сына, в то время как Рональд размышлял над истязанием следующей лошади, упиваясь предвкушением грядущего эпизода бессмысленного насилия. Когда приступ закончился, и кашель сошел на нет, Элизабет потеряла сознание, упав со стула на мраморный пол ярко освещенной обеденной залы. Джонатан испуганно смотрел на мать, не понимая, что происходит. Вбежавший в залу Чарльз устремился к лежащей возле стола маленькой госпоже, салфетка, на белой ткани которой были отчетливо видны алые следы крови, лежала на ее груди.
- Госпожа, прошу вас, мы должны позвать врача! Разве вы не видите, Элизабет не здорова, – в дрожащих руках он протянул к Оливии запятнанную кровью салфетку.
- Мама, Лизи плохо? Это ее кровь? – широко раскрыв глаза, Джонатан с ужасом смотрел на клочок бело-красной ткани.
- Все хорошо, милый, – Оливия с ненавистью посмотрела на старика, закрыв своему любимчику глаза ладонью, пахнущей гранатовым соком. – Убери это, сейчас же. Ты пугаешь моего сына.
- Она ваша дочь, Госпожа! Позвольте мне привести доктора, умоляю вас.
Чарльз был готов разрыдаться. Он был готов ползать в ногах некогда уважаемой госпожи, лишь бы получить ее согласие. Тогда он любил Элизабет больше, чем прежде, до смерти ее отца. Она была единственной, кого гибель Бенедикта изменила не так сильно, как остальных. Призрачное, но все же живое напоминание того, что некогда счастливая и любимая Чарльзом семья существовала. Увидев лежащую без сознания девочку и шелковую окровавленную салфетку, Чарльз почувствовал тошнотворный приступ страха. Пятна крови кричали о том, что юная леди серьезно больна, возможно, даже серьезней, чем опасался старик. Он не мог ее потерять, боялся, что эта тонкая связующая нить между прекрасным прошлым и абсурдным, отвратительным настоящим исчезнет. «Если она умрет – я сойду с ума», – думал Чарльз. Он не знал, и не мог знать, что ироничная судьба распорядится иначе – смерть Элизабет не лишит его рассудка; Чарльз сохранит ясность разума до самой смерти в 1763 году. С отрезвляющей четкостью он будет помнить страшные события 1747 года. И будет помнить ужас 1748-го.
- Госпожа? – Чарльз умоляюще смотрел на Оливию.
Она же не отрывала взгляда от испуганного лица Джонатана.
- Мама, Лизи плохо?
- Лизи немного заболела, милый. Завтра мы покажем ее доктору, все хорошо, – Оливия перевела взгляд на слугу. – Отнесите ее в спальню. И отправьте за врачом, пусть он приедет завтра, после полудня.
Чарльз аккуратно опустился на колени возле Элизабет и взял ее на руки. Ее нежное, хрупкое тело, казалось, ничего не весит; он направился к выходу из обеденной залы, держа маленькую госпожу, как младенца.
«Им же совсем наплевать. Милая, невинная девочка потеряла сознание, кашляя кровью, а им наплевать. Господи, посмотри на них, почему ты отвернулся от этой несчастной семьи? Почему позволил веселому мальчику с задорным, детским смехом превратиться в кровожадного, жестокого выродка? Зачем убил любящую мать внутри доброй женщины, сделав ее одержимой призраком погибшего мужа? Ради какой цели сдержанный ребенок стал ходячей куклой со стеклянными карими глазами, в которые всем слугам, даже мне, страшно и жутко смотреть? И почему, Боже, почему чистое дитя с ангельским лицом и длинным черными волосами, шелк которых ни на долю не уступает шелку ее праздничного платья, лежит у меня на руках, раздираемая изнутри неизвестной мне, глупому старику, болезнью?»
Думая об этом, Чарльз поднимался по винтовой лестнице на второй этаж поместья, шел по длинному, холодному коридору восточного крыла, заходил в тесную комнату Элизабет, нежно укладывал на кровать свою любимую, маленькую госпожу и аккуратно укрывал ее дорогим одеялом. Выпрямившись, он долго стоял у кровати и смотрел на безмятежное детское лицо, прислушиваясь к тишине спальни, чутко улавливая звук дыхания девочки. И этот звук ему не нравился. В каждом вдохе и выдохе Элизабет Чарльз слышал болезнь, слышал хрипы, которыми сопровождалась циркуляция воздуха в нездоровых легких. Он с трудом заставил себя отвернуться от кровати и выйти из спальни. На ватных ногах старик спустился в мрачный холл Гренсфорда, проследовал к ветхой, как он сам, двери черного хода. Ржавые петли неприветливым скрипом проводили Чарльза в холодный, сгущающийся сумрак осеннего вечера. Он с неудовольствием отметил схожесть звуков – скрежет древнего, гнилого металла и болезненное дыхание маленькой госпожи.
Следуя тем же путем, каким два с лишним года назад бежал сжигаемый горячим гневом ныне покойный Бенедикт Фронсберг, Чарльз дошел до темного здания конюшни. С трудом взяв в руки тяжелое седло, он задумался.
«Остались ли еще здоровые лошади?»
- Он не избивает тощих и слабых. Ему нравится уничтожать природную мощь и красоту, тем самым, возможно, доказывая самому себе собственное превосходство, – Чарльз шептал слова, стоя с седлом наперевес внутри вечернего деревянного сарая, обдуваемый легким прохладным сквозняком, который нес неизменные запахи этого места. Ароматы лошадиного пота, навоза и свежескошенного сена. Но к привычному трезвучию запахов добавился еще один, ранее отсутствовавший тон – едва уловимый запах крови. И смерти. Чарльз знал, что за последний год из этого неприметного здания вынесли четыре лошадиных трупа. И он знал, что это не предел, юноша только вошел во вкус.
«Где-то здесь, внутри этого обширного, темного помещения, за прочной деревянной оградкой стоит будущий пятый труп Рональда. Конра.»
Сильная вороная лошадь, она была одной из самых мощных в табуне Бенедикта Фронсберга; он всегда говорил, что Конра может пронести любого наездника от самой южной точки Англии до самой северной точки Шотландии и обратно, без остановок, не сбивая шага.
«Теперь же она вряд ли покинет свои стойла. Упрямая кобыла все еще жива, но не думаю, что это надолго – молодой садист об этом позаботился. Ей должно быть нестерпимо больно… Интересно, она понимает, что в скором времени умрет? Страшно ли ей?»
Тяжелые мысли копошились в голове, когда Чарльз снаряжал найденную им старую, но незнакомую с палкой и кнутом Рональда, лошадь. Медленно выехав из конюшни, он остановился. Было уже совсем темно, а ему предстояло проехать пару десятков километров.
«Рискованно ехать в такую темень, старик, рискованно. Тем более теперь, когда жизнь девочки зависит от тебя. Но надо как можно скорее привести доктора. Возможно, каждая минута на счету. Соберись, старик! Поехали».
- Н-но, кляча!
Чарльз двинулся в путь. Два года назад Бенедикт Фронсберг в последний раз в своей жизни выехал из этого здания и отправился на юг. Путь старого слуги лежал в противоположном направлении – на север, в Честер.
Чарльз ехал медленно и аккуратно. В основном потому, что старая лошадь наверняка не смогла бы скакать быстрее той темной осенней ночью. Время выдалось холодным, едва отъехав от Гренсфорда, старик с горечью подумал об опущенной возможности прихватить с собой теплое шерстяное пальто и пару мягких кожаных перчаток. Он не мог знать, что его суждения о важности и срочности визита врача неоправданны. Часы жизни не отсчитывали минуты и вздохи Элизабет, тогда они считали годы, месяцы, недели и дни. Ей оставалось жить два года и семнадцать дней, а Чарльз мог бы выехать в Честер на следующее утро и вернуться вместе с доктором после полудня, как и повелела Оливия. Он мог бы не подвергать себя риску заболеть, мог бы не переживать о том, что старая, подслеповатая лошадь оступится в темноте, сломает ногу и сбросит своего наездника в грязную канаву. Но Чарльз все еще слышал звук болезни милой Элизабет и видел перед глазами яркие красные пятна на белой ткани. Он ехал в Честер за врачом. Ехал, полный решимости и бессмысленной надежды.
*
Когда Чарльз добрался до города, было уже заполночь. Он потратил не меньше часа на поиски служителя медицины. Вечно бодрствующие кабаки ночного Честера не самый надежный и безопасный источник информации, но выбор у старика был невелик. К тому же он знал, что не представляет особого интереса для темных личностей: денег у него с собой не было, одет он был как обычный дворянский слуга и единственной ценностью, что была при нем, можно было назвать вспотевшую и уставшую лошадь. И сам он устал, Чарльз чувствовал, как пульсирует боль в пояснице, плечах и ногах, чувствовал, как на хребет давит старость тяжестью прожитых лет.
Первая из его остановок располагалась сразу у южных городских ворот. Трактир назывался «Соловей». Возможно, когда-то здесь выступала юная и прекрасная особа с исключительно чистым и высоким голосом, или же владелец заведения был орнитологом-любителем. Войдя в ветхое, видавшее лучшие дни здание, Чарльз не увидел ни красивых молодых дам, способных отличить Ля от До, ни певчих птичек, сидящих по клеткам. Если бы название соответствовало содержанию, кабак наверняка назвали бы «Вонь и сумрак»; запахи кислого пота и не менее кислого эля, дешевой браги и пьяной рвоты буквально забивали легкие, выталкивая из них свежесть прохладной осенней ночи. Народу в трактире практически не было. В двух противоположных углах квадратного помещения сидело несколько жалкого вида посетителей, которые, удостоив вновь прибывшего бродягу скорым, мутным взглядом, продолжили угрюмо хлебать местную кислятину.
Уверенным, насколько позволяло его состояние, шагом Чарльз направился к высокой, заляпанной жиром барной стойке, за которой стоял тучного вида мужчина с ярко-рыжими кудрявыми волосами и практически красными бакенбардами. Грязным фартуком мужчина вытирал не менее грязный пинтовый стакан.
- Приятной вам ночи, сэр! – еще не дойдя до стойки, начал Чарльз.
- Еда, выпивка, ночлег. Есть свободные комнаты, – трактирщик поднял пухлый указательный палец, направив его в потолок. – Чего вам?
Голос толстяка никак не соответствовал его внешнему виду. Чарльз ожидал услышать мощный, возможно хрипловатый бас, но вместо этого голосовые связки трактирщика порождали высокие и тонкие звуки. Если бы старик не видел собеседника, у него бы возникло впечатление, что он разговаривает с ребенком.
«А вот и Соловей», – подумал Чарльз.
- Нет, сэр, благодарю. У меня неотложное дело – я ищу местного врача. Вы не знаете, где мне его искать?
Трактирщик неодобрительно фыркнул и отрицательно покачал головой.
«От него так и веет гостеприимством. Свободные комнаты, хм? Любопытно, есть ли там занятые?»
Чарльз развернулся и направился к выходу, стремясь как можно скорее покинуть это место – октябрьские холод и свежесть казались ему желанными после обволакивающего смрада «Соловья».
«Эта ночь будет долгой, а я, к сожалению, уже не молод», - размышлял Чарльз. «Именем Господа нашего, не раскисай, старик! Ты нужен ей, как никогда раньше, сейчас даже больше, чем после смерти отца. Не важно, сколько злачных мест придется обойти, не останавливайся. Ради Элизабет».
Следующие три остановки – «Георг VI», «Острова» и просто «Нора» - ничем не отличались от «Соловья». Та же удушающая вонь, те же затуманенные дешевым пойлом глаза под набухшими веками, то же недовольное ворчание трактирщиков в качестве ответов на вопросы Чарльза. Пятое на его пути заведение старик решил объехать стороной – еще издалека он услышал дикие агрессивные вопли, доносящиеся из двухэтажного треугольного здания, по центру каждой стороны которого находилась двойная деревянная дверь. «Данджей» – гласили надписи на трех вывесках, расположенных над дверьми. Судя по всему, за закрытыми ставнями было довольно людно, и аудитория была на порядок выше увиденного ранее сброда – Чарльз ясно видел не менее дюжины лошадей, стоявших на уличной привязи. Но эти крики…
«Орут так, будто внутри проходит жестокий кулачный бой, и ставки крайне высоки. Того и гляди крыша рухнет. Я туда не пойду, Господи, уж прости трусливого старика».
Чарльз объехал все трактиры южной части города, расположенные между Честерским собором и рекой Ди. По крайней мере те из них, которые были видны с центральной Бридж-стрит; старик не хотел съезжать с главной улицы, углубляться в западную – богатую – или восточную – бедную – части города. Срединная часть Честера была и в правду серединой, в дневное время именно она бурлила жизнью наиболее ярко – здесь располагалось несчетное количество всевозможных торговых лавок, кабаков, ремесленных мастерских и пекарен, сладко пахнущих свежим хлебом. Именно здесь проживала пусть и не самая многочисленная, но наиболее значимая составляющая городского общества. Здесь можно было встретить священнослужителей, размеренно шествующих на утреннюю или вечернюю мессу, задумчивых писателей и возбужденных художников, чьи глаза жадно и быстро исследовали окружающий мир в поисках долгожданного прилива вдохновения. Философы и молодые изобретатели отрешенно бродили по этой улице, попыхивая время от времени густым, сизым трубочным дымом. В общей массе так же присутствовали суетливо бегающие по своим поручениям дворянские слуги из западной части города, разорившиеся аристократы, торговцы всех цветов и мастей, резчики по дереву, швеи, кузнецы, повара и кухарки, куртизанки, профессионально виляющие задом, и, конечно же, карманники. Но главное, что среди этой колоритной толпы, обитающей на улицах днем, были и те, кого так настойчиво искал Чарльз – врачи. Ему нужно было найти хотя бы одного, найти и привести в Гренсфорд, пока еще не слишком поздно.

Выкинь нахуй ручку, купи автоматический карандаш

Признаться, и слегка подохуел с рейтинга и обсуждения своего первого поста. Спасибо вам, добрые пидоры, на добром слове. Злых пидоров хочется сходу послать нахуй, но критику я за столько лет принимать научился. Тем более, что некоторые комментарии достойны ответов в виде целых постов.

Злым пидорам дам совет. Они меня за него могут послать нахуй, и я на них не обижусь, ибо советчиков и так каждый второй вокруг, а могут принять к сведению.

Когда хвалишь работу человека - хвали его как личность. "Ебать ты охуенно сделал! Вот ты красавчик! Пиздец ты умный! Я аж подрочил!". Человек расплывется в улыбке и станет чуть меньше тебя считать говном, каким ты на самом деле являешься.

Когда критикуешь работу человека - критикуй именно работу, а не личность. Вместо "Ебать ты говнокодер" скажи "Здесь можно сделать лучше". Вместо "сцуко, откуда таких криворуких набрали" скажи "тут я не согласен и считаю по-другому". Человек отвлечется от того, что мысленно ебет тебя степлером и подумает, что в твоих словах есть разумное зерно.

Камрад alustar высказал(а) интерес к тому, почему стоит для записей в блокноте вместо ручки использовать карандаш. Садитесь поудобнее, сейчас будет дохуя разной инфы, которая вам в жизни, может, и не сгодится, а, может, эту жизнь спасет.

Если вы решили вести заметки в блокноте, выкиньте нахуй ручку и купите автоматический карандаш. Если это дешманский китайский ноунейм - берите толщину стержня 0,7-0,9 мм, ибо эти узкоглазые пидоры делают их так, что от сильного нажима 0,5 мм проткнет нахуй ваш блокнот, нихуя при этом в нем не написав.

Хорошие карандаши (я использую Penac Protti) с фирменными стержнями и пишут хорошо, и не ломаются, как твоя подружка на первом свидании. В общем, дело свое они знают и работу выполнят достойно.

Если ты откроешь свои записи через 5 лет, ебучие чернила с китайской ручки расплывутся в нечитаемые пятна или полностью выцветут до такой степени, что вместо слова "охуенно" ты сможешь прочитать только "нахуй". Карандаш - твой бро, он такого поведения себе не позволяет. Это ж ебаный углерод. А что у нас еще из углерода состоит? Правильно, алмазы.

Не знаю как у нас, но американские альпинисты, шароебясь по горам, в журналах посещения в специальных точках на маршрутах пишут только карандашами. Там, в самих журналах, так и написано: выкинь нахуй ручку и достань карандаш. В горах то жарко, то холодно, то сухо, то влажно. Карандашу на это поебать.

В музеях тех стран мира, которые участвовали во Второй мировой, есть полевые дневники участников. Угадайте-ка, какие их них сохранились под тоннами земли в таком состоянии, что их до сих пор можно прочитать? Правильно, те, что были написаны карандашом. Там же, в этих музеях есть раритетные почтовые открытки хуй знает каких веков, и на них до сих пор читаемы карандашные подписи.

Снова посмотрим за океан. David Carter Beard в 1920 году написал книжку "American Boy's Handybook of Camp-lore and Woodcraft". Есть там такой интересный абзац: "ни один работающий в полевых условиях специалист - охотник, спасатель, солдат - не идет на задание без записной книжки и карандаша. Карандашные заметки, делаются твердым грифелем (не мягким). Мягкий грифель и чернила неустойчивы к влаге. К тому же мягкий грифель стирается от взаимного трения страниц друг о друга".

Карандаш на хую вертел ваши батарейки, сотовую связь, интернет. Он запишет твою мысль всегда, хоть ты бухой, хоть в ясном сознании.

Ручка такая же капризная, как твоя бывшая, с которой ты расстался: когда не нужно - может потечь, а может в самый неподходящий момент высохнуть. Карандаш, как твой член, всегда готов к работе, если есть настроение.

От жары не течет, от холода не мерзнет. Пишет хоть на картонке, хоть на папирусе, хоть на бетонной стене. В любом городе, почти в любом магазе, ты его найдешь, - настолько карандаш охуенен.

Томас Джеферсон носил с собой ивовые таблички, на которых писал карандашом, а вечером переносил записи в 7 больших учетных книг в зависимости от тематики. Чарльз Дарвин при себе имел всегда блокнот, и писал в нем тоже карандашом. До этих пидоров нам с тобой еще расти и расти, но учиться никогда не поздно.

Ты все еще держишь в руках ручку? Выкинь ее нахуй и купи себе охуенный карандаш!